Московское издательство Corpus выпустило новую книгу Петра Вайля – собрание его выступлений у микрофона Радио Свобода. Этим томом, будем надеяться, открывается серия о писателях, связавших свою судьбу с работой в студии "Свободы".
Сборник назван "Застолье Петра Вайля" и включает избранные эссе и беседы за двадцать лет – с 1988-го по 2008-й. Книгу дополняют воспоминания друзей и коллег. 29 сентября, исполнилось 70 лет со дня рождения Вайля. Годовщине посвящена трехчасовая юбилейная видеопрограмма: ведущая – Елена Фанайлова, а рядом с ней в студии -– редактор книги Иван Толстой.
Видеоверсия программы
Предлагаем три мемуара из книги "Застолье Петра Вайля" – ньюйоркца Александра Гениса, москвича Виктора Шендеровича и лондонца Григория Чхартишвили.
Александр Генис
Водочная станция
"Свободу" глушили так зверски, что мы о ней больше слышали, чем ее слушали. Поэтому в нашей компании все выросли на Би-би-си, станции, которая брала свое исподволь. Считая самым важным даже не политику, а культуру, англичане служили нам факелом знаний и колодцем просвещения. И это не шутка. Я до сих пор благодарен за радиоцикл "2000 человек, создавших ХХ век", благодаря которому советский школьник впервые узнал, кто такой Оруэлл, Дали и Маркузе.
Мы хотели объединить два дела в одно: познать Америку и рассказать о процессе
О просветительском и энциклопедическом характере свободного радио важно вспомнить потому, что когда в конце 1970-х я с Вайлем оказался в Нью-Йорке, мы разработали по знакомому образцу собственный радиопроект. В сущности, мы хотели объединить два дела в одно: познать Америку и рассказать о процессе. Новый Свет был для нас сладким вызовом, главная прелесть которого заключалась в том, что он категорически не походил на тот, в который мы ехали. Встретившись с тайной, мы решили раскрыть ее наскоком, делясь результатами с оставшимися дома. Прежде всего мы хотели изучить то, чего не знали. Например, свободную прессу. Встретившись с The New York Times, которую не всякая собака поднимет, не говоря уже – принесет, мы остолбенели от размаха и читали ее каждый день. Но таких было много. И мы, жадно путешествуя по стране, в каждом городе – независимо от его размеров – покупали местную прессу, изучая ее вплоть до объявлений "Пропал щенок" и "Продается катер". Пожалуй, это был первый урок демократии: Америка оказалась не одной, как мы привыкли говорить и думать, а разной, непохожей и бесконечной.
Мы сложили прочитанное в цикл передач, обещающих познакомить с историей лучших газет страны и объяснить, чем The Los Angeles Times отличается от The Boston Globe, и принесли наш проект в штаб-квартиру нью-йоркской "Свободы". Тогда она располагалась в роскошном доме по адресу: Бродвей, 1775, ставшему названием очень популярной передачи. Русская "Свобода" делила целый этаж с редакциями советских сателлитов, которые, собственно, трудились здесь для того, чтобы перестать ими быть. Но наших, естественно, было больше всего.
На радио нас поразила совершенно незнакомая смесь патриархального благочестия с бескомпромиссным антикоммунизмом. Вещание составляли заточенные на Россию новости, чтение вышедших на Западе русских книг и фельетоны про безобразия советской жизни. Последние мы условно разделили на две части: "Как торгуем, так воруем" и "Как воруем, так торгуем".
Нас с Вайлем на "Свободе" встретили радушно, но не без тревоги: мы были свежими выходцами из одичавшей страны, где прощаясь говорят "пока", собутыльников называют "мужиками" и не знают, как отмечать Пасху. Проект, перепечатанный аккуратистом Вайлем на специально купленной для этого пишущей машинке, обещали рассмотреть когда-нибудь или при удобном случае.
– Радио будет таким, – объявил Довлатов, – каким мы его сделаем
Прошло несколько лет, плотно занятых "Новым американцем" и первыми книгами, пока мы опять не оказались на Бродвее, 1775. На этот раз туда нас привел Довлатов.
– Радио будет таким, – объявил он, -– каким мы его сделаем.
Пугливо озираясь, мы вошли в кабинет Юрия Гендлера и вышли оттуда еще более озадаченными. Его первые и последние начальнические инструкции сводились к двум указаниям:
– Во-первых, – сказал Юра, – по каплям выдавливайте из себя интеллигента вместе со всеми присущими ему мифами и комплексами, а, во-вторых, ни при каких обстоятельствах не употребляйте слова "коммунизм" и "капитализм", вы же, надеюсь, не марксисты.
В остальном Гендлер предоставил нам полную свободу, от чего мы растерялись еще больше. Успев накопить полку журнальных публикаций, ящик газетных вырезок и выпустить две книги, мы не очень понимали, чего от нас требует эфир, но твердо решили узнать.
Для начала, как это делали многие, опасавшиеся за судьбу живших в СССР друзей и близких, мы взяли псевдонимы. Петя назвался Андреем Двинским, я – Сергеем Снегиным. Вымышленные имена произвели на свет персонажей, которые заметно отличались друг от друга, хотя и не так, как Тарапунька от Штепселя. Двинский звучал солидно, Снегин – задористо. Вопреки очевидному, это не имело отношения к действительности, потому что обе партии мы сочиняли вместе. Роли диктовал голос. Мой, недовольно заметил звукорежиссер, звучал по-пионерски, что и понятно: я был самым молодым в редакции и чаще других бегал за выпивкой. Зато у Пети был прекрасный голос для радио: убедительный, в меру ироничный и всегда спокойный. Правда, у Вайля был маленький речевой дефект, о котором даже я, хотя мы проводили вместе большую часть суток, никогда не догадывался. Это выяснилось, когда мы беседовали о славно проведенных выходных в программе Ефимовой.
– На озере, – заливался Петя, – была водочная станция.
– Америка, – восхитилась Марина, – всюду рюмку нальют.
– Нет, нет, - рассердился Вайль, – я сказал "водочная станция".
– Я же так и поняла, – растерялась Марина.
Тут-то и выяснилось, что Петя не выговаривает твердую "л", из-за чего лодка у него звучала, как водка. Впрочем, это ничему не помешало, потому что не так уж часто мы катались на лодках.
Тут-то и выяснилось, что Петя не выговаривает твердую "л"
Но пора сказать, о чем мы писали. Фокус в том, что решительно обо всем. В этом, как мы сами для себя сформулировали чуть позже, заключался наш подход к делу: мы играли во фланеров, в любознательных зевак, которые с наслаждением гуляли по Америке. Все, что встречалось нам по пути, превращалось в увлекательную проблему, культурологический опыт и пристрастный диалог, который мы вели, старательно скрывая вполне серьезные выводы под флером легкомыслия. Радио стало для нас продолжением "Нового американца" – той стилистики, которую мы там выработали под мягким, но упорным давлением Довлатова. Это был третий штиль: язык дружеского общения, исключавший мат и официоз.
Темы диктовал текущий день. Он никогда не подводил, предлагая – в сотрудничестве с календарем – актуальный сюжет. Рождественские витрины или пикантные валентинки, рекордный снегопад или такая же жара, приключение в сабвее или взгляд с небоскреба, встреча с бродячим музыкантом или с карманником в автобусе, студенческая премьера "Ревизора", мытье золота на калифорнийском прииске, рыбалка в Новой Англии. В этих и тысячах других пятиминутных диалогах мы стремились найти ключ к Америке. Это значило узнать про нее нечто такое, о чем мы не подозревали раньше, ибо создавали страну из прочитанного, а не испытанного. Нам помогала разительная общность вкусов, будь то путешествия, кулинария, живопись и, конечно, великая, но не занудная литература. Вдвоем мы видели намного больше, чем поодиночке, ибо каждый скрипт рождался из болтовни и на прогулке.
Надо сказать, что редкий феномен парного автора на радио создавал определенные сложности и вызывал сомнения в серьезности наших намерений. Так, Довлатов, с трудом выносивший даже псевдонимы, никак не мог понять природы такого сочинительства:
– Писать вдвоем, – говорил он, – все равно что делить невесту.
Но мы упорствовали в своем соавторстве, и Гендлер его терпел, приветствуя тот энтузиазм, с которым мы открывали страстно любимую им Америку. Прижившись на "Свободе", мы освоили рабочий ритм и писали с частотой отбойного молотка.
Как раз тут и началась перестройка. Она сменила не только правила игры, но и колоду. Нью-йоркская "Свобода" оказалась на пороге своего золотого века, и мы каждый день сидели до поздней ночи, чтобы понять, чего от нас требовал исторический момент.
О, эти планерки! Их не забыть никому из тех, кто приходил на них, как в кино. Гендлер сидел со стаканчиком виски Johnnie Walker и благодушно внимал нашим буйным дискуссиям. Каждая из них на следующий день оборачивалась круглым столом. Маститый Парамонов строил виртуозные философемы, Довлатов оживлял их смешными и к месту примерами, я лез в драку, Вайль всех отрезвлял и служил голосом здравого смысла. На крик в переполненный кабинет Гендлера сползалась немая массовка. Послушать нас приходили коллеги из восточноевропейских редакций, которые хоть и с отвращением, но выучили русский на родине. Собирался тут и совсем посторонний народ – друзья знакомых и знакомые друзей.
– В такую толпу, – предупреждали нас, – запросто может затесаться агент КГБ
– В такую толпу, – предупреждали нас, – запросто может затесаться агент КГБ.
– Вот и хорошо, – радовались мы, – все, что можно, у нас говорится в микрофон.
В эти переломные годы у радио появилась особая миссия: эмиграция стала примеркой свободы, и мы мечтали поделиться опытом с соотечественниками, которым еще только предстояло жить без цензуры. Среди прочего это означало возвращение на родину волной русской словесности. За этим процессом мы следили с особым азартом, потому что, как выразился Довлатов, "у самих было рыльце в пуху".
Зачатые и обмытые на планерке мысли реализовались у микрофона, когда мы учинили первую программу, целиком посвященную культуре. В студии собирались знакомые персонажи: Парамонов, Довлатов и мы с Вайлем. У каждого было, что сказать свое, но вместе получалось иначе и так здорово, что нам всегда не хватало времени, чтобы договорить. На память о той словоохотливой эпохе у меня остался сундук, набитый скриптами тех времен. Хватит на много томов, но стоит ли? Важно, что тогда каждое лыко было в строку, мы наслаждались спором и зажигались друг от друга.
Впервые история разворачивалась у нас на глазах, и наконец она вела в обнадеживающую сторону. Воодушевленные невиданной ситуацией, мы с Вайлем затеяли самый амбициозный (из совместных) проект: исследование 1960-х. Точнее, мифов той эры. Ведь именно они служили примером и источником перестройке, разыгравшей по второму разу знакомый сценарий. Составив оглавление цикла, на что ушло полгода в библиотеке, мы сперва хотели вести разговор о мире советского человека так, как уже привыкли, – у микрофона. Раскидав темы и наметив партии, мы придумали сопровождать каждую программу подходящими песнями бардов, лирических летописцев эпохи. Но встретили отпор.
– Лопухи, – сказал Гендлер, – ну кому интересна вчерашняя газета?
Возможно, он был прав: радио любит свое время, живет секундой и правит бал, не отходя от кассы. К тому же отказ пошел всем на пользу. В результате появилась книга "60-е", которую переиздают уже треть века. Тогда она казалась чуть ли не сатирой, теперь – скорее утопией. Так или иначе, книга освободила нас для текущих тем и не мешала сопровождать перестройку на всех ее поворотах. Нет лучшего способа дружить, чем работать вместе, и никогда это не было так весело, как тогда.
Счастье, однако, не бывает долгим. Умер Довлатов. Произошел путч. Мы с Вайлем стали писать по одиночке. Но "Свобода" осталась, чем была: не микрофоном, а рупором, направленным в большой мир, где говорят по-русски.
* * *
Виктор Шендерович
Перемена адреса
"Чтоб ты, темнотища беспросветная, знал: Затибрье и есть в переводе Трастевере (Тибр – Tevere). Любимейшие места. Там две ох@ительные церкви – Санта Мария и Санта Чечилия, а чуть дальше – палаццо Фарнезина. Ну, и кабачки – прелесть, как ты видел..."
Таким было одно из последних писем мне от Петра Вайля. После возвращения из Исландии он подписывал их – Мундур Прекрасноволосый.
...Однажды моя жена, путешествуя с друзьями, заблудилась в вечерней Севилье. Навигаторов еще не было, и она сделала самое правильное, что можно было сделать в такой ситуации: позвонила Пете. И он по телефону вывел ее на свет божий! Он сделал это лучше всякого GPS, попутно рассказав, в каком ресторанчике следует поужинать в этом районе и что там заказать, и какой дом неподалеку не забыть рассмотреть...
Строчка Бродского – "понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке" – это было очень про него, хотя и написано про другого. Приготовление рыбы, рассказ о Веласкесе, прогулка по Праге… все было вкусно и неповторимо, все напоминало о том, что жизнь – это ежеминутное счастье.
Она ему очень шла, жизнь
Она ему очень шла, жизнь.
Он был глубоким – и вместе с тем очень веселым человеком. Глубина и веселье вообще редко находят пристанище в одной душе, но это был тот самый случай. Эрудиция Вайля могла парализовать любого, но он умел сделать так, что в поле беседы с ним ты становился соучастником пира, а не школяром!
Его ощущение мира было поразительно цельным, и заказ свиного колена в пражском ресторане незаметно переходил в эссе о национальном характере, уводил к Швейку и Кафке... И ты сидел, открыв рот, забыв про это свиное колено.
После каждой его книги мы становились умнее и добрее на целого Вайля, и постепенно это стало очень серьезной единицей измерения. Он ведь и сам менялся, год за годом вырастая из тени своих великих друзей: его личный масштаб становился все очевиднее.
Последняя книга Вайля – "Стихи про меня" – сдетонировала во мне восхищением, смешанным с завистью. Какая ясная идея – и как блестяще это написано! "Какая глубина, какая смелость и какая точность..."
У Горина в "Мюнхаузене" сказано, что в ежедневном приходе на службу есть что-то героическое. Богемный Вайль поразительным образом умел быть и клерком! Его дисциплинированность поражала, но его ирония оставалась блистательной, и ходить у него в подчиненных на Радио Свобода было наслаждением.
Его дисциплинированность поражала, но его ирония оставалась блистательной
Из служебной записки:
"Надеяться на то, что ты вдруг сам сообразишь, что в последний раз был в "Колонке обозревателя" три месяца назад и устыдишься – все равно, что рассчитывать на публичное покаяние Путина за Дзержинского-Ягоду-Ежова-Берию. Все вы одна шайка…"
При всем своем почти демонстративном эпикурействе Вайль был человеком очень строгих правил; нравственной неряшливости не было в нем. Его оценки были точны и, если надо, безжалостны. За неделю до беды, 20 августа 2008 года, он прислал мне текст, посвященный сороковой годовщине "танков в Праге".
Такого Вайля знали и знают еще очень немногие.
"Пожалеть бы их, то есть нас – и тех, кто всё это творил, и кто одобрял, и кто молчал, и кто не хочет и не может покаяться, и кто говорил и говорит о целесообразности. Нет никакой целесообразности на свете. Есть добро и зло. И если ты не умеешь отличать одно от другого, то твое существование – нецелесообразно".
У Хемингуэя в "Островах в океане" – о том, как судьба приходит в виде мальчишки-почтальона...
В августе 2008 года я сидел в редакции "Континента" на Смоленской. Зазвонил мобильный, и женский секретарский голос с акцентом сказал мне:
– Господин Шендерович? Это Радио Свобода из Праги. Запишите мейл.
– Какой мейл?
– По которому посылать тексты.
Я послушно записал мейл. Потом говорю:
– Так я же Пете Вайлю посылаю.
И голос ответил мне:
– А Пети нет.
Так я узнал о смерти друга – или о том, что было хуже всякой смерти.
Мне просто позвонили, чтобы сообщить новый мейл.
Жалко нас, оставшихся без Петра Вайля. Эта рваную дыру в душе не зашить, и эта тоска останется с нами.
* * *
Григорий Чхартишвили
Вайль как Санта
Когда уходит кто-то, составлявший важную часть твоей жизни, после первого потрясения, после скорби остается иррациональная, эгоистическая обида. И чем дольше она держится, тем, значит, необходимее тебе был человек.
Прошло уже немало лет, но обида на Петю у меня не проходит. Почему он так плохо себя берег? Зачем так рано ушел? Почему столько всего не сделал и не доделал? Наконец, осталось некоторое количество существенных тем, по которым мне не удалось его переубедить. И возникли идеи, которые хотелось бы на нем опробовать.
Например, Вайль вывел формулу гениальности и очень на ней настаивал. Формула была такая: "Гениальность есть природный талант, помноженный на масштаб личности". Я не соглашался. У меня теперь есть дополнительные аргументы. У него они наверняка тоже появились бы.
Формула была такая: "Гениальность есть природный талант, помноженный на масштаб личности"
Или, помню, он говорил, что Россия слишком огромна для человеческого счастья, ибо оно склонно сжиматься не только от клаустрофобии, но и от агорафобии. Не знаю, не убежден, но послушал бы об этом еще.
Я давно живу на свете, но встречал очень мало людей по-настоящему взрослого ума, а Вайль был начисто лишен инфантилизма. Его мысль работала точно и безжалостно. Мне кажется, он сам иногда уставал от своей внутренней взрослости. Впрочем, не уверен, что я понимал его внутреннее устройство. (То же самое я слышал от людей, которые знали его и дольше, и ближе, чем я.)
Как это бывает с писателями, полнее всего он раскрылся в своей лучшей, последней книге "Стихи про меня". Если бы я был издателем, я уговорил бы всех ярких людей сделать то же самое: выбрать главные стихи в их жизни и объяснить почему.
Всю свою литературную жизнь Петя находился в поиске – того, что ищет всякий автор, достойный чтения: ключа к самому себе. И наконец нашел, и ключ повернулся, и сезам открылся. Но свет погас, и больше ничего не было. Вот еще одна моя претензия к Пете, уже читательская.
Странно. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, мы только и делали, что толковали о серьезном. Но я сейчас просматриваю почтовый ящик и вижу, что это аберрация памяти. 99% переписки состояло из шуток и всякой жеребятины, плюс из кулинарных обсуждений. Тем более легкомысленны бывали очные встречи, всегда за столом.
Петя всегда приезжал, как Санта-Клаус, с подарками и угощением. Все сразу начинали водить хороводы, жены превращались в Снегурочек или Снежинок, и загорались огни елки, даже если дело было летом. Таким он мне запомнился.
Петя всегда приезжал, как Санта-Клаус, с подарками и угощением
Тем удивительнее мне читать последнее Петино письмо, нетипичное:
"Ты знаешь, я думаю, вот это – победная мощь отечества, а не что-либо иное – и есть самый верный индикатор цивилизованности. Дворовая мораль, она же средневековая, преобладает. И всегда на родине преобладала. /…/ Глянь, какой дивный пассаж на этот счет у Вяземского. "Пушкин в стихах своих Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?.. Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст..."
И еще – блестяще – о Пушкине с Жуковским:
"Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирой в руках".
Но ведь и Вяземский это в записных книжках написал, а Пушкину письмо такого рода сочинил, но отправлять все-таки не стал, в чем сам и признался. Тоже характерно.
ПВ".
Заодно уж я стал просматривать Петины фотографии – и нашел такую, где он и наряжен Санта-Клаусом.
Я об этом снимке когда-то уже рассказывал у себя на страничке в Фейсбуке:
"Это предпоследний в Петиной жизни Новый год. Встречали у нас дома. Наутро зашла соседская девочка, очень бойкая. Заявила, что никакого пер-Ноэля нет, а новогодние подарки ей подкладывает мама. Тут из засады вышел Петя в красной шапочке (по глазкам видно, какой усталый после новогодних испытаний) – и дитя сначала завопило от ужаса, а потом вцепилось в Петю и не хотело отпускать. Эх, крепче надо было держать…"
