Иван Толстой: Для советского читателя в целом и для ценителя поэзии в частности словосочетание «синий Пастернак» в пояснении не нуждалось. И хотя синим был голландский том первого издания «Доктора Живаго» (1958), но кто его тогда видел? Синим был, прежде всего, том в Большой серии «Библиотеки поэта» 1965 года. Долгожданный, желанный и скандальный. Многие книжники могут рассказать об этом издании собственную историю.
Сегодня мой собеседник – Вадим Гершевич Перельмутер – поэт, писатель, эссеист, публикатор литературного наследия забытых авторов ХХ века. Не только, впрочем, двадцатого. Перельмутер пишет о тех, кем переболел как читатель, кого внимательно и вдумчиво читал долгие годы, за чьими книгами охотился как книжник. Рассказы книжников вообще сродни рассказам охотничьим. Сегодня с Вадимом Гершевичем мы беседуем о «синем Пастернаке».
Вадим Перельмутер: Где-то году в 1970-м мне подарили синий том Пастернака, причем подарили довольно забавно. У меня тогда была приятельница, дочка большого генерала, заместителя начальника ГлавПУРа. Он был большой книжный любитель, у него замечательные книги стояли на полке. Я увидел у них эту книгу и сказал: «Очень хочу!». И она мне говорит: «У тебя когда день рождения?». «Через месяц». «Приходи, я тебе подарю». И вот она мне подарила этот синий том.
Я не мог с ним расстаться, хвастался всем напропалую. Через недельку после этого я был в очередной раз в гостях у Льва Адольфовича Озерова, поэта, нашего профессора литинститутского, мы с ним подружились, он очень много чего для меня сделал. И я похвастался, что у меня есть «синий Пастернак». Лев Адольфович глянул на меня и говорит: «У меня тоже он есть». Снял с полки и дает мне в руки книжный блок без обложки, картоном схваченный, плотно перешитый. Я приоткрыл титул, а на картонке форзацной дата стоит: 26 мая 1965 года и какие-то неразборчивые каракули, штук семь подписей. И он мне говорит, что у этой книжки есть замечательная истории, и рассказал мне ее. Я ее чуть позже записал, когда что-то писал об Озерове, вкратце ее рассказал.
Озеров приехал в конце мая 1965 года в Ленинград, была чудовищная, жаркая весна и лето, было горящее все. Вы представляете себе Ленинград, конец мая с температурой градусов 28-30, с этой влажностью? Город полупустой. Он зашел в издательство «Советский писатель». Пустое издательство, сидит там мается сотрудник, какие-то девочки с чашкой чая ходят. Он зашел и говорит:
- Ну, как у нас Пастернак?
А он был составителем этого тома. И ему сотрудник говорит, что готова вторая сверка, готова книжка, но сейчас бессмысленно ею заниматься – лето, книг все равно никто не покупает. Озеров говорит: давайте все-таки займемся, я займусь.
- У нас курьеров нет, даже в цензуру некому повезти.
Озеров говорит:
- Позвоните, может быть, они согласятся со мной встретиться.
Сотрудник позвонил в Главлит
Сотрудник позвонил в Главлит, вешает трубку:
- Они вас ждут.
Озеров сунул в портфель эти папки, поехал. Там тоже мается, один сидит молодой человек.
- Чем порадуете?
- Вот, принес вам Пастернака.
- О, Пастернак мой любимый поэт.
- Как долго это все может быть?
- Лев Адольфович, пойдите, кофе попейте, я полистаю. Книжка прошла все возможные рогатки, ничего там такого нет, уже через часок приходите.
Озеров зашел, молодой человек ему дает с штампами Главлита папки, он их в портфель и - в издательство.
- Ну, что дальше?
- Дальше пусть лежит – лето, никого нет.
- А есть, кому подписать в печать?
- Да, есть зам главного.
- Может, в типографию?
- Да, я позвоню.
Переговорил с типографией.
- Начальник сказал, что вроде у него сегодня ночная смена полупустая. В общем, сами договаривайтесь. Будет метранпаж, он не против, только вам надо будет и с рабочими договориться, потому что работа ночная.
Озеров все понял, загрузил несколько бутылок водки, забежал в Елисеевский, какую-то закуску купил
Озеров все понял, загрузил несколько бутылок водки, забежал в Елисеевский, какую-то закуску купил, тяжело груженный приезжает в типографию, его встречает улыбающийся молодой метранпаж:
- Посидите, давайте чайку попьем, сейчас рабочие придут, поговорим, скорее всего согласятся.
Приходят несколько рабочих смены, мигом согласились, увидели, что там расставлено и разложено на столе, засуетились, что-то начали делать. Уже вечер. И Озеров говорит, что он сначала ходил, смотрел, как они лихо все это пропускают через машину, потом они говорят:
- Ну, что вы маетесь? Подремлите здесь.
Отвели его в какой-то кабинет, он лег и заснул. Будят его в 6 утра и протягивают ему этот блок.
- А почему без обложки?
- А у нас переплетный цех ночью закрыт, опечатан, так что если хотите, то мы завтра переплетем и вечерком вам дадим.
- Я до завтра ждать не могу. Вы мне можете расписаться?
И они поставили там дату - 26 мая 1965 года и расписались рабочие. Озеров с ними пригубил и вышел в 8 утра из типографии с этой книжкой. Отправился пешком к себе в «Европейскую» и на подходе к «Европейской» вдруг на пустой улице встречает Галича. Поздоровались, и он говорит:
- А вы знаете, что у меня здесь?
Галич ее открыл, замер, поднес к лицу, понюхал краску свежую типографскую
Достает книжку, протягивает Галичу. Галич ее открыл, замер, поднес к лицу, понюхал краску свежую типографскую и говорит:
- Ну, Лев Адольфович, надо выпить по такому поводу за Бориса Леонидовича.
Они зашли в гостиницу, как раз открылся буфет, они сели, выпили по рюмке коньяку, кофе и расстались. А ночью он уехал в Вильнюс. Так боялся за портфель, что на ночь сунул под подушку эту книжку, несколько раз ночью просыпался, руку совал под подушку - не приснилось ли. Ну, ничего, довез. И там эта дата стоит - 26 мая, а в конце книжки стоит дата подписания в печать - 25 мая 1965 года.
В общем, книжка вышла. Причем, Озеров мне говорит: он с самого начала и с Борисом Егоровым общался по этому поводу (который эту серию делал с Орловым), и он говорит, что книжка делалась в 1964 году в ожидании, после снятия Хрущева, второй оттепели. Но книжка в августе уже разошлась, а в сентябре арестовали автора предисловия Андрея Донатовича Синявского. И процесс Синявского и Даниэля, который состоялся в начале 1966 года, показал, что оттепели ждали напрасно и автор предисловия отправился в мордовский лагерь ровно за то, за что травили Пастернака, - за печатание заграницей. Вот такая история.
Синявский эту историю не знал
Я Синявскому эту историю рассказал много лет спустя, в 1993 году в Париже, он ее не знал, он вообще эту книжку увидел только в мордовском лагере, когда Мария Васильевна Розанова приехала к нему на свидание и показала ему этого Пастернака. Очень она его обрадовала этим зрелищем.
А как раз в ту пору процесса Синявского и Даниэля, это был январь-февраль, я тогда некоторое время работал в литературном отделе «Московского комсомольца». И так получилось, что шел процесс и по всем газетам разослали пропуск на заседание. Причем, там было условие, что один человек дважды не ходит. Видимо, они тогда боялись того, что и произошло, когда возникла эта стенограмма процесса - боялись, что журналисты в этом примут участие. У меня заболел заведующий отделом, пропуск был свободен на отдел, и я на одном из этих заседаний был. Мы потом с Марией Васильевной обсуждали, на каком из них. Я только поступил в Литинститут, мне было 22 года, я не очень хорошо к этому был готов, в суде до этого, слава богу, был всего два раза. Потом, правда, мы это дело обсуждали, потому что я в том же году и годом позже работал в журнале «Декоративное искусство СССР». Там тоже кое-что было связано с Синявским. Дело в том, что в этом журнале работала Ирина Уварова, будущая жена Даниэля, и Розанова там публиковала за своей подписью некоторые тексты, которые ей присылал Андрей Донатович из лагеря.
Иван Толстой: Кажется, сама Мария Васильевна рассказывала о том, что это совершенно невероятный опыт, когда сидит человек в лагере и публикуется в советском официальном журнале.
Вадим Перельмутер: Я это знал, потому что там у меня были два замечательных коллеги. Там работали Юрий Герчук и Леонид Невзлер, он потом имел некоторое отношение к бахтинской стенограмме, а Герчук просто дружил с Синявскими очень близко, и есть довольно много фотографий, где они всей компанией собираются. Мы об этом говорили, поэтому мое впечатление дополнено этими разговорами. Я был ошеломлен тем, что ни прокурор, ни судья не слышали того, что им говорили, диалога не возникало. Для меня это были свежие впечатления, я не знал, не читал еще ни Абрама Терца, ни Николая Аржака, но благодаря этому стал искать, довольно быстро нашел и прочитал. Вот этот разговор на разных языках, когда человек говорит, ему отвечают, но диалога нет, - это впечатление оттуда осталось. Прошло много лет, мне трудно вспомнить детали, но это ощущение осталось и Марья Васильевна говорит, что у нее было ровно такое впечатление, что идет разговор глухого с немым.
Иван Толстой: А физиогномически вы кого-то в зале знали? Кто были эти люди рядом с вами?
Вадим Перельмутер: Кое-кого из журналистов. Но, нет, никого не знал.
Иван Толстой: А сейчас, когда вы смотрите на эту известную фотографию, снятую как бы из-за скамьи подсудимых - немножко виден зал, там Розанова угадывается, а дальше смутно знакомые лица. Узнаются?
Вадим Перельмутер: Я боюсь, что поздние впечатления наслаиваются, потому что когда я познакомился у Марии Васильевны с Голомштоком, у меня было четкое впечатление, что я его там видел, и он вроде бы подтвердил, что был на этом заседании. Но много лет прошло.
Иван Толстой: А подсудимых вы запомнили тогда?
Вадим Перельмутер: Конечно.
Иван Толстой: А что вы думали тогда красивый и 22-х летний о них?
Вадим Перельмутер: У меня была тогда приличная компания, я тогда уже дружил с Аркадием Штейнбергом, у меня было некоторое количество лагерников довольно близких знакомых, мне хотелось это все прочитать, какая-то лапша была в этом во всем. Осталось ощущение, что очень наэлектризованный зал и очень спокойная скамья подсудимых.
Иван Толстой: А когда вы ушли после заседания, были у вас такие короткие доверительные друзья, которым было можно рассказать об этом впечатлении?
Вадим Перельмутер: У меня был замечательный товарищ в «Московском комсомольце» Саша Аронов, мы много лет с ним дружили и он был как раз на предыдущем заседании. Мы потом в курилке собрали впечатления, потому что на всех заседаниях кто-то из наших был, так что мы этот процесс до всякой стенограммы восстановили в разговорах. А Саша мне дал "Любимова", вот это первая вещь, которую я от Аронова получил, а он ее - от Межирова. Саша Аронов мне дал и первого Терца. Тогда редакция там была лихая, прямо скажу, что все были на стороне подсудимых.
Иван Толстой: А вам не пришлось какую-то свою собственную контрибуцию внести в «Белую книгу» под реакцией Гинзбурга?
Вадим Перельмутер: Нет.
Иван Толстой: А сама «Белая книга» когда попалась вам в руки?
Вадим Перельмутер: Я не очень помню, но тоже же от Аронова и Вадика Черняка. У меня была хорошая компания, потому что ближайший их круг был - Леня Жуховицкий, известный вам Александр Янов, которого они даже приводили ко мне в гости на Тверской бульвар, так что я довольно быстро добрался до всех самиздатов, но «Белая книга» ко мне довольно поздно попала.
Иван Толстой: Давайте вернемся к Пастернаку, причем к до синему периоду. Когда начался ваш роман с Борисом Леонидовичем?
Вадим Перельмутер: Я рано начал собирать библиотеку. Я в 16 лет остался без отца, пошел работать. Я был книжный мальчик, и мама мне сразу сказала: «Собираешь библиотеку? Половина зарплаты, которую ты получаешь, она твоя, можешь делать с ней что хочешь». И я тогда быстро обзавелся большим количеством знакомых девушек в букинистических магазинах, и так началась библиотека. Я стал собирать поэзию. И как раз это легло на пастернаковский весь грохот, который тогда стоял, это 1959-60 год. Я тогда еще был в студии чтецов в Доме культуры Железнодорожников у трех вокзалов. Там тоже были ребята много прошедших родителей. Я вам точно скажу, когда начался этот роман, - с 1959 года. В разгар этого шума, воспользовавшись тем, что заболел наш руководитель и не мог пострадать, устроили вечер поэзии Пастернака.
Я тогда единственный раз видел вживую Бориса Леонидовича
Первое отделение - это был ранний Пастернак, у меня тогда уже были все его книги, а во втором отделении мы читали только стихи из романа. И такую рукописную афишку мы отвезли в Переделкино. Я тогда единственный раз видел вживую Бориса Леонидовича. Я был там самый младший, а наш старший, Виктор, пошел к нему туда, Пастернак вышел его проводить на крыльцо и нам помахал рукой. У меня такое самое ранее литературное воспоминание. Мы потом эту афишу искали в музее пастернаковском и не нашли.
Иван Толстой: Сколько угодно ходит историй о том, как гуляла машинопись, самиздат, а то и тамиздат в те годы, ещё при Пастернаке или сразу после его кончины. Что вам вспоминается, насколько роман был прочитан обществом?
Вадим Перельмутер: Мне трудно судить об обществе, мне было 17 лет, когда он умер. А вот еще, кстати, любопытная вещь в связи с Синявским и Даниэлем. Дело в том, что этот синий том неожиданно довольно сильно сработал, эти два имени столкнулись, потому что в 1965 году, когда был процесс, все издания мировые обошла фотография с похорон Пастернака, когда выносят гроб из дома на крыльцо. И первые два человека, которые его несут, это Синявский и Даниэль.
Иван Толстой: Это всеми обсмеяно и приветствовано.
Вадим Перельмутер: Вышла книга, и снова срослись эти два имени.
Иван Толстой: Но в вашем кругу, сколько людей читало «Доктора Живаго»?
Вадим Перельмутер: У меня был круг довольно узкий. Много, кто читал. Дело в том, что когда, наконец, это все издалось и встало у меня на полку, я выяснил, что мне пересчитывать это не надо. Был карманный томик фельтренеллевский…
Иван Толстой: Карманный - это не фельтренеллиевский, это Борис Филиппов, это выдуманное парижское издательство.
Вадим Перельмутер: Этот крохотный томик, его не помню, кто приволок к Штейнбергу, он пошел по кругу и я его получил на два дня. Очередь была большая. Асар Эппель был в очереди за мной. Я читал это день и ночь этим крохотным шрифтом, и много лет спустя, когда я взялся это перечитывать, выяснилось, что мне перечитывать не надо. Видимо, это то шальное, что намертво ложилось в память.
Иван Толстой: Стоит ли сегодня у вас на полке в Мюнхене «синий Пастернак»?
Вадим Перельмутер: Конечно, он у меня даже лежит сейчас на столике.
Иван Толстой: Это тот самый экземпляр, подаренный дочкой ГлавПУРа?
Тот самый, с полки генерала
Вадим Перельмутер: Тот самый, с полки генерала.
Иван Толстой: Ах, она все-таки папенькин подарила? Какая егоза! Скажите, как книжник, библиофил, в 1965 году, после того как Синявский пострадал и книжка была формально запрещена, насколько она имела хождение, насколько было ее трудно достать реально на черном рынке?
Вадим Перельмутер: Ее достать было не трудно, только очень дорого, она была из самых дорогих книг, дороже эмигрантских изданий.
Иван Толстой: Рублей сто?
Вадим Перельмутер: Не помню, но дорого.
Иван Толстой: До меня доходила уже в легенде цифра 75, но это мои сведения 1974 года, они могли быть не верны.
Вадим Перельмутер: Она была из самых дорогих книг, потому что купить я ее не мог.
