"Химеры и Трагедия" – так называется вышедшая в издательстве РХГА в Петербурге книга литературоведа, сотрудника русской службы Радио Свобода Ивана Толстого, посвященная его деду, писателю Алексею Николаевичу Толстому. В книгу вошли пять эссе об обстоятельствах появления главных произведений Толстого, таких как романы "Хождение по мукам", "Петр Первый" и "Гиперболоид инженера Гарина", пьеса "Заговор императрицы", сказка "Приключения Буратино".
Иван Толстой рассказывает о жизни Алексея Толстого в эмиграции, его отношениях с советской властью после возвращения в СССР, анализирует, как у Толстого появлялся тот или иной литературный замысел.
– Алексей Толстой – ваш дед, он умер еще до того, как вы родились. Насколько родственная связь сыграла роль в вашем интересе к его творчеству?
– Сперва сыграла роль отрицательную, а потом постепенно – через нейтральную – стала играть положительную роль. Я в юности, в 16–18 лет, когда всё отрицают, полностью дедушку отвергал. Меня он раздражал своим соглашательством с советской политикой, глупостью возвращения из эмиграции в Россию (я совершенно не понимал причины этого поступка) и тем, что он висел в школах в каждом кабинете литературы. И учителя всегда обращали внимание на нашу родственную связь. Меня это раздражало не потому, что меня не замечали как самостоятельную личность, а потому что мне навязывали политический, идеологический, отчасти литературный ракурс Алексея Николаевича. Мне хотелось, чтобы о нем говорили как о человеке, который со мной никаким образом не связан. И у меня даже был такой болезненный период, когда я хотел сменить дедушку, иметь какого-нибудь писателя в качестве предка, но другого. Например, Михаила Булгакова, который очаровывал меня своей позицией, а жил в те же самые годы, те же страшные сталинские годы.
– Вы пересмотрели свое отношение к возвращению Алексея Толстого из эмиграции? Это же, как мне кажется, уникальная ситуация – он, уехав одним из первых, вернулся в 1923 году, когда многие, наоборот, хотели, стремились покинуть Советскую Россию…
– Совершенно верно, Толстой уехал в 1919 году одним из самых первых писателей и был наиболее крупной, как считается, фигурой русской эмиграции. С него пошли всевозможные начинания. Например, первый толстый журнал "Грядущая Россия", не только литературный, но и публицистический. Он вышел в Париже в 1920 году, и у его основания стояли Алексей Толстой, Марк Алданов и некоторые другие известные личности..
У Алексея Толстого было это простое чувство – у него не будет читателей в эмиграции. Поэтому он вернулся
Второй журнал, гораздо более важный, самый долговечный, самый лучший эмигрантский журнал "Современные записки" был основан осенью 1920 года, когда "Грядущая Россия" уже закрылась. И тоже при участии Алексея Толстого, и тогда не обошлось без библиографического анекдота. "Современные записки" не имели никакой прозы в своем редакционном портфеле. И обратились к Алексею Николаевичу: "Дайте ваш роман, который вы сейчас пишете". И Алексей Толстой дал его. Но! Начало-то уже было напечатано в "Грядущей России" полгода назад! Алексей Толстой говорит: "Я же не могу еще раз вам дать первые главы. Печатайте с восьмой, вот она еще не выходила". И вы можете себе представить, огромное начинание русской эмиграции журнал "Современные записки" открывается восьмой главой романа "Хождение по мукам"! Такого еще не было! А в приложении "Современные записки" печатали те самые первые семь глав, которые уже выходили.
И вот говорят: "Алексей Толстой такой жулик, такой авантюрист. Вот он при советской власти, особенно в годы НЭПа, печатался везде. На все фронты, печатался без зазрения совести! И вообще, он был литературным проходимцем". Так то же самое было в эмиграции! Он один и тот же роман умудрился в одном городе в одном году в двух толстых журналах напечатать дважды. Пруха была, что называется, везение.
Алексей Толстой был человеком везения. Между прочим, это-то меня по молодости и раздражало. А потом я начал понимать причины его возвращения. Причина его возвращения – это тупик. И Вертинский для себя так же отвечал на этот вопрос: эмиграция – это тупик, эмиграция – это безвоздушное пространство. Я постепенно, чем дольше живу, прихожу к выводу, что у Алексея Толстого было это простое чувство – у него не будет читателей в эмиграции. Поэтому он возвращается. Молодая советская республика, жаждавшая знания, накинется на его книги. Все это и произошло. Его книги печатаются до сих пор.
– Если говорить о везении, то оно помогло, судя по всему, избежать репрессий, избежать худшего? Насколько я понял из книги, начавшаяся война фактически спасла Алексею Толстому жизнь...
– Это вы уже переходите к позднему этапу его жизни. А сперва Алексей Толстой возвращался под личное поручительство Льва Давыдовича Троцкого(!) в 1923-м году. Но где был Троцкий буквально через несколько лет? Никто не мог предсказать и не может предсказать нашу родную историю. Все меняется, все переворачивается. Вот он вернулся в 1923 году, а мышеловка – хап! – и захлопнулась. И до 1932 года, то есть девять полных лет его из страны не выпускали.
Он был невыездной. Он жировал, он зарабатывал, пьесы шли в театрах, он покупал старинную мебель, итальянские картины на барахолке у Сухаревской башни. Все это не очень дорого стоило, все распродавалось. Тем не менее, он жил в свое удовольствие, но он страшно любил Европу! И ценил ее. А туда дороги не было! И он должен был сперва сжечь все мосты, все свои связи с эмиграцией, написать абсолютно продажный и подлый в политическом отношении роман "Эмигранты" ("Черное золото"), чтобы где-то на Лубянке сказали: "Хорошо! Галочку ставим. Ты полностью разорвал отношения с эмиграцией. Теперь тебя там заклюют. Поезжай туда!"
Федор Сологуб говорил: "Алешка Толстой брюхом талантлив!"
И он поехал, и его, конечно, стали клевать. И Марк Алданов к нему уже не подошел в парижском кафе. А Бунин подошел, выслушал, обсмеял его, но они расстались нейтрально. Потом он ему отдал долг в воспоминаниях "Третий Толстой". Уже после смерти Алексея Николаевича, после войны. Но в принципе, отношения с эмиграцией были разорваны.
Против находившегося в эмиграции Алексея Толстого была проведена спецоперация ГПУ. Это то, что в литературоведении совершенно не описано. Это история с газетой "Накануне", пробольшевистской, чекистской газетой, которая финансировалась из Москвы. Эта газета должна была его рассорить с эмиграцией в начале 1920-х. И когда он рассорился, ему разрешили вернуться в Советский Союз.
Я упомянул о Вертинском. С ним поступили точно так же. Он очень хотел вернуться, а его заставили совершить целый анабасис приключений и похождений в эмиграции. Мы не знаем, какие это были приключения. В своих воспоминаниях он об этом умолчал. Авдотья Смирнова в своем фильме о Вертинском об этом молчит. Но мы знаем, как заслуживается возвращение! И намеки на эти заслуги в фильме фигурируют. Так вот, у Алексея Толстого эти заслуги были гораздо более явственные. Эпоха была не кинематографическая, а печатная. И все, что надо, он пропечатал в газетах, журналах и в своих книгах и заслужил это возвращение.
А вторая спецоперация (вокруг романа "Эмигранты") была проведена, когда он находился уже в Ленинграде, жил в Советском Союзе. Его заставили разорвать все глубинные связи с изгнанниками, что он и сделал. После этого он стал по-настоящему доверенной фигурой и был отправлен на Запад – заманивать русских эмигрантов. И очень многих он заманил и привез в Советский Союз.
– Назовите имена, пожалуйста.
– Александр Иванович Куприн. Да, говорят, что он находился в полувменяемом состоянии, но это именно Алексей Толстой его уговорил и посадил в поезд Париж – Москва. Это была дочка матери Марии Гайяна, которая даже поселилась в Детском селе у нас в семье и совершенно была забыта и заброшена. Это, безусловно, была спецоперация по возвращению эмигрантов. Точно так же он уговаривал вернуться и Бунина, что известно по бунинским воспоминаниям. Святополк-Мирский вернулся сам, его не надо было уговаривать. Он был идейный и кромешный в этом смысле коммунист, еще больший, чем Алексей Толстой (который коммунистом, конечно, не был). Но целый ряд малозаметных писателей обращались к Алексею Толстому за помощью, и он их привозил, ходатайствовал, писал письма и так далее.
Должно было это ему же и аукнуться в начале 1940-х годов. В конце 1930-х товарищ Сталин задумал новый открытый процесс, процесс против советских писателей. И в эту мясорубку должны были попасть очень многие, а заправилой, коноводом должен был стать Алексей Николаевич. Об этом ему рассказал один из очень высоких чинов НКВД во время войны, когда они ездили в Катынь. Это была поездка в составе Чрезвычайной государственной комиссии по разоблачению преступлений фашистских захватчиков. Чекист рассказал ему после обильно выпитого спирта: "Что вас спасло? Спасла начавшаяся война". Он имел в виду 1 сентября 1939 года, войну в Европе. И этот открытый процесс стал разваливаться, да и поумирали некоторые, а в процессе должны были участвовать все люди, как на подбор, известные – Исаак Бабель, Всеволод Мейерхольд, тот же самый Святополк-Мирский. Мирский успел умереть в лагере на Дальнем Востоке, когда Берия приказал привезти его на новое расследование. А Берии, дрожа в коленках, доложили, что Святополк-Мирский уже умер. Не додерживали людей до процесса. И когда стало понятно, что процесса не будет, Бабель и Мейерхольд были расстреляны, как ненужные люди. Они были фигурантами того, что уже не произойдет. Поэтому – пуля!
– Сразу в двух эссе, которые включены в книгу, вы приводите фразу Федора Сологуба – "Алешка Толстой брюхом талантлив". Как вы понимаете эту фразу?
– Это была, конечно, знаменитая фраза, она широко распространилась. С одной стороны, она очень обидная, а с другой – очень удачная. Алексей Толстой не был интеллектуалом. За это его люди Серебряного века почти презирали. Он был шут гороховый, он был человек художественной складки. Художественная складка – это то, что Лев Толстой, его дальний родственник, назвал бы "умом сердца". Вот у Алексея Толстого был не ум ума, а ум сердца. У Алексея Толстого был ум желудка, лицедейский ум. Он был великолепен как рассказчик, как человек, чувствовавший, цитирую Бунина, "все русское, как мало кто". Вот почему его наиболее удачные вещи – это рассказы из заволжского цикла, сатирические и юмористические одновременно, это его сатирическая и юмористическая повесть "Похождения Невзорова, или Ибикус", это роман "Петр Первый".
Толстые привезли Пушкиных на Русь!
Алексей Толстой сам говорили, что если бы он не вырос на хуторе под Самарой, не слышал бы всех этих ветров, запаха овинов, речей крестьянских мальчишек и вообще не видел бы, что такое русская земля, никакого романа о Петре Первом ему было бы не писать. Вот это была его стихия. И Федор Сологуб, сказав "брюхом талантлив", он это, на самом деле, и подчеркнул! Он хотел обидеть Алексея Толстого, а в результате дал очень точную характеристику – это человек вот такого склада. Это не Томас Манн и не Вячеслав Иванов. Он не может рассуждать о высоких материях. Но может ли Вячеслав Иванов описать жизнь мальчишки на заволжском хуторе? Думаю, что – нет. Это будет какой-то философский или эссеистический трактат. А вот у Алексея Николаевича был именно этот дар. Как говорил Пушкин: "Писателя нужно судить по тем законам, которые он сам перед собою выдвинул". Вот и Алексея Толстого нужно судить по этим, художественным законам, по законам брюха.
– Роману "Петр Первый" посвящено в вашей книге отдельное эссе "Царь и кукла". И там очень подробно – опять возвращаемся к родственным связям – описывается фигура графа Петра Андреевича Толстого. Насколько эта фигура, желание описать этого человека сыграли роль в том, что Алексей Толстой взялся за роман о Петре?
– Петр Андреевич Толстой, привезший из Италии царевича Алексея на расправу, – это фигура, которая волновала Алексея Николаевича в течение многих лет. У него, конечно, был его портрет, и он изучал его жизнь. Но этот портрет он не отваживался повесить на стену. Не потому, что советская власть могла бы предъявить какие-то претензии (мол, что это ты какого-то царедворца вывешиваешь, и вообще, кто-то мог бы настучать на него), – нет!. Художественный вкус Алексея Толстого, вот это самое брюхо, здесь сработал и сказал свое слово.
Петр Андреевич Толстой был фигурой между Петром, реформами, которыми царь занимался, и Пушкиным. Почему Пушкиным? При чем тут Пушкин? Дело в том, что Алексея Толстого упрекали в том, что его роман написан по пушкинской формуле – "и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник". Таким он и показан в романе. Возможно, это формула, эти пушкинские стихи были в памяти, в сознании Алексея Николаевича.
Но дело в том, что в 1703 году именно Петру Андреевичу было поручено добыть для царя Петра нескольких мальчиков-арапчат, чтобы сделать из них слуг. Была тогда в Европе такая мода на арапчат. И Толстой этих арапчат купил в серале у турецкого султана, купил, конечно, тайно. Помог ему в этом какой-то посредник. И Петр Андреевич отдал этих мальчиков купцу (и, по-видимому, разведчику российскому) Савве Владиславичу Рагузинскому. Это был румынский или, можно сказать, молдавский человек на службе у российского трона. И он помогал в связях между Турцией, которая воевала с Россией, и царем Петром. Рагузинский этих мальчиков привез. Петр Толстой поручил: "Одного – мне! А других отдать ко двору". Вот ему и оставили одного, несколько малахольного, а остальных передали Петру. Один из них стал Абрамом Ганнибалом, прадедом Пушкина. То есть Петр Андреевич Толстой купил род Пушкина за свои деньги и привез в Россию.
В Буратино бьет русская линия, бьет в нем русский характер!
А ведь Толстому мог достаться и другой мальчик, и тогда пушкинский предок вырос бы в толстовской семье. Знай Алексей Толстой все эти детали, как знаем теперь мы (генеалоги, историки, архивисты докопались до подробностей сравнительно недавно), я думаю, что его радости не было бы предела. Толстые привезли Пушкиных на Русь! Но Алексей Николаевич этого не знал. Это знаем мы, и я дополняю дедовы знания в моей книжке этими деталями. По-моему, это хороший исторический анекдот, хороший table-talk, как сказал бы Пушкин.
– Из вашей книги можно узнать, как рождались и почему рождались основные произведения Алексея Толстого – и романы "Хождение по мукам", и "Петр Первый", и "Гиперболоид инженера Гарина", и, кстати, сказка "Приключения Буратино". В свое время я думал, что это просто переложение какое-то "Пиноккио" со счастливым концом, когда все эти куклы оказываются в Советской стране. Тем более неожиданной для меня была параллель, которую вы приводите в своей книге между Буратино и молодым Петром Первым...
– И не только молодым. Дело в том, что я тоже был под воздействием этого мема, этой легенды о том, что "Буратино" – это просто переписанный "Пиноккио". Ну, давайте положим две этих книги рядом. Да, конечно, схема та же. Но дальше Буратино наполняется, как из брандспойта. Бьет в нем русская линия, бьет в нем русский характер. Пиноккио никакого сходства не имеет с тем мальчиком Буратино, который выведен на этих страницах. Буратино – шалун, он непосредственный мальчик. У него нет переживаний, которые есть у Пиноккио. У Буратино нет совести, нет чувства стыда. Его непосредственность, импульсивность, его дерганость, деревянность были увидены в Петре.
И это, кстати, вообще интересный для Алексея Толстого как писателя образ. Он любил таких непосредственных мальчиков, которые не рефлексируют. И в "Детстве Никиты" Никита отчасти (только отчасти) такой же, и, конечно, в сказке "Как ни в чем не бывало" один из героев тоже такой непосредственный. И такой же непосредственный Невзоров в "Ибикусе". Это не рефлексирующие люди, не задумывающиеся о морали. Какая мораль у Буратино? Да никакая – просто шалость! Он смеется безъюморным смехом.
У Набокова есть замечательная фраза – "крикливое веселье, свойственное безъюморным людям". Вот у Буратино юмора-то особенного нет, у него есть крикливое веселье. Он такой же, каким вырастал Петр Первый. У него не руки-ноги, а сочленения, как будто на винтах каких-то. У него громадные длиннющие ноги. Он ходит, как на жердях. Смотрит выпученными глазами. Пугает своим поведением. Он какой-то совершенно неродительский. И он бежит из дома, ему все время что-то нужно. Он ищет приключений, как Буратино.
На Петра перенесена эта излюбленная и подмеченная черта. Писатель это видел и взращивал. И Петру досталось то, что есть у Буратино. То есть как бы Буратино – это Петр Второй. Или Петр – это Буратино Первый. На некоторых примерах я показываю, что заявлять такое – это не сумасшествие. У писателя есть любимые герои. Это один из них.
Буратино также ищет необъяснимых приключений и авантюр, как Петр ищет необъяснимых приключений и авантюр. Он полностью перепахивает свое царство, доставшееся ему в наследство. А зачем? А он часто и отчета себе не дает – а надо! Он едет и на голландские верфи, и в Париж, он все хочет свершить, ему до всего есть дело. Он и казнями занимается, и строит государство, и прощение торжествует, как победу над врагом. Вот он какой. И юмора у Петра Первого нет, у него есть крикливое веселье, отсюда и все это его пьянство, и способность идти против ветра. Все то, что на своей картине так замечательно изобразил Серов.
Цель моей книги – найти и назвать затаенные травмы и комплексы Толстого
– А у инженера Гарина был какой-то прототип?
– Я думаю, тут все то же самое – это человек, который не отдает себе рационального отчета в том, что он делает. Это импульсивный авантюрист. Ему нужно захватывать мир. Зачем? Ведь десятой доли хватило бы. Нет! Ему нужно всех победить.
Но мне кажется, что в "изобретении" гиперболоида сказался еще и поиск Алексеем Толстым некоего оружия противостояния, метафорического оружия противостояния тем неудачам, которые он испытал в жизни, точнее в Европе. Гиперболоидом инженер Гарин уничтожает Европу, а на самом деле можно сказать, что Алексей Толстой метафорически уничтожает Европу, которая его не приняла, из которой он вынужден был бежать. Он – человек победительный – вынужден был, поджав хвост, бежать! И теперь ей нужно отомстить, теперь Европе приписываются все те грехи и недостатки, которые у нее хотя и есть, но не в такой же степени.
Это роман-символ и роман-образ. Приключения, фантастика там постольку-поскольку, а на самом деле – это глубоко затаенные травмы и комплексы писателя. Собственно, этому и посвящена моя книжка – найти эти комплексы и назвать. Отечественное литературоведение боится говорить о психологии автора. Это вообще считается неакадемическим приемом, и напрасно: интуиция и психология – это два инструмента, с помощью которых мы раскрываем живого человека, например такого, который "талантлив брюхом".
– Вы назвали последнее эссе "Документальные небылицы"...
– Речь идет о знаменитой пьесе "Заговор императрицы". Пьеса целиком выдуманная, ее сюжет выдуман соавтором Алексея Толстого Павлом Елисеевичем Щеголевым, знаменитым и чуть ли не гениальным историком, который тоже был авантюристом. Он тоже был отчасти Буратино, только толстым, его живот не позволял ему быстро двигаться и иметь эти деревянные сочленения в организме. Но, тем не менее, Щеголев был, конечно, по натуре своей искателем приключений. Он преследовал истину, но он спокойно мог обойти истину с обратной стороны и показать ей нос.
Павел Елисеевич придумал якобы существовавший "заговор императрицы". Никакого заговора императрицы Александры Федоровны на самом деле не существовало. Существовала масса других заговоров и, прежде всего, придворные заговоры против нее самой! Потому что считалось, будто она вместе с Распутиным и с некоторыми министрами ведет такую линию на заключение сепаратного мира с Германией.
Никакими фактами это не доказано, но Щеголев раздул существовавшую сплетню, изложил Алексею Толстому, и тот пришел в полный восторг! Блестяще! Вот тут вся сатира, сочившаяся из него, не растраченная в эмиграции и привезенная в годы НЭПа в СССР, нашла себе применение. Изобразим Вырубову! Изобразим Распутина, который, говоря по телефону с императрицей, при этом пальцем чешет себе зад. Это, правда, изобретение актера Монахова на сцене, но я думаю, что создатели этой пьесы были в полном восторге. Вот такого изобразить человека, у которого святое было только в кавычках, только относительно. А был на самом деле совершенно земной человек. Изобразить министров, изобразить всю эту камарилью, которая довела Россию до развала.
Щеголеву и Алексею Толстому близка была мысль, которая и мне близка, – в падении режима, вообще в мировых революциях всегда виноваты обе стороны: и восстающая, и защищающаяся. Российская монархия была виновата в том, что она довела страну до революции тем, что была упряма, не шла на реформы, сопротивлялась здравому смыслу. Николай Второй в день революции записывает: погода тихая, застрелил столько-то ворон. Вот потому и пала, к великому сожалению, старая Россия, но она пала по своей собственной вине, а не только по вине "бесов революции". Две стороны виноваты в этом.
И Алексей Толстой со Щеголевым эту сторону не упустили и показали. Политически это было прагматично, и это отчасти соответствовало истине. Поэтому против пьесы "Заговор императрицы" были протесты чисто нравственные, но не историософские. Да, нехорошо смеяться над поверженным и расстрелянным царем. А с другой стороны, действительно, Николай Второй был слабый, лукавый. Ну, разве что не плешивый.
– Для вас Алексей Толстой – неустаревающий писатель?
– Неустаревающий. Наоборот, он все молодеет в моих глазах, в моих представлениях. Я сейчас пишу следующую книжку о нем и, может быть, даже напишу еще не одну, потому что есть что показать. Как я уже говорил, отечественное литературоведение хоть и раскапывает интереснейшие текстологические, историографические вещи, и в комментаторском отношении очень много чего накопано, но вот психология Алексея Николаевича – это то, чего чураются очень многие, считая это неакадемическим делом.
Я-то вижу поле для своих догадок и именно в разбирании на атомы психологии писателя. Алексей Толстой такой живой и такой еще непрочитанный в этом ракурсе, что здесь до многого можно докопаться. Когда внимательно относишься к перипетиям его жизни, к ее этапам, то понимаешь, что он был не просто бонвиван, не просто брюхом талантливый. Но человек, которого одолела та самая машина, в строительстве которой, в подвинчивании и в смазывании которой он принял такое активное участие.
Революция пожирает своих детей. Идеология, история и политика пожирают тех, кто их создавал. Это и есть настоящая драма, если не трагедия писателя. "Боже, как грустна наша Россия!" – думаешь, перечитывая Алексея Толстого.
