Иван Толстой: Я смело могу сказать, что новая книга, о которой сегодня пойдет речь, составит эпоху в набоковедении. И совсем не потому, что это самый объемный на сегодняшний день труд, посвященный этому писателю (812 страниц), но по причинам внутренним.

Автор этой книги – москвич Андрей Бабиков, которого читатели знают и по составленному им десять лет назад отличному собранию набоковского театрального наследия ("Трагедия господина Морна"), и по многочисленным переводам (рассказы, "Взгляни на арлекинов!", сценарий "Лолиты" и прочее), и по роману "Оранжерея", и по стихам, и по статьям последних лет. Эти статьи и публикации и составили том "Прочтение Набокова". О построении книги и ее проблематике расскажет сам автор, а я лишь объясню слово "эпоха".

Заслуга Андрея Бабикова в том, что он раздвинул границы изучения Набокова – границы тематические, жанровые, временные. Оказалось, что писатель не просто создал больше, чем считалось прежде, но создал в другое время, в иных обстоятельствах, в перекличке с другими авторами. Что Набоков в гораздо бОльшей степени был связан со своими современниками-эмигрантами, что откликался на те вопросы, в интересе к которым ему прежде читатели отказывали. Что ходил он многими берлинскими, парижскими и американскими тропинками, о существовании которых мы не ведали. Это количественные достоинства книги "Прочтение Набокова".

Но есть и принципиально качественные. Андрей Бабиков много лет изучал архив писателя в Нью-Йорке, Вашингтоне, Гарвардском университете. Он вытащил на свет неизвестные законченные произведения, массу писем и черновиков, он докопался до истоков ряда замыслов, он продлил корни творческих построений и явил нам молодость Набокова совершенно иной – более зрелой и сильной, уже наделенной будущими знаменитыми крыльями, но еще не очень уверенной в полете, а потому скромной и помалкивающей.

Очень упрощая, я бы сказал, что к известному всем Набокову Бабиков добавил еще пол-Набокова – и проанализировал связи черновиков с печатным тестом, ранние редакции с поздними, раскрыл целый текстологический детектив под названием "Русская Лолита" или интереснейшие пласты под историей с Василием Шишковым, не говоря уже о продолжении "Дара".

От книги Андрея Бабикова теперь не просто нельзя отмахнуться, но без нее не может быть полноценного набоковедения. Но я совсем не хочу сказать, что с автором этого значительнейшего тома нельзя спорить. Уверен, что полемика будет.

Главное, что перед нами эпоха. Как говорил Юрий Тынянов, "Если ты не согласен с эпохой – охай".

Андрей Бабиков. "Прочтение Набокова". Петербург, издательство Ивана Лимбаха, 2019 год. Мы беседуем с автором.

Андрей, что это за книга?

Андрей Бабиков: Эта книга под названием "Прочтение Набокова: Изыскания и материалы" представляет собой сборник моих исследований, статей и предисловий за двадцать лет, которые сопровождаются материалами очень часто в виде приложений, дополнений, которые включены непосредственно в эти работы.

Иван Толстой: Что было главной мотивацией для ее издания? Приближающийся день рождения Набокова, тем более – юбилейный, 120-летие, либо двадцатилетие работы над темой?

Андрей Бабиков: Никаких поводов, канунов или намеков на то, что пора, не было. Эта книга складывалась долго, она должна была быть собрана еще два или три года тому назад, но материал требовал дальнейших разработок и изучения. Пока я не почувствовал, что все, что я хочу в нее включить, включено; не понял, что все темы, все крылышки до конца расправлены и она представляет собой тот охват материала, который я видел изначально, начиная с берлинской поэзии 20-х годов и кончая самыми поздними набросками к "Незавершенному роману", завершенным романом "Взгляни на арлекинов!", который он дописал в Швейцарии, я не прекращал этой работы. Так совпало, что книга не успела быть сформирована и сложена в том виде, в котором я хотел раньше. Поэтому она выходит сейчас, к 120-летию Набокова, в замечательном "Издательстве Ивана Лимбаха".

Также я очень признателен Ирине Кравцовой за помощь, советы и решения сложнейших издательских задач. Поясню почему. Книга устроена необычно, в ней много разных этажей, в ней семь разделов, каждый раздел достаточно большой, и книга сама по себе большая, в ней более 800 страниц. В основном это не архивные материалы, не тексты Набокова, это мои статьи, мои исследования и работы, написанные в разное время, по разному поводу, для разных научных изданий, которые для этой книги были радикально пересмотрены, очень часто расширены, уточнены, дополнены. И все организовать таким образом, чтобы книга выглядела цельной, взаимосвязанной, была захватывающим чтением, чтобы развернуть всю эту перспективу от берлинских ранних стихотворений, от "Университетской поэмы", с которой я начинаю, до самых поздних его английских сочинений, для этого потребовалось изучение и со стороны издателя, и со стороны редактора Ирины Кравцовой, вникание в структуру и понимание замысла. Что она и сделала.

Благодаря ее ценным советам книга приобрела гораздо более удачный вид, она стала менее академичной, приобрела замкнутую, гармоничную структуру. Некоторое статьи пришлось из нее исключить просто потому, что уже не позволял размер этой книги. Тысячестраничный том или два тома, что еще сложнее для читателя, с указателями в одном томе, с библиографическими сведениями в другом томе, это исключалось, я этого не хотел. Но я не предполагал, что она превратится в эту громадную семичастную структуру – такая история Набокова в его произведениях. Можно сказать, что это и биография в том числе. Эта книга называется "Прочтение Набокова", для меня это очень важно. Это мое прочтение, это книга, в которой я не пытаюсь ни с кем спорить, ничего доказывать, это мой взгляд, это мои находки и мои темы, которые мне интересны, я вижу их взаимосвязь между собой, вижу по-своему. А в том, что в ней есть полемическая составляющая или какой-то взгляд необычный, неожиданный даже, то это лишь следствие моего прочтения Набокова.

Иван Толстой: Давайте пройдемся по оглавлению, и я бы попросил вас выявить самое существенное, поскольку я думаю, что наш слушатель не узкий специалист по Набокову. Тогда бы он предпочел не слушать наш разговор, а читать вашу книгу. И я всем желаю ее прочесть, поскольку уже познакомился с некоторыми ее темами и содержанием, а теперь будет знаком и наш слушатель. Вот самые сливки, crème de la crème.

Андрей Бабиков: Самый, на мой взгляд, интересный набор материалов и то, что может быть для читателя совершенно новым, содержится в разделе "Окружение Набокова". Это самый большой раздел книги, в котором материалы собраны по теме эмигрантского, затем американского круга корреспондентов, друзей, приятелей, соавторов Набокова. Это мало исследованная область его творческой биографии, начиная с участия в "Братстве Круглого стола", в берлинском кружке. Он стал его членом, вернувшись из Кембриджа в Берлин. Затем участие его в Клубе поэтов Михаила Горлина и Раисы Блох, в котором Набоков принимал деятельное участие и не раз выступал с чтением своих произведений. В этот раздел я включил впервые публикуемые протоколы собраний Клуба поэтов и "Братства Круглого стола". "Братство Круглого стола" – в архиве Глеба Струве, а протоколы Клуба поэтов – в архиве Корвина-Пиотровского.

И здесь, на мой взгляд, открываются совершенно новые темы, имена, взаимосвязи, отношения Набокова с берлинским кругом авторов, иногда довольно далеких от литературы, но интересующихся и любящих русскую поэзию и литературу. Начиная разбирать и готовить эти материалы для книги, я столкнулся с целым рядом имен, которые для меня самого были новыми. Скажем, участие художника Матусевича в берлинском Клубе поэтов, столкновение Набокова с Зарецким из-за рецензии Набокова на Ремизова, отношения Набокова с Рабиновичем, который был известным химиком и после переезда в Америку стал участником "Манхэттенского проекта" Оппенгеймера. Оказывается, Набоков даже посвятил ему стихотворение, которое мы знаем как "Формулу", которое было напечатано в "Руле", но которое на самом деле было написано на обрывке салфетки во время чаепития в Клубе поэтов и потом послано было уехавшему в Геттинген Рабиновичу в качестве дружеского послания:

Сутулится на стуле беспалое пальто,

Потемки обманули, почудилось не то.

Это стихотворение вклеено в журнал Клуба поэтов в архиве Корвина-Пиотровского в Йельском университете. Оно написано с некоторыми вариантами, которые были потом исправлены, без названия еще, и вместе со стихотворением Раисы Блох, очень забавным и дружеским, послано было Рабиновичу.

Иван Толстой: Андрей, то есть получается, что это миф о том, что Набоков не был особенно сильно связан со своими современниками, с литераторами, которые жили в Берлине и в эмиграции, и вообще он не был таким уж одиноким, таким человеком на одинокой скале, в развевающемся плаще, ни от кого не зависящим, не перенимающим ни от кого никаких влияний?

Андрей Бабиков: Это так и не так. Парадокс. Действительно, Набоков был дружен с очень многими авторами, и не только с Иваном Лукашовым, с Глебом Струве, со Страховским, с Корвин-Пиотровским, но и с массой других авторов, писателей, издателей и многих других людей. Он в протоколах "Братства Круглого стола", которые я публикую в своей книге, упоминается всего один раз, хотя все остальные члены этого "Братства" друг другу дают поручения, выполняют какие-то задания, пишут письма Бунину, в редакции журналов, Тэффи, Куприну, постоянно проводят собрания, связанные с поиском финансов. Набоков присутствует в гордом, независимом одиночестве в этом кружке, он сам по себе. Он лишь один раз получает поручение написать письмо Клопотовскому, другу своего отца, даже неизвестно на какую тему, и большие никаких на этот счет в протоколах отметок нет. Это говорит о том, что он был заинтересован только в литературной составляющей всех этих собраний, его волновала литература, ему было интересно говорить о поэзии, обсуждать стихи, рассказы, но не искать средства, снимать контору, находить пишущую машинку – то, чем занимались члены "Братства", пытаясь выпускать сатирический журнал, приложения к другим журналам, создавать отделение в Праге. Были большие планы, но из этого ничего не вышло.

То же можно сказать и о Клубе поэтов, где Набоков был мэтром, который являлся в ореоле своей уже тогдашней славы, это был конец 20-х годов, он уже был автором нескольких романов, его пьеса уже была поставлена в Берлине. Корвин-Пиотровский, единственный из всех присутствовавших в Клубе поэтов, мог сравниться с Набоковым по известности и количеству написанного к тому времени, и оба этих писателя и выделяются в протоколах, которые составлял Михаил Горлин, в качестве последних инстанций в суждениях, в качестве мэтров, которых слушают, затаив дыхание. Набоков читал "Университетскую поэму" в этом клубе. А назвать это отсутствием? В каком-то смысле это отсутствие, а в каком-то смысле это присутствие среди этой литературной жизни. Но присутствие набоковское, несколько как Одинокий Король мог бы заглянуть в какую-нибудь таверну и выпить кружку пива – проезжал в это время мимо и его привлек огонек в окне. Набоков не относился к этому серьезно, он никогда не зависел от мнения даже своих ближайших товарищей по кружкам, и это видно по тем протоколам и по его письмам, которые также отложились в журнале Клуба поэтов и которые связаны с его ответом Зарецкому на достаточно грубую выходку в его адрес. Поэтому вы правы, Иван, что образ, который рисуется нам постфактум, Набокова отстраненного и не участвующего, он в этом смысле верен. Но при этом Набоков знал, что происходит, он держал руку на пульсе литературной берлинской жизни эмигрантов и с большим интересом следил за их творчеством.

Иван Толстой: То есть для журналиста Бориса Бродского или для прозаика Ивана Лукаша он тоже не делал исключений, это были литературные приятели, не более того?

Андрей Бабиков: Борис Бродский входил в Клуб поэтов, есть эпиграмма, написанная Бродским в соавторстве с другими членами клуба, о Набокове:

Тупиц легко узнать по морде,

Тоскует Сирин об Оксфорде.

Все заслужили эпиграммы в таком духе – и Корвин-Пиотровский, и другие. Это очень забавная часть содержания этих протоколов. Борис Бродский написал, что "во хмелю составлен был" и разослан участникам клуба. Поэтому сказать, что Набоков приятельствовал… С Лукашом – да, но недолго, а с Бродским – нет. Бродский взял сторону Зарецкого в конфликте, и Матусевич, которому Набоков посвятил приятную рецензию после выставки его картин, тем не менее, они посчитали, что Набоков заносится, что в своей рецензии на "Звезду надзвездную" Ремизова он зашел далеко, и Зарецкий отчасти прав. Хотя они не одобрили тон этой отповеди Зарецкого.

Иван Толстой: Поскольку у нас зашла речь о набоковском конфликте с художником Николаем Васильевичем Зарецким, я познакомлю наших слушателей с небольшой подглавкой из книги Андрея Бабикова.

"Столкновение с Зарецким и письмо Набокова в Клуб поэтов.

"С участием Набокова в Клубе поэтов связан инцидент, произошедший в ноябре 1928 года и не отраженный в протоколах заседаний клуба, представленных в "Журнале Клуба поэтов". После несочувственной рецензии Набокова на книгу А. Ремизова "Звезда надзвездная", опубликованной в "Руле" 14 ноября этого года, Н.В. Зарецкий написал ответную статью, которую прочитал на одном из заседаний Клуба поэтов. Эмоциональные возражения Зарецкого граничили с обдуманным оскорблением:

<…> Рецензент подчеркивая массу "недочетов" книги, заканчивает ее заключением, что у Ремизова – суконный язык! Вот так штука! И это про Ремизова, о котором В. В. Розанов говорил: "Это потерянный бриллиант, а всякий будет счастлив, кто его поднимет". А г. Сирин к этому драгоценному камушку отнесся по-петушиному, с задором, криком <…>. В этой рецензии (т.е. г. Сирина) я вижу кощунственное отношение к имени русского писателя, писателя большого, прекрасного, и такое выступление рецензента подобно плевку на алтарь поэта, где пылает его священный огонь.

В конце статьи Зарецкий привел цитату из пушкинской речи А. Блока, в которой был упомянут Ф. Булгарин, "мешавший поэту выполнить его миссию".

В письме к Ремизову 31 декабря 1928 года Зарецкий подробно рассказал о своем выступлении:

"<…> На одном собрании Клуба поэтов Сирин возбудил вопрос об организации литературного вечера и между прочим предложил выступить и мне. Я отказался, нигде еще не было (напечатано) моей статьи. Но она поспела к этому вечеру, и я принес ее туда с намерением ее прочесть. Но увидев много незнакомой публики, решил отложить чтение, перенес его в Клуб поэтов. Встретясь с Сириным, я сказал ему, что у меня есть статья, но я думаю, что для этого состава публики она верно будет неинтересна.

"А о чем статья", – спросил Сирин. "Статья полемическая", – ответил я. "Ага, догадываюсь, верно по поводу Р.(емизова)?". – "Это мой ответ на вашу рецензию, – ответил я, – и предупреждаю, что нападение будет жестокое". – "Но, что же,– сказал Сирин,– я буду готовиться! Я это чувствовал раньше".

И после, когда мне приходилось несколько раз на этом вечере проходить возле Сирина, он шутливо говорил мне: "Вы какой, я не знал, что вы такой, вас надо бояться".

Сообща было решили, что я буду читать на следующем собрании Клуба русских поэтов.

На этот вечер я приехал с сестрами Бродскими с опозданием, когда происходило чтение Матусевича. За большим столом пили чай, кушали сладкие вещи и внимали выступающим поэтам. Было очень мило, уютно. Аплодировали, выбирали в члены союза, острили. <…>. Но вот предлагают читать мне. Беру тетрадку: интересуются прочесть, что написано на обложке. Обложка нежно розового света и на ней два слово очень крупного почерка: Achtung! Achtung! Показал Сирину, сидевшему рядом со мной, – "я не читаю по-немецки", – отвечает он. С началом чтения все затихло <…>.

Наконец чтение кончено. Все словно оцепенели. Впечатление было огромное, словно разразившаяся бомба оглушила всех, а <…> цитата из Блока о черни, как удар бича со всего лихого размаха <…>. Все растерялись. Молчание. Наконец взволнованный Сирин, покрасневший, стараясь быть спокойным, обращается ко мне: "Вы меня сравниваете с Булгариным?" – "Нет, я вас не сравнивал с Булгариным, но нахожу литературную аналогию между его критикой на VIIгл.(аву) Онегина и вашей рецензией <…>.

"Разве вы не знаете, что Булагрин служил в III отделении?" – спрашивает он. "Да, знаю, читал! Но повторю, что здесь речь идет об литературной аналогии". Сирин берет за руку свою жену, встает и, обращаясь ко мне, говорит: "Я оскорблен", и далее, сказав мне дерзость, торопливо уходит.

<…> Но вот раздается спокойный голос Матусевича: "А я считаю выступление Н. В. совершенно правильным. Рецензия Сирина была действительно возмутительна, и, написав такую рецензию, он должен был ждать настоящего ответа! Вообще Сирин уже несколько раз и ранее выступал с подобного характера рецензиями о книгах молодых писателей, что не следовало бы делать".

После Матусевича меня поддержал Гофман, Раиса Блох, Эльяшев и Нина Бродская. Остальная часть гостей безмолвствовала. Но зато, к моему изумлению, выступил поэт Вл. Пиотровский и так нелепо предательски по отношению ко мне. После долгих разговоров Клуб просил меня, чтобы я в письме им сообщил, что в своей статье я не имел намерения сравнивать Сирина с Булгариным и что целью было сопоставление рецензий по литературной аналогии <…>.

Просьбу Клуба я исполнил. Клуб послал копию моего письма Сирину, но он не желает извиняться и говорит, что Клуб даже ни при чем, что это его личное дело со мной.

Я им сказал, что шел в Клуб поэтов, а не в притон, куда ходят с ножом за голенищем – любители драк. А не любители драк, как я, вообще избегают таких сборищ. Что Сирин, как поэт и прозаик, мог, "подготовившись", поразить меня своим "интересным ответом", это его настоящее оружие. Был у меня недавно Б. Бродский и сказал, что группа писателей осуждают Сирина и решили потребовать он него извинений или же его удаления из Клуба <…>.

Но пока все осталось без перемен. Сирин упорствует. <…>.

В Клуб поэтов я подал заявление о своем выходе оттуда.

То, что он сказал – "я оскорблен" – неправда. Он просто был морально избит и растоптан. И то, что он выругался, говорит о том, как он пуст, ничтожен. Ведь в общем он действительно бездарен и безвкусен, начиная с его "Билибинского" псевдонима.

Простите меня, если я наскучил Вам этим рассказом о литературных нравах русского Берлина. Вспомните мою историю с Ассад-Беем <…>. Это недурное продолжение. И этот жидок из Баку с татарской фамилией, право же, стоит этого русского дворянина, воспитанного в Кембридже. <…>.

Дорогой Алексей Михайлович, если у вас найдется экземпляр "Звезды надзвездной" – не подарите ли мне? Откровенно говоря, я ее еще не читал, а хочется <…>.

В своем письме к Ремизову Зарецкий умолчал, что, уходя, Набоков сказал ему: "Если бы не ваш возраст, я бы разбил вам морду". Инцидент мог бы иметь последствия, но, судя по следующему письму Набокова в Клуб поэтов, был исчерпан обменом письмами и выходом Зарецкого из Клуба поэтов.

30-XI-28

Дорогие поэты,

ценю ваше милое письмо, но вы простите мне, если скажу, что не важно, как вы толкуете статью Зарецкого, а важно, как я толкую ее я. Мне чужд общественный подход к тому роду вещей.

За свою честь, и личную, и литературную, я спокоен. Если после произошедшего столкновения Зарецкий считает свою честь в порядке, то это его дело.

Его "объяснение" мало любопытно. Главный довод – то, что он говорит не о В.В. Набокове, а о рецензенте Сирине, которого сравнивает с Булгариным, чернью, etc. Я не знаю Зарецкого, как человека, но (по тому же принципу разделения) нахожу его статью глупой и гнусной.

Еще раз спасибо за письмо, жму ваши руки.

В. Набоков".

Это был фрагмент из книги Андрея Бабикова "Прочтение Набокова". Продолжаем беседу с автором.

Андрей Бабиков: Еще более интересный материал найден мною в архиве Корвина-Пиотровского. Это не идентифицированная до сих пор пародия Набокова на Адамовича, на ведущего критика русской эмиграции, которая называется "Небрежная мысль". Пародия в прозе, она относится приблизительно к 1928–29 году, скорее всего, она была прочитана в Клубе поэтов, но не публиковалась, и в ней уже содержится все подмеченное Набоковым впоследствии в "Даре", что он отнес к рецензии Мортуса – и эти кавычки, и эти многоточия, и эта несколько рассеянная, бредущая мысль, которая как-то не доходит до своего конца и спотыкается, и эти оговорки. Все это отражается в "Небрежных мыслях" Набокова, подписанных псевдонимом Юрий Райский. Почему Юрий Райский? Юрий – это производное от имени Георгий, а Райский ~ это Адам, но и райская птица Сирин. И здесь выстраивается сюжет, который показывает достаточно интимное отношение Набокова с Клубом поэтов, которому он мог показать и прочитать им мистификацию "Ночное путешествие" из "Калмбрудовой поэмы", в которой, как мы помним, один критик качает Адамовой головой, бренча на лире костяной. И тут он мог показать свое превосходство. Несмотря на то, что он был в провинциальном Берлине (с точки зрения Адамовича и круга парижских авторов того времени), он был настолько независимым автором и настолько уверенным в своих силах, что он мог шутя, играя показать, как он тонко и, может быть, как никто другой видит огрехи, промахи ведущего, самого лучшего, самого плодотворного критика того времени Георгия Адамовича.

Иван Толстой: Андрей, можно вас спросить об одном биографически полузагадочном моменте. Не совсем ведь понятно, почему, если столько лет Набоков страдал и материально, и политически от ситуации в Германии, а с 1933 года и от пришедшего нацизма, почему он давным-давно не уехал из Германии во Францию, куда переместились практически все литераторы, где сконцентрированы были и газеты, и журналы? В Германии все это таяло, всего становилось меньше. Работы у него не было как в Берлине, так и могло не стать и в Париже. Париж был особо дорогим или Вера не могла там найти работу?

Андрей Бабиков: У Веры была служба. Анна Фейгин, их ближайший друг и родственница, кузина Веры Евсеевны, в квартире которой они жили достаточно долго. И все-таки Берлин был дешевле Парижа. Надо сказать, что с 1932 года Набоков стремился перебраться в Париж, приезжал, познакомился с Ильей Фондаминским, он тогда же познакомился с Ходасевичем, вошел в круг авторов "Современных записок". Он уже печатался в "Современных записках", "Университетская поэма" была напечатана там. Он-то мог уехать, и это и произошло. Он уехал один ненадолго, но он остался надолго и больше никогда не вернулся в Берлин. Это в 1937 году произошло. Он с тех пор не возвращался, он остался до начала Второй мировой войны в Париже. Но ведь он не в Париж пытался уехать, он пытался уехать в Америку. Еще в середине 30-х годов он познакомился с Михаилом Карповичем, профессором Гарварда, который начал устраивать его переезд в Америку. Это все тянулось и продолжалось, и надежды были на то, что совершенно не придется ехать в Париж, а нужно сразу ехать в Америку. Но попытки Карповича устроить переезд откладывались, были новые трудности, Набоков понимал, что надо уезжать из Германии и готовить почву для переезда семьи, для того, чтобы обустроить какое-то жилье в Париже. Это все затянулось. И в это же время он стал думать о переезде в Лондон, искал место в Лидсе, в университете, и там тоже были надежды, которые не оправдались. В результате все это растянулось на несколько лет. В итоге они уезжали в мае 1940 года, когда был уже оккупирован Париж. И едва успели спастись. Так же как у Набокова произошло в Крыму в 1919 году, когда он тоже морем, тоже чудом спасся от большевиков.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, еще о каких-нибудь интересных разделах вашей книги.

Андрей Бабиков: Третий раздел книги называется "В мастерской Ван Бока". В этот раздел я включил практически все новые материалы, найденные, разобранные и изученные за последние годы, из архива Набокова в Berg Collectionв Нью-Йорке, переведенные мною лекции о советском рассказе, о советской драме, дополнительные материалы к этим лекциям, варианты, рукописи "Райской птицы", которая была опубликована в журнале, также вошла в этот раздел с дополнительными материалами. Все, что касается темы "Набоков о советской литературе", этот раздел расширил, и он тоже вошел в эту часть книги, поскольку в большей степени касается неопубликованных высказываний или каких-то дополнительных его наблюдений, докладов, замечаний на этот счет, которые отчасти были опубликованы в английском издании его лекций о русской литературе, но никогда не были представлены в такой полноте, как в данной книге. К другим разделам можно отнести любопытные материалы в разделе "Последняя книга повествователя". Это последний раздел моей книги. И здесь у меня произошло одно открытие, которое значительно улучшило и сделало более интересной саму тему – Набоков о советской жизни, не только о советской литературе. В его последнем завершенном романе "Взгляни на арлекинов!", в котором Набоков много пишет о советской действительности, его герой совершает путешествие в Ленинград 60-х годов. Мы знаем, что Набоков ни разу не приезжал в Советский Союз с тех пор, как покинул Россию в 1919 году, но приезжала, и не раз, его любимая сестра Елена Сикорская.

И Набоков перед очередной ее поездкой дал ей поручение записать ее впечатления о точно определённых вещах, которые были по пунктам составлены в списке. Поручение, которое она выполнила добросовестно. И вот мною были найдены в архиве Набокова несколько машинописных страничек с впечатлениями Елены Сикорской о ее поездке в Ленинград. И оказалась поразительная вещь: Набоков в "Арлекинах" использовал две трети из этих заметок и наблюдений, эти детали очень точно рассчитаны и вставлены в ту часть, где Вадим Вадимович Н. совершает поездку в Ленинград. Почему возникла легенда о том, что Набоков действительно приезжал с подложным паспортом в образе ученого-энтомолога на какую-то конференцию? Потому что эти детали оказались абсолютно аутентичными, привезенными Еленой Сикорской из этой поездки. И избавиться от ощущения, что Набоков действительно побывал, было невозможно, прочитав его роман. И через английский текст сквозило это русское присутствие, русские детали, эти голуби, эти старые гардеробщики, которые казались ему знакомыми (единственное, что казалось ему знакомым), и лошади, и закат над Зимней канавкой. Описание шторок в салоне лайнеров "Аэрофлота", описание самих стюардесс аэрофлотовских, и чай, который подавали, и леденцы "Взлетные", которые описаны в романе. Кстати, надо сказать, что она не пишет леденцы "Взлетные", она пишет, что подавался сахар, на котором по-украински было написано "цукр". Набоков почему-то это не включил, но все остальное взято оттуда.

Известно же, что сама мысль написать такую квазибиографию, роман "Взгляни на арлекинов!", возникла после прочтения неудачной, пестрящей ошибками биографии Эндрю Филда о Набокове, которая была изначально авторизована Набоковым, для которой он сам собрал много материала и которую он видел в совершенно другом виде. Но книга его сильно разочаровала, довела его до судебного процесса. В итоге Набоков таким артистическим жестом отмахнулся от всего этого проекта, написав "Взгляни на арлекинов!", который включает отчасти сюжеты, взятые у Филда, историю с его незаконнорождённостью, например, с тем, что он на самом деле мог быть потомком Александра Второго. Это ведь у Филда написано, что отец Набокова мог быть сыном Александра Второго и что Набоков сам намекал на это. А в романе "Взгляни на арлекинов!" герой Вадим Вадимович намекает на то, что он на самом деле незаконный сын графа Стара. Эта тема очень интересна, потому что Набоков был очень увлечен темой королей, царей, особенно в ранний берлинский период. Вы помните "Трагедию господина Морна", "Солнечный сон", пьеса-поэма, которая была написана в начале 30-х годов, в которой тоже сюжет, связанный с королевским двором, с рыцарем благородным. Какая-то у него была страсть ко всему, связанному с королями, "Solus Rex"…

Иван Толстой: Как странно. Такое мальчишество, сказочность его влекла?

Андрей Бабиков: Не сказочность, а исключительность. Король – это что-то исключительное. И король у него, даже если он не творец, не поэт, как господин Морн, который был на самом деле королем, но он несет в себе ту исключительность и уникальность, которую всегда ощущал в себе Набоков и которую он проявлял совершенно по-разному и в занятиях энтомологией, и в шахматных композициях, и вообще во всем. Литература для Набокова - это выход за пределы возможностей, за пределы заданности, это инструментарий, который он постоянно усложнял и улучшал, который позволял ему прожить жизнь совершенно иначе, как никто другой. И такое количество написанного Набоковым (а ведь мы знаем далеко не все, и далеко не все опубликовано) как раз и показывает, что этот зуд, это стремление понять реальность, выйти за пределы обыденности, и даже представление об интеллектуале, писателе, художнике, то есть выйти в каком-то королевском статусе, в каком-то качестве совершенно ином из литературного процесса. Вот здесь, мне кажется, и есть источник его плодовитости, источник поиска новых сюжетов, жанров, попытки сделать роман в виде комментариев к поэме с предисловием и указателем или написать по-английски так, как никто никогда не писал по-английски до него. Вот это какая-то королевская уникальность, исключительность. Король может быть только один. Не может быть двух королей.

Иван Толстой: Какой-то даже плеанадум в этом, король всегда Solus, но он одновременно и король-Солнце, он Solus и Solus.

Андрей Бабиков: И это тоже исключительность. "Солнечный сон", поэма, о которой мы еще не говорили, но которая будет скоро опубликована, в ней тоже уже в зародыше, в свернутом виде весь тот будущий Набоков, все сюжеты. Там предсказан, предугадан "Морн" и "Бледный огонь". И попытка увидеть другую реальность, и даже не просто ее увидеть и услышать – в сюжете поэмы герой и слышит другую реальность, другой город, он видит людей, которых никто не видит. Но это и в "Даре", когда Годунов-Чердынцев представляет себе, что в человека можно сесть как в кресло и душу его ощутить. Не только его мысль, но понять его сущность. И в "Лолите", когда Гумберт Гумберт говорит, что он хочет проникнуть в ее кости, в ее легкие, "видеть морской виноград твоих легких". Это все отсюда, это все желание докопаться до этой реальности до конца, понять, в чем же ее зерно, и действительно ли реально то, что реально. Действительно ли рыцарь, шахматист к тому же, в "Защите Лужина" видит мир таким, каков он на самом деле, а все остальные видят мир иначе. Это же понятно из сюжета, как и в "Трагедии господина Морна". Вот этот уникальный королевский взгляд, исключительный взгляд. В данном случае эпитет "королевский" можно трактовать по-разному. Художник-король, и Синеусов в Solus Rex он, по сути, король, но он тоже одинокий художник, он тоже творец мира и создатель иной реальности, иного художественного мира, которого никто не мог создать, только он. Вот здесь, если это так, если Набоков преследовал и в "Аде", и во "Взгляни на арлекинов!", и в "Лауре" незаконченной всегда одну и ту же цель – понять свое место в этом мире, понять эти ходы судьбы, понять, есть ли эти ходы на самом деле, действительно ли судьба совершает какие-то ходы, и есть ли предсказанность и предугаданность этих событий и поступков в действительности. Действительно ли он должен был встретить Веру Слоним и расстаться со Светланой Зиверт в Берлине? Должен ли был написать "Лолиту" в 50-е годы или она должна была быть уничтожена и сожжена?

Это тайна, и она его преследовала. Я отчасти в своей книге пытаюсь ответить и на этот вопрос, и понять возникновение сюжетов, начало, откуда все, почему он начинал "Камеру обскура" с "Райской птицы", почему изменился замысел, как он нащупывал другие возможности и почему он был недоволен в конце концов романом "Камера обскура"? Может быть, он ушел в сторону от той цели, которую он изначально преследовал и которую он видел в той вспышке сознания, о которой он часто писал, о тех изначально увиденных и испытанных образах и сюжетах, и целых написанных книгах, которые просто ему потом нужно материализовать на бумаге. Вот тот порядок, можно сказать, что Набоков упорядочен, наука о Набокове достаточно разработана, многие сюжеты, темы, направления, факты разложены как в аптеке на полочках. Стоят склянки большие, средние и маленькие с разными порошками и микстурами, на них этикетки на русском и на английском. Мы знаем, что какие-то склянки и баночки нужно смешивать и получится тот-то и то-то, что-то лучше не открывать, а что-то лучше открыть и пересыпать в емкость иную. И вот это все, когда ты долго разбираешь в этой прозекторской и расставляешь по местам, ты волей-неволей начинаешь ориентироваться и понимать, где что стоит и что нужно поставить на место, а что лучше, наоборот, снять с полки и исследовать. Но когда ты начинаешь сам экспериментировать, смешивать, не боясь открыть то, что до тебя давным-давно открывали, описывали и смешивали. Вот тут, возвращаясь к этому изначальному хаосу, сделав полный беспорядок в этой аптеке, о которой мы говорим, все расставив по-своему и, может быть, совершенно непривычным образом, вот здесь, возможно, возникают открытия и мы находим какие-то возможности, о которых мы не подозревали.

Иван Толстой: И еще один фрагмент из книги Андрея Бабикова "Прочтение Набокова".

"Набоков состоялся как оригинальный писатель раз и навсегда в середине 20-х годов в Берлине, а не дважды в разных обличьях; "переход" на английский язык он совершил не вдруг, летом 1940 года, когда переехал из Франции в Америку, а в течение долгого и сложного периода, протянувшегося с середины 1938 года, когда он в Париже взялся за свой первый роман на английском языке "The Real Life of Sebastian Knight", и до июля 1946 года, когда он в Кембридже (Массачусетс) наконец дописал свой первый американский роман "Bend Sinister".

Все эти восемь лет Набоков продолжал сочинять прозу и стихи по-русски, причем свои лучшие русские поэмы "Славу", "Парижскую поэму", "К кн. С. М. Качурину" он создаст как раз в переломные 1942–1947 годы в Америке. Произошедшее с Набоковым следует рассматривать скорее как естественную, даже естественнонаучную, но исключительно личную метаморфозу, и нет никакого парадокса в том, что в поздних своих романах он обращен к русской литературной традиции, как в ранних своих книгах – к английской и французской литературе.

Разумеется, небывалый, немыслимый "переход" гениального русского писателя Набокова в иную литературную среду не был бы столь успешным без изначального уникального соединения и взаимообогащения в его творческом сознании двух великих традиций, отечественной и западной. Флобер и Диккенс входили в его привычный круг еще юношеского чтения наряду с Толстым и Чеховым.

Следует признать, что взаимодействие двух традиций было много более глубоким и по-пушкински естественным, чем принято считать, что "мистер Гайд" на протяжении всех "русских" и "американских" лет присутствовал в "д-ре Джекиле", и наоборот, – и когда в 1923 году Набоков на изумительном английском сочинил поэтичные эссе "Laughter and Dreams" и "Painted Wood" для берлинского кабаре "Карусель", выпускавшего на английском языке буклеты с такого рода художественными миниатюрами, и когда в 70-х годах писал пронзительные и отчетливые русские стихи в Швейцарии.

Переход был подготовлен и семейным англофильством Набоковых и самим многолетним опытом эмигрантской жизни Набокова в иностранном окружении, начиная с Лондона и Кембриджа, где он вместе с университетским приятелем Петром Мрозовским "читал вслух самые яркие места из запрещенного "Улисса"". В докладе "Мы в Европе", прозвучавшем в 1936 году на заседании парижского дискуссионного клуба "Круг" (1935–1939), "русский прустианец" Юрий Фельзен заметил:

В русскую прозу чуть ли не впервые проник теперь, через Сирина, каламбурно-метафорический блеск, опять-таки вовсе не бесцельный, прикрывающий бедную, голую суть бесчисленных людей-авторов, создаваемых нашей эпохой, и подчеркивающий то, что нам надо в себе и других преодолеть. И все же эмигрантская проза не утонула в иностранных течениях, и у каждого нашего прозаика легко найти и русские истоки. Дыхание Европы дало эмигрантской литературе то, чего так недостает литературе советской и что несомненно окажется плодотворным.

Переехав в Америку, Набоков первые годы оставался тем же известным эмигрантским писателем "В. Сириным", так же тесно сотрудничающим с нью-йоркским "Новым журналом", как с 1927 года он сотрудничал с парижскими "Современными записками". И все последующие "американские" годы (с 1960 года и до его смерти проведенные в Европе) он продолжал ту же долгую литературную эволюцию, начатую еще в Петербурге и Крыму, совершая с начала 30-х годов одновременные попытки сочинять по-французски (эссе "Писатели и эпоха", 1931, "Пушкин, или Правда и правдоподобие", 1937, мемуарный рассказ "Мадемуазель О", 1936) и по-английски (неопубликованная мемуарная книга "It is Me", 1936, самостоятельный перевод "Отчаяния", 1935, и "Камеры обскура", 1937).

Особенность набоковского искусства состоит в тематической и стилистической органичности всех видов его разнообразной литературной деятельности на трех языках, проистекающей из редкой цельности его натуры, и "Случай Набокова" может быть объяснен только в результате рассмотрения с равным вниманием всех составляющих этой деятельности. 25 октября 1945 года в письме к сестре Елене из американского Кембриджа он писал о себе так:

Очень трудно по порядку заполнить и обставить такой большой перерыв – и мучительна мысль, что мне, в сытой стране, у радиатора за пазухой, значительно лучше жилось, чем вам, – но сразу могу тебе сказать, что я так же мало изменился, как и ты. "Капустница", о которой ты пишешь, так и осталась сидеть у меня на обшлаге, и сейчас, глядя с кровати на полку, я вижу все то, что видел всегда, – лондонские шахматы, тома Даля, энтомологические журналы, растрепанного Пушкина. Полысел, потолстел, обзавелся чудными фальшивыми зубами – но внутри осталась все та же прямая как стрела аллея.

Что Владислав Ходасевич проницательно заметил в отношении "Дара", в котором, по его мнению, "наиболее примечательна композиция" и "смысл которого можно будет уяснить не иначе как в связи с этою композицией", приложимо ко всему составу набоковских книг, подчиняющихся некоему общему рисунку, и даже ко всей его многообразной литературной жизни. Обладавший в высшей степени тем, что лучше всего назвать английским словом strain, он ясно ощущал идеальное существование своих еще невоплощенных произведений, а процесс сочинения уподоблял (в "Арлекинах") долгому и осторожному, чтобы не оборвался, вытягиванию длинного мозгового червя.

Природа гениальности сродни загадке самой жизни ("разгаданной" математиком Фальтером в "Ultima Thule", едва не раскрытой поэтом Джоном Шейдом в "Бледном огне"), ответу на вопрос, что в ней от случая, а что от замысла. Это хорошо понимали древние греки, видевшие в случайности одно из проявлений судьбы, участи человека, и различавшие высокую судьбу и низкую. Набоков осознавал свою судьбу как замысел, провидение, а в определенном смысле и произведение, и в сочинении книг, то есть в обратной реконструкции этого замысла, он видел, пожалуй, единственно возможный способ понять ее знаки и символы.

Случайно ли он унаследовал миллионное состояние всего за год до революции, рассыпавшей в прах весь тот яркий мир, который он затем, как шекспировский Просперо, восстановит в "Других берегах"? Случайно ли погиб его отец в Берлине, когда стреляли в Милюкова? Почему вскоре после этой трагедии была расторгнута его помолвка со Светланой Зиверт, не потому ли, что по сюжету он должен был встретить Веру Слоним? Мог ли он по логике развития фабулы все того же большого замысла действительно окончить жизнь самоубийством, как писал жене в мае 1937 года ("<...> знаешь, могу тебе теперь прямо сказать, что из-за мучений – неописуемых, – которые я до этого лечения, т. е. в феврале, испытывал, я дошел до границы самоубийства – через которую не пропустили из-за тебя в багаже")? Мог ли в середине 40-х годов отказаться от литературы и уйти в энтомологию ("в некотором смысле, в "Даре" я "предсказал" свою судьбу, этот уход в энтомологию"), или создание и появление "Лолиты" в 50-х годах было неизбежным? Отчего ему выпало дважды, с разницей в двадцать лет, спасаться от двух самых жестоких в нашей эре диктатур, причем оба раза морем и едва ли не чудом?

Все эти личные обстоятельства в безличном потоке всеобщей истории, именно этот окончательный вариант своей судьбы, он мучительно осмысливал всю жизнь, создавая героев, сознающих постоянное присутствие в своей жизни благой направляющей или темной подавляющей силы и принимающих невиданный дар, счастье, волшебство, возможность совершать удивительные открытия, вступающих в схватку с олицетворенным "Мак-Фатумом", находящих спасение в искусстве и теряющих родину, единственных детей, свободу, рассудок, саму свою личность.

В рабочей набоковской реторте начальной реакцией, приводящей после сложных трансмутаций к появлению романа, могло послужить мимоходное впечатление, изложенное в частном письме (написанном с тем же искусством, как и сама будущая проза), в котором он рассказывает о своих наблюдениях за слепым человеком с собакой на берлинской улице (зерно будущей "Камеры обскура"), или случайный как будто образ из трехстраничного французского эссе 1931 года, в котором он упоминает мебельный фургон в "западной части Берлина" и "путешественника, затерявшегося в горах Тибета" (зерно будущего "Дара").

В короткой "Сказке" (1926), как с изумлением заметил сам Набоков, переводя ее в 70-х годах на английский язык, появляется "слегка одряхлевший, но вполне узнаваемый Гумберт, сопровождающий свою нимфетку, и это в рассказе, написанном без малого полвека тому назад!", а в большой поэме 1923 года "Солнечный сон" уже содержится (одно из самых ранних в русской литературе) описание шахматных медитаций героя, которое будет развито шесть лет спустя в первом набоковском шедевре "Защита Лужина".