- В России преследуют адвокатов за их профессиональную деятельность.
- Как живут люди в российских психоневрологических интернатах и почему об этом должен знать каждый.
БЕЗЗАЩИТНЫЕ ЗАЩИТНИКИ
Накануне длинных майских выходных в Москве задержали, а затем обвинили в разглашении тайны следствия адвоката Ивана Павлова. Он известен как защитник по так называемым "шпионским делам" и руководитель неформального объединения юристов "Команда 29". В связи с предъявленным обвинением суд в Москве запретил Павлову на время расследования его дела общаться со свидетелями, использовать интернет и телефон, то есть фактически сделал невозможной его профессиональную деятельность.
Мы связались с адвокатом Александром Пиховкиным: он защищает Ивана Павлова.
Александр, чем эта история принципиально отличается от других известных случаев нападок на адвокатов со стороны правоохранительных органов, фактически их процессуальных оппонентов?
Видеоверсия программы
Обычно для выведения адвокатов из дела используются общеуголовные статьи
Александр Пиховкин: Обычно для выведения адвокатов из дела используются общеуголовные статьи. А здесь использована довольно экзотическая статья, которая применяется крайне редко, по ней сложилась достаточно небольшая практика, и санкция, которую она подразумевает, тоже небольшая. Таким образом, речь может идти именно о техническом выведении адвоката из дела и из профессии. Мера пресечения, избранная адвокату, говорит именно о том, что это скорее не запрет определенных действий, а запрет на профессию. С тем ограничением действий, которое было принято в отношении Ивана Юрьевича, его профессиональная деятельность возможна, но очевидно редуцирована в разы. При таком положении сохранять эффективность адвокату очень и очень сложно.
Марьяна Торочешникова: В чем суть этого обвинения – разглашение тайны предварительного следствия? Что там может быть признано таким уж секретным, о чем адвокат или любой другой участник этого уголовного дела ни в коем случае не должен рассказывать окружающим?
Александр Пиховкин: Любые сведения с соответствующим грифом могут быть признаны секретными, и у адвоката может быть взята подписка о неразглашении таких сведений. Даже в случае отказа от этой подписки она, тем не менее, продолжает действовать, и адвокат может "нарушить" ее, даже если его подпись под ней не стоит.
Марьяна Торочешникова: Правильно ли я понимаю, что некоторое время назад в России следователи начали брать подписки о неразглашении со всех, с кого только можно, чтобы о деле на стадии предварительного следствия как можно меньше говорили и писали, чтобы было легче работать стороне обвинения? Хотя следствие в России вроде как должно быть относительно независимо.
Александр Пиховкин: Да, это восходящий тренд. У нас в адвокатуре сейчас есть несколько довольно вопиющих дел, связанных с этой статьей и с преследованием адвокатов по ней. По уровню абсурдности они не уступают "делу Ивана Павлова".
Марьяна Торочешникова: "Дело Ивана Павлова" – далеко не единственный случай преследования в России адвокатов за их профессиональную деятельность. Один из выпусков программы "Человек имеет право" даже назывался "За адвокатами пришли", он вышел в эфир почти три года назад, когда суд арестовал адвоката из Геленджика Михаила Беньяша, который защищает участников оппозиционных митингов в Краснодарском крае. Иван Воронин напомнит о наиболее заметных историях нарушения прав адвокатов.
"Дело Ивана Павлова" – далеко не единственный случай преследования в России адвокатов
А почему это должно волновать обычных законопослушных граждан, которые не участвуют в политических процессах, не делают чего-то противозаконного, как они считают, в связи с чем им может понадобиться помощь адвоката?
Александр Пиховкин: Нарушение прав адвоката – это, в конце концов, нарушение прав его доверителя. Если общество не будет реагировать на нарушения прав адвокатов, в какой-то момент оно осознает себя незащищенным в ситуации конфликта с государством. Такая ситуация в прошлом уже переживалась страной: в определенное время адвокат не имел права возражать по вопросу виновности своего доверителя.
Я занимаюсь архивными изысканиями, и мне периодически попадаются очень красноречивые документы, в том числе документы о представлении судов в адвокатские образования на лишение статуса адвоката, который при наличии, как сказано в одном из документов, очевидной, доказанной вины своего подзащитного настаивал на его невиновности.
Марьяна Торочешникова: На ваш взгляд, насколько близка сейчас Россия к тому, чтобы вернуться в те стародавние времена, когда адвокатам указывали, как осуществлять защиту, когда адвокат не мог возражать против обвинения, фактически был декоративной, чисто процессуальной фигурой, от которой не слишком многое зависело?
Александр Пиховкин: Любая страна, любая, даже самая развитая демократия постоянно близка к такой ситуации. И эта ситуация не наступает только благодаря активности сообщества, во-первых, и общества, во-вторых, благодаря их ясной, артикулированной позиции по вопросу огосударствления адвокатуры или лишения адвокатов профессиональных прав, права на защиту. Сообщество, к счастью, все еще довольно активно выражает свою позицию о неприемлемости лишения адвокатов профессиональных прав. Пока это происходит, пока это на слуху, пока это интересно обществу, думаю, огосударствление адвокатуры затруднительно.
У нас в студии – спецкор "Новой газеты" Елена Костюченко. Совсем недавно Елена побывала в одном из таких заведений, о которых рассказывала Анастасия Тищенко. И даже не просто побывала, а две недели там буквально жила и написала об этом огромный развернутый очерк: он называется "Интернат", вышел в "Новой газете" 30 апреля. Читать его просто страшно. Не верится, что в XXI веке в России может происходить такое.
Елена, а как вам вообще удалось проникнуть в этот психоневрологический интернат, да еще и провести там две недели?
Очень много насилия и ежедневных унижений
Елена Костюченко: Мне помогла Нюта Федермессер и проект ОНФ "Регион заботы", который она возглавляет.
Марьяна Торочешникова: А почему вы вообще захотели посетить психоневрологический интернат?
Елена Костюченко: А я очень давно хотела, потому что это такой кусок реальности, который скрыт от нас, и при этом он мне всегда казался очень важным. Но насколько он важный и насколько он страшный, я поняла, только когда оказалась внутри.
Я увидела людей, которые живут свою единственную жизнь и будут жить ее там до смерти. Я даже не знаю, как описать те условия, в которых они живут. Они не могут определять ничего, начиная от длины своих волос и заканчивая тем, хотят они сегодня обедать или не хотят. Очень много насилия, включая сексуальное, и какие-то совсем пограничные случаи в виде принудительной стерилизации женщин. Очень много ежедневных унижений. Ограничение количества сигарет: в некоторых отделениях это пять сигарет в день, хотя у людей, которые там содержатся, на счетах есть деньги: им поступает пенсия, частью которой они могли бы распоряжаться с помощью своего опекуна – интерната. Но система устроена так, что на 436 человек приходится довольно маленькое количество персонала – всего 7 соцработников, поэтому по факту люди не имеют доступа к своим деньгам и ничего не решают.
Правила очень сильно отличаются в зависимости от отделения. Есть отделения с совсем строгим режимом, где люди могут годами не выходить на улицу. В отделении реабилитации свободный режим и свободный выход на улицу. Есть средние отделения, где выход на улицу ограничен 50 минутами в день во внутреннем дворике в 124 шага по периметру. У меня было ощущение, что это разные круги ада.
Марьяна Торочешникова: Вы жили в несколько иных, более привилегированных условиях, чем даже люди в самом легком отделении?
Елена Костюченко: Конечно. Прежде всего, у меня была ручка от двери (они называют это "ключом") – это ручка с металлическим штырем, которая открывает почти любую дверь и окно. Это главный символ власти, главный символ отличия людей, которые там живут, от людей, которые там работают. У меня был неограниченный запас сигарет. Я могла пропускать обеды, завтраки и ужины, свободно перемещаться между отделениями, в любой момент выходить на улицу. Конечно, мне было гораздо легче. И все равно эти две недели очень дорого мне дались.
Марьяна Торочешникова: Вы ели вместе со всеми?
Мне было трудно есть то, что там дают. Еда периодически пахла хлоркой
Елена Костюченко: Да. Этот интернат гордится своей едой. Руководство интерната рассказывало, как они разгоняли – вплоть до последнего человека – сотрудников кухни, которые до этого воровали, находили новых, полностью перестроили меню. Но мне, честно говоря, было трудно есть то, что там дают. И еда периодически пахла хлоркой. Со слов главврача, на это не надо обращать внимания, потому что хлорка – это запах чистоты и здоровья. Все блюда были свалены в одну тарелку.
Конечно, от голода там никто не умирает, и еда съедобная, то есть нельзя сказать, что прямо совсем невыносимо. Там было много других невыносимых обстоятельств, которые тоже меня не касались, так как я была "человеком из внешнего мира". Например, отсутствие личного нижнего белья у проживающих, личных мочалок – все это выдается из общей кучи, потом отправляется в стирку, и все не по размеру. Не знаю, можете ли вы себе представить женские трусы, которые годами проходят через прачечную, а я видела эти трусы: в состоянии тряпки. Для лежачих выделяется в день три памперса, которые меняют тогда, когда памперс уже начинает протекать. Когда у тебя месячные, ты подходишь, и тебе под роспись выдают прокладки. Это способ контролировать, не беременная ли ты. Потом использование этих прокладок проверяется.
Марьяна Торочешникова: Фактически бытовая и совсем интимная жизнь превращается в унижение.
Елена Костюченко: Там нет жизни, которую можно было бы назвать интимной. Даже те случаи сексуальных отношений, которые случаются между проживающими там людьми, это всегда какая-то полупубличная история, потому что там невозможно остаться в одиночестве. Даже в туалете: в некоторых отделениях (не во всех) дверцы между кабинками есть, но их не принято закрывать: я так и не выяснила почему.
Марьяна Торочешникова: Что это за учреждение – психоневрологический интернат? Там лечат? Это как дом престарелых, некий пансион или это режимный объект?
Елена Костюченко: Это место концентрированного содержания людей, которые, согласно информации в их медкартах, отличаются от нас каким-то диагнозом – психиатрическим или неврологическим. Совершенно очевидно, что не все из этих диагнозов верны. Мы там встретили совершенно вопиющий случай разночтения того, что написано в картах, и того, в каком состоянии находится человек.
Зубы практически у всех в чудовищном состоянии, или их нет совсем
Но больше всего меня потрясла история Светы Сказневой. Я с ней познакомилась в отделении милосердия – это такое отделение, куда обычно попадают перед смертью. Там много лежачих, колясочников. У Светы ДЦП, у нее очень сильная спастика – постоянные судороги. Она обрита налысо. У нее во рту единственный зуб. Вообще, зубы практически у всех в чудовищном состоянии или их нет совсем. Света пишет стихи мизинцем левой руки на кнопочном телефоне Alcatel – это единственный палец, которым она более-менее, несмотря на судороги, может управлять. Она разговаривает, то есть если ей задать вопрос, спустя какое-то время она на него отвечает, потому что ей нужно время, чтобы прошли судороги. При этом согласно информации в ее медкарте, у Светы олигофрения в степени выраженной дебильности, отсутствует речь, она примитивна, выполняет простые указания, и образ жизни у нее вегетативный.
Марьяна Торочешникова: А Света при этом пишет стихи.
Елена Костюченко: Да, и это хорошие, настоящие стихи.
Марьяна Торочешникова: Как случилось, что в ее медкарте написано совсем не то, что собой представляет человек? Почему она не получает необходимых ей лекарств для людей с ДЦП, которые снимают спазмы, облегчают страдания?
Елена Костюченко: Мне вообще никто не смог объяснить, почему она не получает лекарства, облегчающие спастику. Даже я, не являясь врачом, знаю, что эти лекарства существуют, и человек, принимая их, может пользоваться своими руками, ногами, управлять ими. А по поводу этого диагноза врач сказал, что не он его ставил, много врачей до него здесь работало, и комиссия из Института Сербского приезжала. В медкартах есть такой раздел, как "Динамический эпикриз", где, по идее, раз в квартал должно оцениваться состояние проживающего в интернате человека. Мы пролистали довольно много медкарт и обнаружили, что эти "динамические эпикризы" не меняются годами, то есть то, что в них было записано, повторяется из года в год.
Сама Света говорит, что с ней просто никто не разговаривал, кроме одной медсестры, которая, к сожалению, уволилась с января. Я с ней тоже познакомилась. И эта медсестра еще до того, как у Светы появился телефон, первой начала записывать за ней стихи. Она заканчивала все свои обязанности, шла к Свете и очень долго записывала за ней то, что она говорила. Когда появился телефон, стало проще – она переписывала с телефона. Все остальные, включая лечащих врачей Светы, включая ее опекуна – директора интерната, не находили времени поговорить со Светой, хотя на это нужно пять секунд: ты задаешь вопрос, ждешь пять секунд, пока у человека пройдут судороги, и она тебе отвечает.
Возможность личного контакта между персоналом и проживающими в интернате людьми сведена к минимуму
Но сама система, само штатное расписание устроено так, что возможность личного контакта между персоналом и проживающими там людьми сведена к минимуму. Например, сиделки обязаны три раза в день мыть все полы, все подоконники, все туалеты, проводить генеральную уборку двух-трех комнат. Это очень много. Времени у них нет ни на что, кроме мытья и подписывания тряпок: каждая тряпка должна быть подписана номером отделения.
Медсестра ежедневно заполняет 29 журналов. Если она не заполнит какой-то из журналов, ее лишат части зарплаты. Кроме того, она раздает таблетки. У нее тоже особо нет времени, желания и сил разговаривать с людьми, которые там живут. Соответственно, люди предоставлены сами себе.
На 436 человек в интернате 1,5 ставки психолога, и по факту психологи занимаются наиболее сохранными ребятами – это люди из отделения реабилитации, которым и так повезло, у них довольно легкий режим. Ни педагогов, ни социальных работников в достаточном количестве в интернате нет. Есть врачи – примерно один врач на сто пациентов. Но еще ведь была пандемия, карантин и вахтовый метод работы, и когда я там находилась, дежурил один врач на всех 436 проживающих. Можете себе представить, как можно следить за состоянием человека, понимать, что с ним происходит?
Конечно, это мой взгляд: я наблюдала с "ноль-позиции". У меня нет специальных знаний. Но, по-моему, количество медперсонала в интернате и та власть, которая есть у этого персонала, все это, конечно, неадекватно, с учетом того, что интернат – не то место, где люди получают лечение. Если у человека в интернате случается обострение, его госпитализируют. Там многие получают поддерживающие препараты, которые принимают постоянно, и это отдельная песня, потому что многие не знают, какие препараты они принимают, не знают своих диагнозов. А если ты не будешь принимать препараты, наступят плохие последствия: тебе будут делать уколы, тебя могут перевести в отделение с более жестким режимом или госпитализировать.
Марьяна Торочешникова: В психиатрическую лечебницу?
Елена Костюченко: Да.
Марьяна Торочешникова: То есть этот интернат – не медицинское учреждение?
Елена Костюченко: Нет, они относятся к соцзащите.
Марьяна Торочешникова: И при этом люди там, получается, и социально абсолютно не защищены. Ну, разве что их кормят.
Елена Костюченко: Один из отзывов на мою статью поступил от женщины, у которой, как я понимаю, родственник страдает психическим расстройством. Она мне написала: "Что ж вы так ругаете ПНИ? Их же там кормят, они не умирают с голода". Ну, если это та мера гуманизма, которую мы для себя определяем, то мы – чудовища.
Психоневрологический интернат – это фабрика по расчеловечиванию
Марьяна Торочешникова: У меня после прочтения вашей статьи сложилось впечатление, что психоневрологический интернат – это фабрика по расчеловечиванию. И многие истории, которые вы там приводили, просто чудовищны.
Елена Костюченко: Если выясняется, что женщина беременна, с ней проводится беседа, ей сообщают, что в интернате детей иметь нельзя, и отправляют ее на аборт. Если аборт на маленьком сроке, то делается просто чистка, а если на большом... У двух женщин из трех, с которыми я разговаривала, был аборт на пятом месяце, а потом их стерилизовали. Их разрезают и коагулируют маточные трубы. Самим женщинам про стерилизацию сказали тогда, когда они уже вернулись в интернат. Их даже не уведомили о том, что с ними собираются делать.
Марьяна Торочешникова: Но это же преступление!
Елена Костюченко: Да, по российским законам это преступление. Руководство региона знало, что мы идем в интернат. Они попросили до выхода статьи рассказать им, с чем мы столкнулись. Мы рассказали про стерилизацию. Сейчас проводится проверка. Как я понимаю, они планируют сами обратиться в Следственный комитет и начать расследование. Но я убеждена, что те три случая, которые мне удалось найти в этом интернате, не единственные.
Марьяна Торочешникова: Как такое возможно?! Понятно, что люди, которые находятся в психоневрологических интернатах, в большинстве своем лишены дееспособности. Они не могут самостоятельно принимать какие-то решения, за них решает либо опекун, либо суд. Но в этих случаях, как я понимаю, никаких судов не было?
Елена Костюченко: Не было. А по российскому законодательству стерилизация недееспособного человека возможна исключительно по решению суда, когда человек сам присутствует в суде. То есть ситуация, когда кого-то, как кошку, отвезли в больницу, разрезали и стерилизовали, невозможна, но это существует. В личном деле одной из женщин мы нашли удивительный документ, который назывался "Ходатайство": директор интерната пишет, что "она недееспособна, вот решение суда, что она недееспособна, и мы, как ее опекуны, просим провести аборт и стерилизовать". И медучреждение это делает. Я просто не понимаю врачей, которые на это идут! И это не единственные случаи стерилизации, о которых я слышала. Я была в других регионах по своим делам и там слышала, что существует связка "ПНИ и ближайшая больница", которая делает всю грязную работу. Врачи не могут не знать законодательство, не понимать, что они совершают преступление – и по российским, и по божьим законам: преступление против человечности.
Марьяна Торочешникова: А может быть, они считают, что действуют во благо? Как сказала одна из ваших собеседниц из сотрудников медперсонала: "Где она забеременела? Конечно, в интернате. Значит, от такого же недееспособного, как и она. Кто родится у двух сумасшедших?"
Елена Костюченко: Государство, национальной политикой которого будут такие рассуждения, закончит очень плохо. А люди, которые непосредственно исполняли национальную политику такого государства, потом отвечали перед судом. И ничем хорошим для них все тоже не закончилось.
Марьяна Торочешникова: Вы имеете в виду фашистскую Германию?
Елена Костюченко: Конечно.
Как получилось, что эта категория людей по своему правовому статусу уподоблена животным?
По российскому законодательству недееспособность – это такой правовой статус, когда человек ограничен лишь в нескольких правах. Он не может голосовать, быть избранным, не может самостоятельно распоряжаться своим имуществом, выполнять родительские обязанности и заключать брак. По всем остальным правам он совершенно равен нам. Как так получилось, что эта категория людей по своему правовому статусу уподоблена животным и содержится в условиях, в которых содержат животных?!
Марьяна Торочешникова: А как вы думаете, почему так получилось?
Елена Костюченко: Бытие определяет сознание. Если организовывать такие учреждения на 400–700 человек с минимальным штатом сотрудников, с минимальными зарплатами, при этом с кучей проверок и обязательств, но эти проверки и обязательства касаются не непосредственно состояния подопечных, их занятости, их довольства жизнью, а каких-то бытовых вещей – заполнен ли журнал по помывке, сколько раз человеку стригли ногти, то через некоторое время расчеловечивание неизбежно произойдет.
Я не могу сказать, что те сотрудники интерната, с которыми я общалась, это какие-то чудовищные, ужасные люди. Нет! Это совершенно обычные люди. Но за все время, которое я там была, мне единственная медсестра сказала, что она чувствует к ним жалость. Интернат же калечит не только тех, кто там живет, но и тех, кто там работает. И для меня эти две недели не прошли бесследно.
Марьяна Торочешникова: А вы поняли, как люди там оказываются, как их лишают дееспособности? Насколько велик риск человеку, который ездит с вами в метро, оказаться в таком месте?
Елена Костюченко: Очень велик. От этого никто не застрахован. Самый распространенный диагноз в интернате – это шизофрения. Как известно, шизофрения может стартовать практически в любом возрасте, с ничего. Это тот риск, под которым ходим мы все. Я встретила там парня, который был обычным парнем, рос в каком-то поселочке, они с друзьями после дискотеки, немножко выпив, решили поворочать бревно, которое им надо было куда-то перевезти. Ребята выронили это бревно из рук и уронили ему на голову. После этого он начал постепенно забывать цифры, разучился пользоваться деньгами – и в итоге оказался в интернате. К сожалению, люди хрупки. Единственное, что нас держит в таких ситуациях на поверхности, это наши социальные связи: пройдут ли проверку на прочность наши социальные связи, если вдруг мы окажемся инвалидами? Если пройдут, мы не окажемся в интернате. А если нет?
Марьяна Торочешникова: А вот те, кто там работает, понимают, что они всегда могут оказаться "человеком без ручки", тем, кто не может свободно передвигаться по отделениям?
Пройдут ли проверку на прочность наши социальные связи, если вдруг мы окажемся инвалидами?
Елена Костюченко: Я много разговаривала с сотрудниками, которые понимали эти риски. Проще всегда винить жертву, говорить, что "она пила", "они сами виноваты, у них ослаб контакт с семьями, семьи сдали их сюда". "С верующим человеком такое не случается" – вот это мне больше всего понравилось. Это очень неприятное знание. Они точно знают, что такое интернат. Осознание того, что ты или твой близкий можете там оказаться, это очень страшно.
Марьяна Торочешникова: Люди, которые живут в таких интернатах, в большинстве своем вообще лишены возможности распоряжаться даже своими минимальными деньгами. А насколько хорошо при этом живет персонал?
Елена Костюченко: Плохо они живут. Очень маленькие зарплаты. Сиделка получает 15–17 тысяч рублей, а это адская работа: с пяти утра до поздней ночи. Медсестра зарабатывает в районе 25–27 тысяч. Директор интерната получает 68 тысяч.
Марьяна Торочешникова: При этом если сиделки или медсестры что-то сделают не так, то их еще и лишают части этих денег.
Елена Костюченко: Да. Там распространена система штрафов. Кстати, если в результате проверки выяснится какое-то несоответствие, то деньги вычитают и у директора. Там все боятся всех: проживающие боятся сиделок, сиделки боятся медсестру, медсестра боится врача, врач боится главврача, главврач боится директора, директор боится проверяющих организаций. Они заполняют какое-то невероятное количество отчетов.
Вот эта вертикаль власти, которая на самом деле вертикаль страха, это то, как, к сожалению, устроено наше государство в очень многих сферах. Но конкретно здесь страх производит довольно калечащую ситуацию, потому что ты думаешь не о том, как выполнить свою работу максимально хорошо, как помочь людям, а о том, как отчитаться, как не лишиться зарплаты. У тебя зарплата 15 тысяч, в этом месяце тебя лишили 5 тысяч, а у тебя дома ребенок, и у тебя ипотека, и ты мать-одиночка. Как выживать?
Конечно, нужно провести очень большую работу, и не только нам над собой, но и государству очень сильно перетряхнуть законодательную базу в отношении интернатов. Ведь даже если во все интернаты сейчас пригласить дизайнеров, раскрасить стены в разнообразные цвета, а вместо ведер в углу отделения, где замки снаружи дверей, поставить биотуалеты, это, конечно, улучшит ситуацию, но не изменит ее в корне. А ее нужно изменить в корне, потому что сейчас по факту на территории своей страны мы имеем концлагеря, которые финансируются из бюджета. Мы платим налоги, и на это люди, у которых есть диагнозы и нет семьи, которая может им помогать, содержатся вот в таких местах и не портят настроение нам, таким хорошим, нормальным, правильным ребятам.
Вертикаль страха – это то, как устроено наше государство в очень многих сферах
Спасибо "Новой газете"! Нам дали целый номер под эту публикацию. И мы специально потратили пять страниц этого номера на адреса интернатов. Их очень много – 500 с чем-то интернатов, плюс еще ДДИ – это детские интернаты. 21 тысяча детей живут в интернатах. А всего 177 тысяч россиян живут в этих условиях концентрированного содержания. И эти интернаты расположены на наших улицах. Если вы посмотрите, где расположен ближайший к вам интернат, вы, скорее всего, очень удивитесь.
Марьяна Торочешникова: А есть шанс оттуда выйти? Даже люди, приговоренные к пожизненным срокам, иногда могут выйти на свободу.
Елена Костюченко: По статистике, они остаются там навсегда. Я знаю хорошие истории, когда люди уходили. В том интернате, где я жила, есть отделение реабилитации, в котором живут 49 человек: это самые сохранные, удобные, правильные ребята, они в хороших отношениях с персоналом. И, по идее, отделение реабилитации должно готовить людей к выходу из интерната. Но вот за 20 лет, которые существует это отделение, на свободу вышли четверо, а остальные живут там.
Для того, чтобы человек вышел из интерната, с ним нужно проводить работу. Если он лишен дееспособности, нужно эту дееспособность восстановить. Это делается через суд. На суде задают вопросы, например: сколько стоит молоко, у кого можно купить билеты на троллейбус, как добраться до улицы Пушкина? Если человек живет в интернате, никогда не видя денег, никогда не выходя за его пределы, откуда он знает, сколько стоит молоко? Это еще одна уловка: чтобы доказать, что ты дееспособный, тебе нужно обладать знаниями, которыми ты не можешь обладать, и не потому, что ты недееспособен, а потому, что тебя содержат вот в таких условиях.
Марьяна Торочешникова: Но у людей же есть возможность пользоваться интернетом, мобильными телефонами?
Елена Костюченко: В интернате самыми обыкновенными, кнопочными мобильными телефонами обладают только 20% живущих там людей. При этом в большинстве отделений телефоны хранятся у соцработника или у медсестры и выдаются по определенным дням и часам. И это телефоны без доступа в интернет. И, конечно, люди, которые там находятся, в массе своей – это люди с какими-то нарушениями. Естественно, для того чтобы восстановить дееспособность, снова социализироваться, им нужна помощь. Но интернат не то что не помогает социализации, он, наоборот, существующую социализацию превращает непонятно во что.
Мне рассказывали волонтеры из "Перспектив" и другие ребята, работающие по постепенному вызволению людей из интернатов, что люди, которые выходят на свободу ("на волю", как они там говорят), очень долго привыкают к каким-то вещам: например, идя в туалет, ты закрываешь за собой дверь, ты можешь сам выключать свет в своей комнате, потому что выключатель расположен внутри. То есть какие-то базовые вещи стираются. По идее, у каждого человека в интернате прописаны реабилитационные мероприятия, но кто их будет проводить? Семь соцработников, которые на 436 человек? Полтора психолога?
Марьяна Торочешникова: А вы понимаете, что с этим делать?
Елена Костюченко: В Госдуме лежит закон о распределенной опеке: он может приоткрыть двери интернатов. Этот закон говорит о том, что у недееспособного человека не обязательно может быть только один опекун: например, его родственники, помещая человека в интернат, по-прежнему могут оставаться опекунами. Сейчас, когда родственники сдают человека в интернат, они перестают быть опекунами, опекунство переходит на интернат. Опекунами могут быть и волонтерские организации.
Нужно массовое переосвидетельствование тех, кто находится в интернатах
Когда у человека несколько опекунов, им приходится договариваться друг с другом, у них возникает диалог на тему того, что лучше для опекаемого. А не как сейчас, когда интернат одновременно и опекун, и предоставляет услуги: очень удобная ситуация. Конечно, нужно развивать и формы сопровождаемого проживания – это альтернатива интернатам, когда люди, которые могут жить самостоятельно, живут на квартире, и к ним периодически приходит либо постоянно присутствует сотрудник, помогающий им с какими-то бытовыми вещами. Собственно, так это и задумывалось для интернатов, то есть так это и должно быть: у человека сложности в быту, и есть люди, которые помогают ему, чтобы он мог нормально жить своей жизнью.
Я считаю, что нужно массовое переосвидетельствование тех, кто находится в интернатах. Там очень много людей, чьи диагнозы вызывают большие вопросы. Я там подружилась с девушкой с синдромом Дауна. Она ходит, но из-за того, что по документам проходит как неходячая, у нее нет обуви, и она ходит в носках. И таких людей там много. Конечно, непросто пересмотреть диагнозы, медицинское и психологическое состояние 177 тысяч человек. Но у нас большая и богатая страна, и я считаю, что это осуществимая задача.
