Александр Генис: Когда на открытии шестого Довлатовского фестиваля в Таллине меня попросили сказать несколько слов, я выразил благодарность эстонским властям. Меня чрезвычайно радует, что к этим праздникам причастны и отцы города, и члены сейма, и министры республики. Сергей однажды сказал, что хочет получить сдачу там, где его обсчитали. Именно так и произошло. В Таллине окончательно рухнули его надежды на литературную карьеру в СССР. Но теперь здесь его чествуют больше, чем всюду.
Об этом говорит и выпущенная на эстонском, но не на русском языке книга “Три города Довлатова”. Про Ленинград написал редактор “Звезды” Андрей Арьев, про Таллин – прозаик Елена Скульская, про Нью-Йорк – я.
В Таллине мне удалось побеседовать с двумя коллегами. Первой была Елена Скульская. Ее беспрецедентной энергии фестиваль обязан своим существованием, а ее юмор лишил его всякой тени официоза.
Нашу передачу будет сопровождать музыка Оскара Питерсона, концерт которого в Таллине посетил восторженный почитатель джаза Довлатов. О своих впечатлениях Сергей написал: “Я хлопал так, что у меня остановились новые часы”.
Александр Генис: Ну а теперь мы беседуем с Еленой Скульской.
Елена, вы посол Довлатова в Эстонии – это бесспорно. Скажите, каково Довлатову было в Таллине?
Елена Скульская: Не очень сладко ему было в Таллине. Он был несоразмерен этому городу. У него не было возможности выбора друзей, приятелей, знакомых. Когда мы с ним сидели на планерках, он все время говорил мне: "Самое ужасное, что когда вы начнете писать воспоминания, то напишете, что все эти люди мои друзья". Я говорила, что: "Ну Сережа, вы же дружите и с этим, и с этим". Он говорит: "Представляете, какой позор для большого писателя, чтобы эти люди были моими друзьями. Все-таки как-то писатель должен друзей держать тоже писателей, пусть не такого ранга, как он сам, но все-таки должны быть люди одной с ним профессии. А мы сидим среди людей, профессии которых можно научиться примерно часа за два. Вот хотите, давайте поспорим, найдем любую официантку в любом кафе и сделаем из нее ведущего журналиста”.
Мы поспорили с ним и провели такой эксперимент. Нашли мою бывшую одноклассницу, мы с Сережей за нее писали, она была нештатным автором газеты и становилась все более и более популярной. Это кончилось тем, что она настолько прославилась, что к ее столику в кафе устанавливалась очередь, она очень удачно устроила свою личную жизнь. Сказала мне: "Может быть, даже надо вас как-то отблагодарить?" Я говорю: "Не меня, а Сережу – это его идея". Она говорит: "Да, я придумала, как отблагодарить. Передай, пожалуйста, что я его жду в гости". Сережа сказал: "Один я не пойду точно, мы пойдем вместе". Когда мы пришли вместе, она открыла дверь в прозрачном пеньюаре и удивленно посмотрела на меня. Сергей шагнул назад и сказал: "Это пеньюар. Бежим отсюда". И мы оттуда ушли. Потом она пришла в редакцию, с ней захотел познакомиться главный редактор, мы ее оставили в комнате, пошли за главным редактором. Сережа на нее подозрительно посмотрел и сказал: "Если кто-нибудь спросит, кто вы такая, скажите, пожалуйста, что вы наш внештатный автор". В этот момент в кабинет заглянул главный редактор и сказал, увидев ее, а она была официанткой Дома офицеров, выглядела соответственно: "Простите, пожалуйста, а вы кто такая?", "Я-то писатель, а ты-то кто такой?"
Александр Генис: Похоже на довлатовские рассказы. Замечательная история.
Довлатов со всеми рассчитался в "Компромиссе". Как эту самую эстонскую книгу Довлатова читают в Таллине?
Елена Скульская: С упоением. Но было несколько периодов чтения. Сначала были живы все люди, которые там выведены, они ликовали, когда узнавали кого-то другого, впадали в ужас и транс, когда узнавали себя.
Александр Генис: Это мне напоминает "Ревизора" Гоголя, чтение письма Хлестакова, последняя сцена.
Елена Скульская: Если учесть, что у Мейерхольда в конце концов реальный ревизор оказывался тем же самым Хлестаковым, то в общем и у Довлатова все это тоже рифмовалось.
В частности, была история, связанная с моим отцом, где Довлатов в первом варианте написал, что пришел посоветоваться с бывшим космополитом, с ветераном эстонской литературы Григорием Скульским, и тот ему сказал: "Знаете, Сережа, надо пойти к первому секретарю ЦК компартии Эстонии Кэбину. Он человек глупый, но добрый". Сережа в первом варианте так и написал. Когда это передали по "Свободе", то мама со мной неделю не разговаривала, коллеги говорили, что я убийца своего отца. Потому что первый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии назван при моем попустительстве “глупым”. Сережа мне показал этот текст, я сказала: "Публикуйте, у меня нет никаких возражений". Проходит совсем немного времени, кончается советская власть, тут начинается страшная история: папа назвал его “добрым”. Опять ужасное негодование со всех сторон. В конце концов, когда это было все опубликовано, там уже вообще нет этого первого секретаря. То есть это был лишь один из черновиков, который звучал на "Свободе".
Такие же истории происходили со многими людьми. В частности, один из героев по фамилии Кленский – реальный человек, про которого было написано у Довлатова, что он заболел триппером. Кленский широко был известен тем, что он никогда в жизни не только не изменял жене, но даже у него таких мыслей не было. Он был убежденным верным однолюбом. И поэтому Сергей не выдержал и написал, что у него был триппер. Потом Кленский сделал огромную политическую карьеру, но как только он доходил до какой-то ступени, все замедлялось, потому что вспоминали, что он болел триппером, то есть, наверное, вел не совсем моральный образ жизни. Главное, что доказать обратное было невозможно. На одной из конференций научных по Довлатову ко мне подошел ученый, доктор наук и сказал: "Елена Григорьевна, вы же работали с Довлатовым. Скажите, пожалуйста, если делать строго научную сноску, был у Кленского триппер или нет? Вы должны знать".
Александр Генис: Это большая проблема с довлатовскими текстами – никогда не знаешь, где правда, где ложь. Когда я читаю про других в его "Записных книжках", то там все правда, но когда встречаю себя, то говорю: "Нет, я такого не помню".
Довлатов очень популярен среди эстонцев, я это сам видел, все его книжки переводили на эстонский, и наше сочинение сейчас вышло в Эстонии. Как получилось так, что эстонцы так любят Довлатова? Он вписывается в эстонскую культуру, в эстонскую интонацию, скажем так?
Елена Скульская: Несомненно вписывается, именно потому, что он позволяет себе крайне ироничные высказывания даже в адрес самых близких людей. Для эстонцев – это принципиальное различие между русской и эстонской литературой. В эстонской литературе нет табу в смысле родственных отношений, то есть можно что-то не совсем лестное написать о маме, об отце, о брате, о сестре, и так далее. Эстонцы уверены, что у русских это невозможно, что мать – это всегда святыня, что отец был, может быть, строгим, но справедливым, или сволочью, если он бросил семью. Но все акценты расставлены заранее. Поэтому, если они видят человека, который готов смеяться над тем, над чем в русской литературе смеяться не принято, он уже заведомо им симпатичен.
Александр Генис: Ваши довлатовские дни – нет, уже наши, я здесь третий раз – идут к верхнему до. Я слышал, что собираются ставить памятник Довлатову в Таллине.
Елена Скульская: Да, мэрией принято такое решение: в 2021 году поставить памятник Довлатову. Мы все этого очень ждем, все, кто заинтересованы. Я вхожу в комиссию, так же как и вдова Лена Довлатова и дочь Сергея Екатерина Довлатова. Мы все полноправные члены комиссии, а возглавляет ее Вадим Белобровцев, нынешний вице-мэр по культуре.
В связи с этим хотела рассказать тоже две абсолютно довлатовские истории. Первая: когда мы заседали в очень расширенном составе, там сидели и чиновники, и представители творческих союзов, и далеко не все были знакомы с тем, кто такой Довлатов. То есть и чиновники не все знали, и представители Союза архитекторов не все читали его. Когда стали выбирать место, долго спорили, обсуждали, какое подходит, какое не подходит. Вдруг один человек сказал: "А знаете, вот очень красиво смотрелся бы этот памятник рядом с памятником Достоевскому". На что Вадим повернулся ко мне и сказал: "Как вы считаете?" Я говорю: "По-моему, замечательное соседство". На что один из чиновников сказал: "Да-да, пусть эти русские стоят рядом".
Александр Генис: Довлатову бы очень понравилось стоять рядом с Достоевским, потому что он считал его самым остроумным писателем в мире. Он считал, что необходимо написать диссертацию "Юмор у Достоевского". По-моему, ее так никто и не написал.
А вторая история?
Елена Скульская: Вторая история была замечательная. Один из присутствующих все мрачно слушал, не выступал, потом вдруг сказал: "Вы знаете, я не понимаю, что мы здесь, собственно говоря, обсуждаем. Кому мы хотим поставить памятник? Во-первых, алкоголику, во-вторых, человеку, который работал в партийной газете, обслуживал интересы правящей верхушки коммунистического и социалистического общества. А, в-третьих, человеку, который брал людей с улицы, своих знакомых или незнакомых, перетаскивал их в литературу и издевался над ними. На каком основании ставить ему памятник?"
Я не буду говорить о том, как все возмутились, закричали, объяснили, какой Довлатов великий писатель, ну и забили его. Вечером рассказываю Кате Довлатовой, как прошло заседании комиссии, и говорю, что все было прекрасно, все были очень доброжелательны, прекрасно настроены, все поддержали эту идею. Правда, нашелся один человек, который так высказался. Катя задумалась и говорит: "Слушай, но вообще-то он правду сказал".
Александр Генис: Андрей Арьев сыграл уникальную роль в судьбе довлатовского наследия. Лучший интерпретатор прозы Довлатова, он десятилетиями заботливо сопровождает его публикации. На этот раз Арьев привез в Таллин редкие материалы – неопубликованные письма Довлатова Бродскому, которыми он иллюстрировал рассказ об отношениях двух любимых питерских авторов.
Андрей, вы хорошо знали Довлатова в Ленинграде, но и в Нью-Йорке вы с ним встречались, знали. Как изменился Довлатов?
Андрей Арьев: Он абсолютно точно стал тотальным демократом в городе Нью-Йорке. Притом что он никогда не был человеком толпы – это очень важно. В Питере, в Ленинграде его можно было встретить с кем угодно, он вживался в ту реальность, которая потом возникала в его рассказах, в Нью-Йорке я его таким не видел. Тут он все-таки был уже писатель, с которым можно было говорить именно о литературе, что раньше не часто случалось. В Питере его жизнь была связана с бессознательным накоплением впечатлений. Он всегда и в Ленинграде знал, что будет писателем, но тогда это был период первоначального накопления. Он непрерывно создавал те ситуации, которые потом описывал в прозе. Он всегда был готов создать сюжет, похожий на его рассказы. Этого он уже не мог себе, видимо, позволить в Нью-Йорке. Та русская публика, для которой он писал, была для него все-таки не очень близка, я бы сказал больше – чужда. Хотя он и был очень популярен, но это уже эффект Сережиного артистизма.
Александр Генис: Какой город ему больше шел?
Андрей Арьев: Это очень трудный вопрос, потому что все-таки Сережа – единственный писатель, который в Америке говорил, что ему хочется вернуться в Ленинград. Но мне же он говорил, что Нью-Йорк ему полностью подходит, потому что в нем есть анонимность. Как Сережа говорил: я удивляюсь, когда меня узнают, но удивляюсь и когда меня не узнают. Для него это был город очень важный. Там можно было раствориться где угодно, шагнул на другую улицу – и ты совершенно в другом мире. Для него как для писателя важнее был бы Нью-Йорк, если бы он там вырос, но он там не вырос, вот в чем трагедия.
Александр Генис: А какую роль Таллин сыграл в его судьбе, в его творческой судьбе, скажем так?
Андрей Арьев: Он сыграл большую роль в плане окончательного разочарования в возможности существования как профессионального писателя в СССР. Это была последняя его надежда. Таллин казался тогда все-таки оплотом Запада и демократии. Действительно в культурном плане он был гораздо более свободным городом, чем Ленинград. Довлатов в нем задержался только для того, чтобы выпустить книжку. Это было единственное место, где книжка его нецензурированная, во всяком случае не слишком изувеченная, могла бы выйти. Она почти вышла, но, как всегда, получилось так, что он и здесь не смог реализоваться. Не зря он всегда повторял вслед за Зощенко: "От хорошей жизни писателем не становятся". Таллин в этом отношении его и сформировал окончательно как писателя. И вот это, собственно говоря, отражено в его "Компромиссе".
Очень характерно, что он именно в Таллине выносил первую свою яркую книжку, лишенную дополнительной эффектной нагрузки, каковая предопределила успех "Зоны", выпустил сразу, без временного зазора между созданием и изданием. В ней просто есть эти два мира: тот мир, Советский Союз, в котором человек живет и может преуспевать, но такого рода преуспевание ему отвратительно, и тот мир, в котором он ничего не может сделать, хотя и хочет что-то сделать именно в нем. Оказалось, чтобы превратить эту антиномию в искусство, нужно ехать в Америку.
Александр Генис: Андрей, напоследок у меня вопрос, на который теперь только вы можете ответить. Я присутствовал на 40-м дне рождения Довлатова. Когда пришел Бродский, Довлатов бросился к нему и сказал: "Здравствуй, Иосиф!" А он сказал: "По-моему, мы были на "вы". Довлатов сказал: "С вами хоть на "их". Правда, это он сказал “на лестнице”, то есть это слова, приходящие позже. На "ты" или на "вы" был Бродский в Ленинграде с Довлатовым?
Андрей Арьев: В Ленинграде был на "ты". Но это было общение далеко не идиллическое. Я думаю, что в Нью-Йорке у них отношения были лучше, чем в Ленинграде. Во всяком случае – ровнее. Собственно говоря, первое литературное общение Бродского с Довлатовым состоялось, я думаю, приблизительно в начале 1962 года. Это было время, когда Довлатов уже ушел из университета, а Бродский только что написал поэму "Шествие". Познакомились они годом раньше, но я говорю о литературной встрече. Перед тем, как Сергей ушел в армию, Бродский пришел к нему домой читать эту свою поэму. Как вы знаете, это огромное полотно, даже полотнище, мистическая поэма. Бродский не понял и не мог понять, что слушают его такие же, как он, "красивые двадцатидвухлетние" оболтусы с очень незаниженным о себе представлением.
Он читал и читал эту поэму, пока всем она не надоела. Бродский читал, как всегда, с большим пафосом, постепенно народ стал разбредаться, кто-то стал выпивать. Это был, конечно, для него позор, так он внутренне воспринимал происходящее. Из одного мемуара следует, что он якобы сказал: "Сегодня освистали гения". Такого не было, но Бродский понял, что все это дело провалилось, и ушел. Впрочем, что-то в таком духе он все же сказал, потому что помню, как он одну нашу общую приятельницу притиснул к печке и что-то такое говорил: “Они не понимают – это гениально, гениально”.
Так что эти отношения были на "ты". Установленные Бродским отношения в Америке говорят о другом. Бродский замечательный был художник, он мог определить отношение людей друг к другу, не прибегая ни к каким вычислениям, воспоминаниям о тех или иных случаях. Он написал в своем эссе о Сереже Довлатове, что, мол, в Ленинграде три четверти адресов и телефонов в их записных книжках совпадали. В Нью-Йорке вряд ли одна десятая.
Все-таки в Ленинграде тогда была одна богемная компания, все друг друга знали, это был один мир. И Довлатова, и Бродского можно было встретить на Невском. Но отношения до 30 января 1968 года были не очень. Я, во всяком случае, после происшествия с "Шествием" больше у Довлатова в квартире Бродского не видел, тем более читающим свои стихи. Но хорошо помню вечер 30 января 1968 года, когда они оба блистательно выступили – это было вообще лучшее литературное мероприятие в советское время, из мной виденных, – выступление молодых авторов в Доме писателя. Там бесконтрольно собралась целая группа творцов "на пороге славы": Валерий Попов, Владимир Уфлянд, Городницкий и другие. Зал был в полном восторге. Откуда-то, как всегда, все всё знали, зал был переполнен, людей – в два раза больше, чем там могло собраться, даже еще и на улице осталась толпа. Сережа читал рассказ, он тогда у него назывался "Сучков и Берендеев". Я помню, как он читал, вцепившись руками в трибуну, но читал блестяще. Зал после его выступления окончательно раскрепостился.
Но венцом все-таки оказалось выступление Бродского. Только он всех очаровал и заворожил. Это все было следствием даже не раскрепощения чувств, которое у всех было после 1956 года, когда и появились самые разные поэты, друг на друга никак не похожие: Соснора, Кушнер, Горбовский, Уфлянд, Бродский... Но если у всех было раскрепощение чувств, то у Бродского это уже было половодье чувств. Во всяком случае так написана поэма "Шествие", которую мы тогда не оценили.
(Музыка)
Александр Генис: В Таллине состоялась еще и книжная премьера. Тут продавали (аж за сто евро) только что вышедший пятитомник Довлатова. Это – наиболее полное издание, которое включает много малознакомых текстов. За сверкой текстов следила вдова Сергея Елена, с которой я беседовал незадолго до таллинского фестиваля.
Лена, вы не так давно сверяли все тексты Довлатова для основополагающего издания. Много было изменений, ошибок?
Елена Довлатова: Достаточно, вполне прилично. Там было много сделано просто чисто корректорских ошибок, а иногда довольно смешные редакторские, которые подправляли рукопись Сергея. Я не знаю даже, для чего это производилось.
Александр Генис: То есть вы восстановили оригинальный текст?
Елена Довлатова: Мы постарались восстановить.
Александр Генис: По рукописям?
Елена Довлатова: По рукописям и по прижизненным изданиям и по публикациям, которые тоже прижизненные были.
Александр Генис: Как Довлатов относился к ошибкам?
Елена Довлатова: Вы же знаете, как он относился, – болезненно.
Александр Генис: Мне он дарил свои книжки и обязательно исправлял в каждом издании опечатки.
Елена Довлатова: Обязательно всегда исправлял. Мучительно все это переживал. У нас дома, например, до сих пор хранятся тексты, я помню, что последние относились к альбому "Не только Бродский", там достаточно много было, как ему казалось, серьезных опечаток. Поэтому я, еще тогда занимаясь набором книжным, я ему отпечатала большое количество вот этих исправлений, он их размножил на ксероксе. Когда дарил кому-то экземпляр, обязательно вклеивал, вырезал и вклеивал эти кусочки строчек или слов, обязательно исправлял в изданной книжке уже.
Александр Генис: А как выглядят довлатовские рукописи?
Елена Довлатова: Они в основном машинописные, с исправлениями бывают уже незначительными. Серьезную работу он проделывал многократно, поэтому те рукописи, которые сохранились, содержат мало правки, которые он делал рукой. Рукописных его страниц очень-очень мало, он не любил свой почерк, выбрасывал обычно черновики.
Александр Генис: Сергей мне говорил, что он ни разу в жизни не написал ни одного слова без черновика. Правда?
Елена Довлатова: Нет, иногда он импровизировал, конечно. Письма точно совершенно не писал ни под какую копирку, ни с черновиками. Все эти разговоры о том, что у него хранятся собственные письма прежде, чем он их отправил, абсолютная неправда, никаких нет писем. Поэтому мне довольно трудно и долго приходилось собирать переписку, которую он вел со своими адресатами.
Александр Генис: Но, я, например, помню, как Сергей показывал копии писем, которые он считал важными. Например, Виктору Некрасову он послал письмо, снял с него копию и показывал нам: "Хочу вас сделать свидетелями своей переписки". Была у него такая формула.
Елена Довлатова: Может быть, это было сделано для вас, не знаю. Во всяком случае я не видела этого в архиве.
Александр Генис: Можно ли считать, что теперь в распоряжении читателей есть довлатовский канон?
Елена Довлатова: Мне об этом говорили, я думаю, что да.
Александр Генис: Несмотря на то что Довлатов так широко издается, некоторая часть его наследия остается по-прежнему не напечатанной, в том числе радиоскрипты, а их огромное количество, Сергей писал радиоскрипты по несколько текстов в неделю. Какова их судьба?
Елена Довлатова: Их чуть больше двух тысяч. Они хранятся, я даже сейчас не могу сказать, по разделам в очень больших, толстых папках, они все там подшиты аккуратным образом. Все то, что он хотел опубликовать, он напечатал в газетах. Так скрипты уже превратились в тексты.
Александр Генис: А те материалы, которые печатались в разных газетах? Например, в "Новом американце" Довлатов писал совершенно очаровательные маленькие заметочки, всю эту мелочь, все эти осколки, то, за что мы так любим Чехова-Чехонте, что с ними?
Елена Довлатова: У меня такое ощущение, что этот вопрос немножко странно выглядит. Потому что опубликована вся почти журналистика из "Нового американца", она называется "Колонки редактора, или Речь без повода".
Александр Генис: Я имел отношение к этому изданию, но там далеко не все. Например, я помню, как Довлатов принес текст, где он разговаривает с пожилым эмигрантом, а в конце пишет: "Интервью у своего отца брал Сергей Довлатов". Это, по-моему, нигде не напечатано.
Елена Довлатова: Разве? Я помню, что мы старались абсолютно все его публикации в "Новом американце" собрать. Единственное, что не вошло, – это подписи под чужими фотографиями, под рисунками или какие-то мелкие комментарии к заметкам.
Александр Генис: Я думаю, что кто-нибудь еще что-нибудь найдет обязательно.
Елена Довлатова: Даже рисунки были опубликованы.
Александр Генис: Рисунки у него замечательные и очень смешные.
Лена, вы не только редактор довлатовских сочинений, но и частый персонаж в его прозе. Каково себя чувствовать персонажем?
Елена Довлатова: Довольно трудно. Потому что люди очень хотят узнать, что было правдой, а что нет. И может быть, сравнивают – меня и моего персонажа. Я боюсь, что иногда не в мою пользу.
Александр Генис: Я помню, он приписал вам такие слова: "Сергей, у тебя комплекс моей неполноценности". Было такое дело?
Елена Довлатова: Было. Так и сказала.
Александр Генис: Лена, Сергея уже нет 29 лет – это целая жизнь. Как вы считаете, мог бы он вернуться в Россию, как вернулся Солженицын или Аксенов?
Елена Довлатова: Таким образом он наверняка не вернулся бы в Россию. Во-первых, потому что это осложняется положением, дети его уже точно не захотели бы. Даже Катя, которая приехала в Америку в 12-летнем возрасте, тем не менее ее основным языком, на котором она выразить себя может, английский стал.
Александр Генис: Причем, Катя говорит по-русски совершенно, как вся ваша семья, где говорят так, что я всегда боюсь ошибиться.
Елена Довлатова: Катя замечательно знает и русский, даже иногда корректуру делает. То есть она находит какие-то опечатки, у нее очень хороший глаз. Но Коля, который здесь родился, просто не представлял себе жизни вне Америки. Во всяком случае при жизни Сергея, он был еще младенец, он даже предполагать не мог, что существует огромный мир, он может оказаться где-то за пределами той жизни, к которой он привык. А сейчас он только один раз побывал в России. Он не высказал предположения о возможности даже пожить там какое-то время. Он американец. Поэтому я не думаю, чтобы Сергей мог бы изменить свою жизнь опять.
Потом, самое главное, даже я когда приезжаю, у меня половина жизни прошла там, половина жизни вторая здесь, я должна сказать, что я бы тоже не хотела уже вернуться туда, потому что нет той страны, нет той жизни, от которой мы уехали. Это еще одна эмиграция, не знаю, оказалась бы она такой же легкой, то есть смогли бы мы так приспособиться к этой новой жизни, как мы приспособились к жизни в Америке.
Александр Генис: И последний вопрос: как жить вдовой прославленного и любимого писателя?
Елена Довлатова: Трудный вопрос. Я стараюсь поменьше показываться, я стараюсь поменьше участвовать в обсуждении. Мне очень трудно ответить на этот вопрос. Я не амбициозный человек.
Александр Генис: Какой был самый счастливый год жизни с Довлатовым?
Елена Довлатова: Самый счастливый год был в жизни как раз год работы в "Новом американце" перед тем, как родился наш сынок, и первый год после того, как он родился.
