Спор о правильном государственном устройстве насчитывает тысячелетия, и он не окончен. Что такое хорошее правление, какие решения можно считать благом для общества, состоящего из людей с очень разными взглядами и интересами, верно ли, что в чрезвычайных обстоятельствах надо остановить дискуссию и действовать, или это открывает дорогу злоупотреблению властью? Един ли народ, который дает поручения власти, и является ли власть лишь исполнителем этих поручений, или существует как нечто самостоятельное?

Запад в своем политическом развитии пришел к либеральной демократии, когда сменяемая посредством выборов власть исполняет волю большинства настолько, насколько это не нарушает права и свободы отдельных людей, хотя этот баланс постоянно смещается и уточняется.

Существует другая точка зрения. Китай, который за последнюю четверть века совершил огромный экономический рывок под жестким контролем правящей коммунистической партии, по всей видимости не считает демократию наиболее эффективным государственным устройством. В Китае достаточно закрытая правящая элита жестко направляет жизнь страны, подавляя любое политическое несогласие. Насколько эта модель эффективна, покажет будущее, когда догоняющий рост останется позади.

Российские власти в последние годы все более следуют китайской модели государственного устройства (хотя экономический рывок остался в прошлом, последние десять лет экономика страны стагнирует).

В политической науке дискуссия о балансе между эффективностью власти и ее подконтрольностью обществу часто ведется в терминах работ немецкого юриста и политического философа Карла Шмитта.

Шмитт

Шмитт родился в 1888 году (и прожил долго, до 1985-го), и начало его юридической карьеры пришлось на Первую мировую войну и тяжелые для потерпевшей поражение Германии послевоенные годы. В этих чрезвычайных условиях сложились взгляды Шмитта: бюрократический аппарат парламентской республики, законодательная власть неповоротливы и не являются должным представителем воли народа, эффективный правитель – диктатор, опирающийся на "единый народ", противостоящий некоему "врагу".

Шмитта называли нацистским юристом, предложившим легальное основание правления нацистов. Он был профессором права в берлинском университете с 1933 по 1945 год, после войны его пытались судить, но юридически инкриминировать ему было нечего. Шмитт оставил недобрую славу антисемитскими заявлениями и предложением помечать шестиконечными звездами работы немецких авторов еврейского происхождения в юридической науке – как произведения не немецкой мысли, а иудаики.

Исследователь Шмитта – профессор Высшей школы экономики и глава Центра фундаментальной социологии Александр Филиппов – подчеркивает, что работы Шмитта актуальны, игнорировать их невозможно, но при этом нужно не закрывать глаза на его историю: "Он – неприятный по своей политической карьере автор, который тем не менее является крупнейшим политическим мыслителем 20-го века. Он не призывал к наступлению нацизма и впоследствии не пытался оправдывать его, хотя пытался оправдать себя".

"Вообще нацисты не нуждались в том, чтобы Шмитт для них создавал юридическую базу, скорее ему хотелось сделать карьеру при нацизме, они же были заинтересованы в именитых попутчиках. Было время, когда он считал, что нацистскую партию лучше запретить, и только примерно к концу лета 32-го года (во время парламентского кризиса на волне Великой депрессии. – Р.С.) он пришел к выводу, что Веймарская республика в том парламентском виде, скорее всего, обречена и нормальный порядок быть установлен не может".

Одна из самых известных работ Шмитта, "Диктатура", была написана в 1921 году в хаосе становления Веймарской республики, и в ней Шмитт размышляет о преимуществах исполнительной власти при необходимости принимать решительные меры – в сравнении с погрязшей в дискуссиях и компромиссах законодательной властью.

В этих условиях Шмитт стремится к правовой определенности. Филиппов подчеркивает, что Первой мировой войне предшествовал долгий период мира, и мышление юристов, политических мыслителей, социологов, философов сформировалось под влиянием мира: "Долгие годы все было почти как у нас сейчас, границы пусть не открыты, но народ ездил – международные выставки, сотрудничество в области науки, техники, экономическое развитие, бывали кризисы, но в общем было ясно, что мир движется к лучшему. И главное, явно впереди не могло быть больше никаких опустошительных войн. А потом началась война, и во время войны Шмитту пришла мысль об этой истории с диктатурой. Он в 1916 году в Страсбурге, который в то время еще был немецким, сделал доклад о юридическом статусе осадного положения. Мы думаем: осадное положение, диктатура, не выходить никому на улицы и так далее. Но хитрость в том, что Шмитт первым рассматривает это как правовой режим. Осадное положение, а впоследствии и диктатура – не место произвола, безграничного самодурства, деспотизма, отсутствия каких бы то ни было гарантий. У вас наступает осадное или чрезвычайное положение – вы знаете, что тот, кто будет этим руководить, имеет право с вами сделать то-то и то-то, но такие-то права у вас все равно остаются".

Диктатор

Филиппов указывает на исторический контекст. Когда Шмитт формировался как мыслитель, либеральные демократии были новым явлением: лишь в середине 19-го века в Европе на смену монархиям начали приходить национальные государства с республиканским устройством (вслед за Соединенными Штатами Америки, созданными в конце 18-го века). Народ как суверен, который правит посредством парламента, баланс между законодательной, исполнительной и судебной властями – все устанавливалось впервые. На этом фоне к власти в Германии и пришли нацисты, использовав выборные процедуры и полномочия президента, предусмотренные в конституции Веймарской республики, и затем приостановив ее.

Почему вообще в начале 20-го века вернулся интерес к понятию "диктатор", которое появилось в Древнем Риме и означало лицо, наделенное в чрезвычайных обстоятельствах чрезвычайными полномочиям на полгода – для решения конкретной проблемы? При этом понятие "диктатор" не носило никакой отрицательной тональности, хотя, как замечает Филиппов, "у диктаторов был огромный соблазн, – и часто так и происходило в истории, – полномочия получить, но обратно не отдавать, а использовать для приращения своей власти".

Для выражения идеи безграничной власти в начале 20-го века было сколько угодно более близких образов – абсолютистские монархии Европы, восточные деспоты. Однако Шмитта как юриста интересовали именно легальные механизмы возникновения власти в новых государствах Европы, массово появляющихся на обломках империй после Первой мировой войны – и отсюда вопросы, кто является сувереном, как обретаются властные полномочия. В 21-м году, когда писалась "Диктатура", напоминает Филиппов, диктатура была в советской России, и между собой немецкие социалисты и русские коммунисты дискутировали, хорошая ли это вещь – диктатура пролетариата.

Шмитта интересует выход власти за пределы юридических норм в чрезвычайных обстоятельствах, которых было сколько угодно в то время. Один вариант, когда власть дает кому-то чрезвычайные полномочия, чтобы восстановить прежнее положение. Шмитт называет это "комиссарской диктатурой". У нас выражение "комиссарская диктатура" вызывает нехорошие ассоциации с историей нашей страны, говорит Филиппов, но тут, поясняет он, речь идет о практике, восходящей ко временам Великой французской революции: комиссар – человек, который получает поручение поехать куда-то с чрезвычайными властными полномочиями, допускающими нарушение закона, чтобы восстановить порядок, а потом вернуть эту власть настоящему суверену, верховному властителю. "Условно, где-то восстание. Чтобы его подавить, отправляют комиссара, говорят ему: не задумывайся о процедурах, жги, вешай, но восстанови порядок. Государственный порядок при этом не меняется, его что-то нарушило, и потом его восстановили".

Другой вариант получил у Шмитта название "суверенной диктатуры". Она отвергает любые ограничения, сама становится высшей властью и ликвидирует старый порядок, а не восстанавливает его. "Собирается учредительное собрание, конвент, и говорит: предыдущий порядок мы отменяем, мы – учредительная суверенная власть, как высшая воля народа, с нуля начинаем все выстраивать. Мы высшая воля, если мы нарушаем какой-то прежний закон, мы его тем самым отвергаем и устанавливаем новый – и никто нас остановить не сможет".

Филиппов вновь подчеркивает, что Шмитт исходит из политико-юридической логики основания государства и считает важным ввести понятие диктатуры (то есть решительных внезаконных действий в чрезвычайных ситуациях) в юридическое поле, и в этой логике суверенная диктатура является правовым режимом, а не бесконечным отрицанием собственных постановлений, как "комиссарская диктатура", не перманентной революцией, которая скрывается под видом власти, порядка.

Шмитт пишет о децизионизме – правовой концепции, согласно которой решение властей, принятое должным образом, всегда легально, и говорит, что сувереном, высшей властью, является тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении, о выходе за пределы юридических норм.

В 1928 году Шмитт написал приложение к "Диктатуре", в котором крайне подробно обсуждал 48-ю статью Веймарской конституции, дающую рейхспрезиденту возможность в случае "большой угрозы общественной безопасности и порядку... принять для их восстановления все меры, которые покажутся необходимыми". Статья 48 была использована в 1933 году после поджога Рейхстага для приостановления действия конституционных гарантий свобод граждан, затем был принят закон о "чрезвычайных полномочиях" для "преодоления бедственного положения народа и государства", – нацистский режим существовал в правовом состоянии "чрезвычайщины". Когда установилась нацистская власть, замечает Филиппов, Шмитт понял, что его концепцией диктатуры как правового режима пользоваться нельзя, и придумал другую концепцию права, "конкретного порядка" (государство – это конкретный социальный порядок, связанный с определенной эпохой и географическим пространством. – Р.С.), "будто пытаясь забыть, что писал в книге про диктатуру".

"Враги народа"

Шмитт, размышляя над государственным устройством, исходит из окружающей его реальности: война, поражение и распад его страны. Он создает концепцию "политического", которое возникает при разделении на "друга" и "врага", прежде всего в отношениях между странами, в контексте войны, и это еще означает и гомогенность общества "своих". Шмитт следует концепции общественного договора Руссо, в котором отдельные люди жертвуют личными свободами, чтобы обрести свободу в единстве всего народа – в противоположность общественному договору в понимании Локка, у которого люди объединяются в государство и признают его власть ради "взаимного сохранения своих жизней, свобод и владений".

Филиппов объясняет концепцию так: "Народ по Шмитту – однородный, гомогенный, Шмитт это берет из некоторых античных понятий демократии, из концепции общественного договора по Руссо, из которого потом выросла вся идеология Французской революции. Если народ однороден, то как он объединяется? Он объединяется, в частности, за счет отличения себя от того, что не является народом. Если этот "другой" находится вне границы народа, понимаемого как политическое единство, то он называется "врагом". То есть другой народ – тот, кто является угрозой для меня как народа. Это различение "друга" и "врага" – главное политическое различение. Если внутри народа образуется другая группа, у которой своя воля, тогда это внутренний враг, это враги народа, мы понимаем прекрасно, чем это пахнет. Шмитт считал, что ясные политические различения "друга" и "врага" позволяют заново переосмыслить, что такое политическое, и поставить все вещи в свои рамки. И когда мы говорим о воле народа, то этот народ объединяется вокруг вождя, чтобы противостоять врагу. На этом как раз основаны его пронацистские взгляды".

В представлении Шмитта бюрократический аппарат парламентской республики, законодательная власть – неповоротливы и не являются должным представителем народа. Как описывает Филиппов, Шмитт разводил демократию и либерализм, и считал это одним из своих теоретических достижений:

"Для нас либерально-демократическое устройство автоматически – воля народа, выборы, парламент, представительная власть, дальше правительство... Шмитт говорит: нет, воля народа может быть выражена самым разным способом. Народ изъявил волю, избрав депутатов, потом эти депутаты бесконечно дискутируют, и только через эту дискуссию появляется решение, но откуда следует, что это решение является выражением подлинной воли народа? Только если у вас в допущениях содержится уверенность, что лучшее решение – то, которое принимается на путях рациональной дискуссии. То есть разум нас приводит к лучшему решению, а лучшее решение при помощи разума достигается тогда, когда люди могут сколько угодно дискутировать, выдвигать друг против друга рациональные аргументы. Если все это убрать, то останется вот что: при каких-то обстоятельствах некоторое количество людей получили право формулировать законы. Возможно, воля народа за это время изменилась, но у него нет ровным счетом никаких шансов через эту систему пробиться и заставить этих людей по-другому принять законы. Мало того, законы сами себя автоматически не исполнят. Если вы считаете, что закон – это не допускающая никаких кривотолков пропись, а судья или чиновник является автоматом, который выполняет то, что в законе написано, то это тоже иллюзия. Вы допускаете, что есть народ – некоторое гомогенное единство, потому что если оно не гомогенное, то откуда берется единство его воли, почему вы говорите о воле народа, если он не гомогенный. Если он гомогенный, однородный, значит, он должен по идее и быть тем самым верховным властителем. Если он верховный властитель, тогда кто все эти люди, которые сидят в парламенте, которые сидят в судах, которые в виде полицейской власти занимаются принуждением, наказанием и прочим. Образуется разрыв между закостеневшей машиной, которая приобретает какую-то собственную динамику, собственную уверенность в том, что она может работать, и правосознанием народа, изменениями в его воле, в его настроениях, в желании сформулировать иначе свои решения. Подобного рода аргументами Шмитт ставит под сомнение все устройство буржуазной демократии, говоря – это не демократия, это либерализм. Это богатые, сильные, образованные, хитрые скомпоновали свою машинку, а правосознание и воля народа при этом могут идти совершенно другими путями".

Тут в рассуждениях возникает фигура некоего вождя, потенциального диктатора, через которого народ – в обход демократических процедур – может сформулировать свою волю. В описании Филиппова: "Без всяких выборов, утомительной процедуры, буржуазной процессуальной ерунды выносит вождя на вершину и говорит: да, ты можешь всегда опираться на волю народа, вот он тот, кому мы будем верить. Это даже не диктатура – это вождистский тип тоталитарного государства, который под видом отрицания буржуазной формалистики и опоры якобы на волю народа, на самом деле уничтожает право, уничтожает порядок, который при всех его недостатках был все-таки лучше, чем эта вакханалия тоталитаризма. Это ловушка Шмитта – внутри идеи диктатуры эта ловушка, к ней уже проложена тропинка, но все-таки ее еще нет. Вождь – это не диктатор, он родственник диктатора. Идея вождизма вытекает из понятия суверенной диктатуры, но она паразитирует на идее демократии, на идее воли народа, на идее непосредственного соединения воли народа в единство через фигуру вождя".

Власть

Филиппов признает, что реалии, обусловившие взгляды Шмитта, уходят в прошлое: "Исчезает, размывается многое, что для него было по-настоящему дорого – государство, у которого есть определенные границы, суверенитет, а на суверенной территории этого государства находится единый гомогенный народ со своей единой гомогенной волей, выражению которой лучше не мешать дискуссиями". Однако Филиппов видит в современном обществе нечто, напоминающее "шмиттовскую постановку проблемы", приводя примеры протесты в западных странах левых политических течений против установленных порядков и властных элит: "Весь аппарат бюрократии, которая по идее должна была защищать наши права и помогать их реализации, – это, вообще говоря, отдельная самостоятельная реальность машины, отчужденной от непосредственной правовой жизни человеческих сообществ. Если сложится неприятие правовых форм, в том числе и механизмов разделения властей, если будет ощущение, что невозможно свое желание, недовольство, понимание блага продавить через эту машинерию, то есть политическая философия, которая скажет: высшая власть и высшее право на стороне не людей в мантиях за дверями, охраняемыми полицией, а на стороне улицы".

При этом сам Филиппов как социолог, кажется, скептически относится к представительским функциям власти, в его описании народ как обладатель некой воли существует лишь в некоторые моменты времени: "Народ, я бы сказал, – прерывно существующее единство. Вы говорите: это же народ, у него интересы. За этим ничего не стоит. Вы говорите: они придут на выборы, выскажутся. Есть моменты, когда народ собирается как единство, поэтому так важны выборы, а еще важнее референдумы, недаром это такая проблематичная штука даже по Конституции. Но это очень нечастые ситуации. В оставшееся время, когда он не подходит к урнам голосования, не находится в состоянии мобилизации, народ существует потенциально. Это довольно сложный вопрос. Я больше скажу, у меня от этого осторожное отношение к опросам общественного мнения. Если вы у людей что-то спросили и даже по хорошей выборке все сделали, – вы спросили это сегодня, а у них мнение изменилось назавтра, а у вас следующий опрос намечен через три недели, в лучшем случае, то что вы знаете о ситуации в промежутке? Вы ничего о ней не знаете. Это очень сложно устроенная реальность".

На вопрос о России с точки зрения "шмиттовской постановки проблем", Филиппов отвечает: "Один народ – один президент, это фактическое положение дел, это устройство принципиальной координации долгие годы неизменного лидера и единства народа. Народ – это формула легитимации. Мы видим, в Конституции написано, что власть исходит от народа, если власть не исходит от народа, она не является легитимной. Поэтому в любом случае учредительная власть всегда остается у народа. Оставаться она остается у народа, но для того, чтобы она была актуальна, реализовалась, она должна каким-то образом делегироваться тем, кто находится наверху. Поэтому, народ – пульсирующее единство, с одной стороны, а с другой стороны есть власть – способность что-либо сделать”.

Представление о власти как автономной от народа сущности, принимающей решения ради "блага народа", как власть его себе представляет, – центральное в дискуссии о Шмитте. Филиппов в предисловии к русскому переводу "Диктатуры" цитирует американского историка Клинтона Росситера: "Войны не выигрываются дискутирующими обществами, мятежников нельзя подавить судебными постановлениями, занятость двенадцати миллионам безработных нельзя вновь обеспечить посредством скрупулезного соблюдения догматов свободного предпринимательства, а лишения, причиной которых стали природные катаклизмы, нельзя облегчить, если предоставить природе следовать своим путем".

Пандемия коронавируса – хороший повод для этой дискуссии в нынешних реалиях. Есть пример Китая, который жесткими авторитарными методами, порой блокируя и сажая целые города в строгий карантин, успешно – насколько можно доверять официальным цифрам – справился с эпидемией. Есть пример западных стран, которые проходили эпидемию по разным траекториям, меняя подходы в зависимости от эпидемиологической ситуации, общественного мнения или даже судебных решений. Филиппов – вновь обращаясь именно к западному опыту – выражает сомнение, что, например, запрет на пробежки в Англии был основан на каких-то законах. Тут есть возражения: незаконные запреты могут быть быстро опротестованы в судах, либеральные демократии способны легально принимать эффективные меры против эпидемий (как например, решение об обязательном вакцинировании в Массачусетсе в начале прошлого века) – и в целом, при современной скорости обмена информации и принятия решений, даже если это кажется метанием, концепции Шмитта могли утратить актуальность. В конце концов, есть вероятность, что помимо реагирования на кризисы, как и любое государственное устройство, либеральная демократия призвана обеспечивать общественное согласие и восприятие государственного устройства как справедливого, насколько это возможно – для этого и предназначена дискуссия в парламенте между избранными представителями народа. Однако эти возражения не убеждают Филиппова: "Пример современных демократий, парламентских республик, более или менее успешно справляющихся с карантинными мероприятиями, мне не кажется хорошим. Дело не в эффективности, одни справляются более эффективно, другие менее. Но я могу сказать с большей или меньшей степенью уверенности, что с правовой точки зрения здесь не все чисто. Действие может быть эффективным, разумным, во всяком случае с точки зрения людей, как я, стоящих на точке зрения традиционной эпидемиологии, меня не надо убеждать в необходимости разного рода ограничений или прививок. Но при этом, что очень важно, оно может не иметь достаточного правового статуса. Тут есть такая тонкость, что вы можете говорить впоследствии, – гражданин, которого привили, если он помрет от прививки, то его безутешные родственники могут получить от суда сообщение о том, что привили его напрасно. Лес рубят – щепки летят. Вопрос, каков правовой статус этих мероприятий и насколько это вписывается в обычную рутину правового государства. Вы говорите: они справляются без диктатора. Я говорю: извините, они справляются ровно теми методами, которыми бы справлялся диктатор, но с маленькой разницей. Эта разница, собственно, и есть предмет обсуждения, а именно: диктатор на их месте, возможно, поступил бы точно так же, но стандартный классический диктатор имел бы для этого классические полномочия стандартного диктатора. Когда мы чрезвычайное положение не объявляем, на соответствующие статьи в конституциях или каких-то других основополагающих актах не ссылаемся, диктаторских полномочий ни у кого нет, а действия при этом диктаторские – это, как мне представляется, для либерально-демократической политической философии большая проблема. Огромное здание полицейских мероприятий (а это санитарно-полицейские мероприятия, потому что и полиция в свое время была создана в Европе в первую очередь с санитарными функциями) с юридической точки зрения достаточно плохо обосновано, стоит на песке. Разговоры, что когда-то в перспективе гражданин отсудит свои права или что это нужно для общего блага, ничем не отличаются от того, что во времена Французской революции хватали заподозренного в недостаточной лояльности человека, тащили его на гильотину со словами: благо народа – высший закон. Правильно, народ же согласился, что благо народа – высший закон, а юридические процедуры, все эти формальности, крючкотворство – это все старый режим, все это ерунда. А после того, как они порубили некоторое количество голов, выяснилось, что общее благо состоит не совсем в этом. Шмитт актуален, потому что дает не окончательный ответ, но инструментарий для обсуждения этих тонких вещей".