- Повесть Михаила Булгакова "Собачье сердце" - один из базовых текстов советской, антисоветской и постсоветской культуры, разобранный на цитаты и мемы.
- Помимо социальной сатиры на большевистский строй, в повести заключена и философская проблема создания "нового человека".
- У Булгакова были сложные отношения с советской властью, но повесть "Собачье сердце" не задумывалась как антисоветское произведение.
- Книга Булгакова во многом пророческая: она говорит о невозможности антропологической инженерии, о крахе проекта советского человека.
Сергей Медведев: Сегодня у нас в гостях "Чудовищная история" - именно такой подзаголовок дал своей повести "Собачье сердце" Михаил Булгаков. Это один из базовых текстов советской, постсоветской и антисоветской культуры, своего рода каталог разных цитат и мемов. Какие смыслы таит в себе "Собачье сердце"? Как ему удалось пробиться к читателю через препоны советской цензуры?
Видеоверсия программы
Корреспондент: Повесть "Собачье сердце" Булгаков создал в 1925 году, а свет произведение увидело только в 1987-м, опубликованное в журнале "Знамя". Власти не разрешили печатать повесть и конфисковали ее, в результате чего в течение 62 лет она распространялась в рукописном, самиздатном и тамиздатном видах. За сатирической фантастикой была скрыта немаловажная мысль: революция – это своего рода насильственная операция, проведенная над обществом. Шарик изменил свой облик, но не свою сущность, стал человеком, но сердце и мысли собаки так и остались принадлежать Климу Чугункину. Искренние попытки профессора Преображенского насильственно усовершенствовать человека и создать его из животного очень сильно напоминают эксперимент с социализмом.
Всякая форма насилия над личностью, физическая или идеологическая, не может привести к успеху
Идея реализуется писателем в аллегорической форме: незатейливый, добродушный пес Шарик превращается в ничтожное и агрессивное человекообразное существо. Булгаков полагает: "Всякая форма насилия над личностью, физическая или идеологическая, не может привести к успеху".
Сергей Медведев: В студии Радио Свобода - Мария Котова, заместитель директора по научной работе музея Михаила Булгакова, и Петр Мансилья-Круз, директор музея.
В Международном "Мемориале" открывается выставка, посвященная "Собачьему сердцу", под названием "Приключения запрещенной книги". Интересный параллелизм: такой фантасмагорический сюжет, может быть, достойный Гофмана, романтиков, и столь же фантасмагорические приключения самой рукописи!
Петр Мансилья-Круз: В нашем случае в подзаголовке "Чудовищная история" есть и второй смысл: чем дольше мы разбирались в истории бытования этого текста в СССР и за рубежом, в цензурных перипетиях, в истории пути этого текста к читателю, тем чудовищнее нам представлялась эта история. Это злоключения книги.
Многие произведения Булгакова дошли до читателя не сразу. Роман "Мастер и Маргарита", над которым писатель работал до начала 40-го года, до своих последних недель и дней, был впервые опубликован в нашей стране только в 1966-1967 годах: две части романа вышли в двух тетрадках журнала "Москва". Но с повестью "Собачье сердце" все было еще дольше – это самый долгий путь булгаковского текста к читателю. Сейчас – это удивительный эффект! – если спросить у кого-то: "Что вы помните из Булгакова?", – может быть, иногда эта книжка будет второй, "Собачье сердце" будет идти за "Мастером и Маргаритой".
Сергей Медведев: Мария, почему такая сложная судьба именно у этой вещи? Она изначально воспринималась как сатира на большевистский строй?
Мария Котова: Пожалуй, да. Когда Булгаков написал эту повесть, еще до публикации, он читал ее своим друзьям и на заседании литературного кружка "Никитинские субботники" в марте 1925 года. Он в марте дописал повесть и сразу получил приглашение от Ангарского, своего главного издателя, принести повесть, чтобы на нее посмотреть и, может быть, напечатать. И параллельно Булгаков читал эту повесть на литературном кружке "Никитинские субботники", где, естественно, уже были агенты ГПУ, которые потом написали развернутый донос на это чтение. Этот агент подчеркнул, что это глубоко антисоветская вещь, и, конечно, не может быть и речи о ее публикации, и даже ее чтение 38-ми писателям уже наносит большой урон Советской власти, что писатели слушали Булгакова сочувственно, аплодировали, смеялись и говорили, что он выразил то, что они сами выразить не смеют.
Повесть с самого начала воспринималась как антисоветская, хотя сам Булгаков об этом говорил только осенью 1926 года, когда его вызвали на допрос в ОГПУ. Он сказал следователю: "Я понимаю, что моя повесть получилась более злостной, чем я предполагал, поэтому причина запрещения этой книги мне понятна".
Сергей Медведев: Она задумывалась как антисоветская, сатирическая вещь, или сатира просто выписалась сама собой из духа времени?
Петр Мансилья-Круз: Я не думаю, что эта вещь задумывалась как антисоветская, и что это те категории, в которых рассуждал Булгаков. В середине 20-х он все-таки уже искал для себя место не только в советской, но и в мировой литературе. Как человек сильных амбиций и страстей, он сравнивал себя с великими. Мы по разным признакам может довольно определенно утверждать, что Булгаков сопоставлял себя и с Толстым, и с Гоголем, и с Мольером, и с очень разными писателями. Когда мы говорим о "Собачьем сердце", важно помнить, что Булгаков сопоставлял себя с Верном, Уэллсом и Купером. Для него важно было – уметь писать не только злостно, не только злободневно, но и остросюжетно. И вот этот поиск сегодняшнего сюжета, поиск того, что хотят читать именно сейчас, это было важно не только из-за журналистского опыта Булгакова, не только из-за стремления почувствовать и передать этот дух времени, но и, по-моему, из-за того, что ему действительно было важно говорить это сегодняшнее слово в литературе.
Мария Котова: Он не мыслил себя в категориях "советский-антисоветский", он мыслил себя как писатель, который говорит о том, о чем он хочет говорить, не сильно оглядываясь по сторонам. Это была какая-то поразительная смелость. С другой стороны, конечно, в "Собачьем сердце" чувствуется очень сильная усталость и раздражение от пролетариата. Ему тоже угрожали, что его "уплотнят", выкинут из квартиры. У него не было таких рычагов воздействия на этих пролетариев, как у профессора Преображенского. В этом смысле, мне кажется, это скорее реализация каких-то его желаний: ему хотелось бы, чтобы было вот так, чтобы у него была бумажка, броня, чтобы к нему не смели приставать все эти 16 человек пролетариев, которые четыре года были его соседями на Большой Садовой.
Сергей Медведев: Но был тот самый звонок Сталина, и, как я понимаю, Булгаков очень сильно отстраивал свою жизнь от этого звонка. Он не раз говорил об этом.
Петр Мансилья-Круз: Это важно для Булгакова. Он ждал ответа на свое письмо правительству СССР, написанное приблизительно за месяц до этого звонка. Эту историю можно рассказывать по-разному. Наверное, это самый спекулятивный сюжет в рассказе о жизни Булгакова. Дело в том, что для Булгакова 1929 год стал годом катастроф, он сам называл его так. Это год, в который были запрещены все его пьесы.
Тут нужно иметь в виду, что как раз после истории с "Собачьим сердцем" Булгаков отходит от прозы. Он теряет надежду на публикации в своей стране. В 1925 году выходит единственный сборник Булгакова, единственная полноценная книжка, которая состоит только из его текстов. После этого Булгакову становится понятно, что больше его печатать не будут. И Булгаков начинает работать для театра. Конечно же, он искал каких-то возможностей реализоваться. Он писал много, но всегда думал о том, кто это будет читать, для кого он пишет.
И в 1929 году он просто на грани отчаяния. Он теряет надежду на постановки и публикации. Ему остается только какая-то журналистская поденщина, от которой он бежал все эти годы. В этих обстоятельствах он пишет письмо правительству СССР, предлагая выбор – отпустить его за границу или дать ему работать в своей стране. И вот этот выбор – это, конечно, вся история наших 20-х годов в одной строке.
Упоминая о том, чтобы его выпустили за границу, Булгаков пишет: "прошу великодушно отпустить меня на свободу"
Мария Котова: Причем, упоминая о том, чтобы его выпустили за границу, он пишет: "прошу великодушно отпустить меня на свободу". Он даже не пытается замаскировать или как-то переформулировать это – здесь он в тюрьме! Он хотел уехать гораздо больше, чем получить работу или печататься.
Сергей Медведев: Чугункин-Сталин: иногда доводится читать, что это такая не очень сильно прикрытая пародия – сталь-чугун.
Петр Мансилья-Круз: Булгакову вообще нравилось выдумывать персонажи, имена. Я думаю, не случайно это именно Клим Чугункин. Но причина того, почему эту повесть запретили, конечно, в другом.
Сергей Медведев: Я читал, что Каменев сказал: не может быть и речи. Он хорошо относился к Булгакову. В чем антисоветскость повести – это пародия на пролетариат, который, грубо говоря, "быдло, вынутое из трактира и поставленное управлять Жилкомхозом"?
Петр Мансилья-Круз: Очень важно, что это не булагковская трактовка. Так же, как Булгаков пишет: где у Маркса написано, что нужно заколотить парадный вход и входить с черного, - иногда хочется спросить: где у Булгакова в "Собачьем сердце" написано, что пролетариат - как раз то, о чем вы сейчас сказали? Да, Филипп Филиппович Преображенский признается в том, что не любит пролетариат. При этом там есть разные персонажи, и Преображенский относится к ним по-разному. Надо сказать, что фильм Владимира Бортко, который вышел в 1988 году, в значительной степени определил такое массовое отношение к этому произведению.
Сергей Медведев: Я считаю его одним из лучших позднесоветских фильмов.
Петр Мансилья-Круз: Хороший фильм. В него заложена определенная интерпретация - это становится яснее, если посмотреть другой фильм "Собачье сердце".
Сергей Медведев: Итальянский.
Петр Мансилья-Круз: Да, 70-х годов. Это совершенно уморительное зрелище!
Сергей Медведев: Мне это напоминает Франкенштейна – создание искусственного человека. Или, может быть, вспомнить "Фауста" Гете? Ведь тут тот же самый сюжет – создан некий советский гомункул как прообраз конструирования нового человека, эксперимент оказывается чудовищным, реторта разбивается...
Петр Мансилья-Круз: Булгаковский сюжет немножко иной, но Булгаков и "Собачье сердце" интересны сегодня в значительной степени потому, что он играл с этими знаниями читателя. Конечно, это не однослойное произведение. Действительно, после "Фауста", Франкенштейна и всей той научной фантастики, которую Булгаков знал и читал…
Сергей Медведев: У Уэллса, по-моему, схожий сюжет.
Петр Мансилья-Круз: Да, много похожего, и, конечно, Булгаков кивает в эту сторону. Он разговаривает с читателем уважительно, как с человеком, который тоже все это читал. Половина юмора, который содержится в повести "Собачье сердце", об этом.
Я продолжаю настаивать: это все-таки не произведение, которое написано для того, чтобы кто-то стал меньше любить пролетариат. Это довольно сложная вещь. Ее интересно перечитывать именно потому, что в ней много всего спрятано внутри, в том числе и европейские литературные традиции.
Сергей Медведев: По-моему, тема гомункула появляется и в конце "Мастера и Маргариты". Эта тема занимала Михаила Афанасьевича?
Мария Котова: Думаю, да. Но это еще была общая тема 20-х годов: перековка человека, перестройка. Здесь в один ряд с Булгаковым, одного из первых писателей, писавших на эту тему, можно поставить Зощенко, который написал повести о перековке человека: "История одной перековки" и "Возвращенная молодость", где он сам над собой ставил эксперимент, как сделать из себя нового советского человека.
Сергей Медведев: Это такой советский авангард - лепка нового человека, создание новой антропологии.
Мария Котова: Да, и отношение к этому не как к какой-то загадке природы, а как к некоторому процессу, механизму, который можно разъять, собрать и стать инженером.
Петр Мансилья-Круз: Интересно, как по-разному участвуют в этом разные умные и творческие люди того времени. Есть современники Булгакова, которые всерьез взялись за это дело, начали ставить эксперименты и над собой, как над новыми советскими писателями, и над своими персонажами.
Булгаков это делает, конечно, по-другому. Как человек очень традиционного склада, который думает от традиции и в значительной степени в ней живет, он, конечно, смотрит на это как на внешний процесс. Он не бросается всерьез конструировать какого-то нового человека. Он в свойственной ему манере и с большим юмором наблюдает за этим процессом и подкидывает дров в этот костер.
Сергей Медведев: Но книга в большой степени пророческая, ведь она говорит о невозможности антропологической инженерии, о крахе этого проекта советского человека.
Петр Мансилья-Круз: У Булгакова вообще много пророчеств. Удивительно, как много и как рано он написал о конце советской эпохи. Его текст, который, по-моему, часто неправильно называют фельетоном: "Грядущие перспективы", - это первая известная нам публикация Булгакова: он вышел в ноябре 1919 года в белогвардейской газете "Грозный". Это очень эмоциональный, сильный текст - о том, чем кончится этот эксперимент, чем грозит Советская власть. Текст совершенно безнадежный, в нем Булгаков говорит о том, что нашим детям и внукам придется платить за то безумие, которое происходит сейчас.
Булгаков как социальный мыслитель, провидец – это тоже большая тема. Мы, к огромному сожалению, мало про это знаем, потому что от белогвардейской газеты "Грозный" Булгаков у себя дома сохранил только маленький квадратик с фрагментом передовицы - просто как будто бы для того, чтобы будущие исследователи нашли его текст.
Сергей Медведев: Говоря об отношениях Булгакова с советским строем, я часто думаю: каким образом он миновал молоха репрессий? Над ним это нависало? Или была некая охранная грамота Сталина, хотя мы понимаем, что это абсолютно условно: мало ли кому там Сталин мог звонить?
Мария Котова: У меня нет ответа. Мы знаем, что в 1926 году, когда у Булгакова прошел обыск, он был в числе семи человек, которых Ягода, тогдашний председатель ОГПУ, предлагал выслать за пределы СССР (и, возможно, для Булгакова это был бы лучший исход). Но его не выслали, его имя было вычеркнуто из этого списка: он остался в СССР.
То, что мне попадалось в документах Политбюро 20-х и 30-х годов, скорее говорит о том, что у Булгакова были свои защитники, которые хлопотали за его пьесы. В частности, это Станиславский: только благодаря его связям в Политбюро в 1926 году вышли "Дни Турбиных". И ОГПУ было очень против, и гневные письма в Наркомпрос слали за пять дней до премьеры. В 30-е годы была история вокруг булгаковского "Мольера", но там у него уже были сложные отношения с Керженцевым.
Документов, в которых говорилось бы о том, что Булгакова как-то особенно не любили или особенно любили, мне не попадалось. Булгаков не написал ничего похожего на "Мы живем, под собою не чуя страны". Открытых противостояний с властью у него не было. Он был глубоко порядочным человеком, который понимал, что произошло в стране и чем это закончится, но не выступал открыто. Он просто жил, как считал нужным. В этом была известная доля смелости, но не было диссидентства.
С точки зрения нашей просвещенной биоэтики XXI века, животные оказываются моральнее человека
Сергей Медведев: В любом случае, какие бы ни были заступники, решение о жизни и смерти Булгакова принималось одним человеком.
Петр Мансилья-Круз: Скорее всего, да. Но тут есть довольно забавный сюжет, связанный с отношением Сталина к спектаклю "Дни Турбиных" и к булгаковской пьесе.
Сергей Медведев: Он же, по-моему, говорил, что "если даже эти самые Турбины приняли Советскую власть"…
Петр Мансилья-Круз: Да. Это совершенно отвратительное и иезуитское представление о пользе. Булгаков, конечно враг, какой-то белогвардейский бумагомаратель, который работает против нас, но поскольку это нам полезно, поскольку, как представляется Сталину, люди, сходившие на "Дни Турбиных" во МХАТ, выходят с ощущением победы красных, значит, его можно оставить в живых. Это ужасная логика! Сейчас, рассуждая о Булгакове и Сталине, мы, конечно, искажаем эту картину, потому что Сталин не ходил на "Дни Турбиных" 16, 17 или 19 раз, это неправда. Сталин не был поклонником творчества Булгакова.
Мария Котова: У меня вообще складывается ощущение, что иногда интерес Сталина к литераторам и литературе сильно преувеличивается. Для него литераторы были точно не на первом и не на втором месте: у него очень много было других дел.
Сергей Медведев: В любом случае здесь какая-то русская традиция: Николай был цензором Пушкина, Сталин - цензором Булгакова. И мы все живем в этой мифологии, в этом архетипе литературной страны.
В "Собачьем сердце" заключена еще одна очень интересная коллизия – это этика подобного рода экспериментов, которые во множестве делались в первой половине ХХ века: пересадка различных органов, пересадка тел, скрещивание человека с животным. Слово Валерию Спиридонову, инженеру, бывшему в свое время кандидатом на пересадку головы.
Валерий Спиридонов: Ребенком я много всего читал, в том числе - про опыты Владимира Демихова, Роберта Уайта, которые занимались примерно этой же технологией в 40-е – 70-е годы ХХ века с обезьянами и собаками. При технологиях того времени было понятно, что эта проблема разрешима, и она будет разрешима так скоро, как только будет изобретен способ связывания нейронов спинного мозга для обеспечения проводимости сигнала. Можно было соединить сосуды, мышечные и костные волокна, но контроль над телом после пересадки головы тогда вернуть не удавалось.
Сегодня дела обстоят по-другому. Проведены эксперименты на крупных млекопитающих – собаках и обезьянах. По всей вероятности, мы подошли к той точке, когда врачи смогут сказать, что травмы позвоночника, ранее приводившие к параличу, сегодня могут быть излечимы. Есть исследования, есть протокол, который можно повторить. Более того, есть животные, которые перенесли эту операцию по связыванию спинного мозга после его рассечения, они здоровы и активны.
Проблема сегодня в том, что, к сожалению, большое количество государств, авторитетов от власти, медицины и религии очень настороженно смотрят на эти эксперименты. Я думаю, что этика не будет сдерживать науку, это невозможно. Это возможно до какого-то определенного предела, но потом мы приходим к тому, что где-то проявляется позитивное воздействие технологий, и в дальнейшем оно распространяется на все остальное. Мы придем к тому, что на нашем веку будем видеть людей, которые живут 100-150, возможно, 200 лет. И, конечно, мы придем к бессмертию – это не вызывает сомнений. Будут люди, которые захотят вносить какие-то изменения в гены своего потомства, в свои собственные гены.
Сергей Медведев: Мы всегда с симпатией смотрим на Филиппа Филипповича Преображенского, потому что его известно кто сыграл, но если задуматься, то это не очень этичный персонаж. У него клиника, куда инкогнито приходят люди для улучшения своего либидо, для вечной молодости, и он делает это не ради славы человечества, а в том же ключе своих экспериментов.
Петр Мансилья-Круз: Да, на самом деле Булгаков не так уж просто относится к Преображенскому: он и смеется и над этим персонажем в повести, но этого мало осталось в знаменитой экранизации.
Когда мы готовили эту выставку, Маша сделала очень интересную работу. Мы захотели посмотреть, какие фрагменты текста повести хотел вычеркнуть редактор, тот самый Николай Ангарский, и какие фрагменты булгаковского текста не вошли в сценарий, над которым работали Владимир Бортко с супругой. Николай Анграский в середине 20-х вычеркивает из повести "Собачье сердце" все слова: "пролетариат", "буржуи", "контрреволюция", "революция", - и все прочие слова, опасные для цензуры. А авторы фильма вычеркивают из повести другие слова и эпизоды: например, те где Преображенский выглядит не очень авантажно. Вычеркнут эпизод, когда он сует деньги несостоявшейся невесте Шарикова, эпизод, где он грубо выгоняет старуху, которая пришла "посмотреть говорящую собачку". Конечно же, оказался вычеркнут довольно саморазоблачительный монолог Филиппа Филипповича, в котором он говорит фактически о том, как нужно дать женщинам рожать новых людей, не вмешиваясь в этот процесс, с одной стороны, а, с другой стороны, говорит о том, кто лучше, а кто хуже. А сегодня мы не можем говорить о том, кто лучше, а кто хуже, потому что даже для Нобелевского лауреата Джеймса Уотсона это заканчивается довольно плохо – рассуждение о том, чьи гены каковы.
Но нужно понимать, что текст написан в середине 20-х, до середины 30-х. Конечно же, все эти разговоры, которые сегодня выглядят для нас крайне правыми, для Булгакова выглядели иначе. Тем не менее, Булгаков все равно критически осмыслял этот довольно правый подход.
Сергей Медведев: В итальянской экранизации "Собачьего сердца" Филипп Филиппович изображен в виде нацистского красавца. Собственно, все эти антропологические, биологические эксперименты кончаются доктором Менгеле, концлагерем. И в Советском Союзе тоже такие были. Здесь заключено очень важное критическое ядро – невозможность подобных экспериментов, особенно на фоне всего этого футуристического оптимизма 20-х годов. И тут Булгаков пишет о невозможности этой новой антропологии.
Мария Котова: Трезвый взгляд.
Петр Мансилья-Круз: "Собачье сердце" – действительно редкая и удивительная вещь для середины 20-х годов. Конечно, фон был фантастический – омоложение, эксперименты, работающие клиники, которые занимаются то ли пересадкой органов, то ли дарованием вечной жизни. Это все было в газетах, в журналах. Выходят и научные труды: вот-вот, уже скоро мы будем жить 120-150, а может быть, и 200 лет, нужно только научиться… И здесь важно помнить о том, что Булгаков - еще и практиковавший врач, прошедший военные госпитали Первой мировой. Он очень метко ухватил связь этой футуристической риторики и советского социального эксперимента. По-моему, Булгаков считал шарлатанами половину тех, кто в 20-е годы писал об омоложении и о вечной жизни.
Сергей Медведев: С точки зрения нашей просвещенной биоэтики XXI века, животные оказываются моральнее человека. В исходе "Собачьего сердца" Шарик возвращается в свое первобытное состояние, и это абсолютно добродушный пес, готовый сотрудничать, как сейчас говорят.
Мария Котова: Шарику просто не повезло с органами, которые ему пересаживали: если бы это был не Клим Чугункин, а какой-нибудь интеллигент, может быть, из Шарика получился бы другой человек.
Сергей Медведев: Наверное, главное, что есть в Булгакове, – это невероятная многослойность. Я не знаю ни одного писателя в русской литературе, который считывается на стольких социальных этажах. С одной стороны, это фантастическая беллетристика, грубо говоря, массовая литература, которая может издаваться миллионными тиражами, с другой стороны, там сильнейшая философская начинка, с третьей стороны – это такая зощенковская социальная критика. А для нас "Собачье сердце", как всегда, актуально, потому что плоды ухудшающего отбора не только управляют подотделом очистки, но и заполняют пространство вокруг нас. "Собачье сердце" – вечно молодая книга.
