Здравствуйте, друзья. Я – Александр Генис, автор и ведущий привычного нашим постоянным слушателям подкаста. Этой весной он меняет оптику. “Генис: взгляд из Нью-Йорка” становится “взглядом на Нью-Йорк”. Новый сезон составляет цикл пристрастных, субъективных, даже интимных экскурсий по уникальному и бесконечному городу, где я, прожив в нем почти полвека, по-прежнему нахожу все новые сокровища, которыми счастлив поделиться.
Каждый эпизод – прогулка по улицам, паркам, музеям, ресторанам, зверинцам, театрам, базарам и другим любимым местам – разворачивается в сопровождении цитат из нью-йоркских писателей, а иногда и бесед с друзьями-старожилами.
Наши передачи выходят в необычное – военное – время. Об этом говорят и перемены в облике Нью-Йорка, расцвеченного в знак солидарности с жертвой агрессии сине-желтыми флагами. Украинская нить, вплетенная в богатый этнический гобелен Нью-Йорка, оказывается путеводной и в этих прогулках. Собственно, в этом их сокровенный смысл: поближе познакомить наших слушателей с той Америкой, которую – вопреки одичавшей кремлевской пропаганде – есть за что любить и всегда интересно изучать.
Сегодня мы отправимся в велотур по острову сокровищ, который называется таинственным словом “Манхэттен” и заслуживает нераздельного внимания.
Нью-Йорк выделяется уже тем, что его можно окинуть одним взглядом
Среди всех мегаполисов планеты Нью-Йорк выделяется уже тем, что его можно окинуть одним взглядом. Конечно, при том необходимом условии, что мы, как полтора миллиона обитателей Манхэттена, будем считать настоящим Нью-Йорком лишь ту часть гигантского архипелага, которая ограничивается одним этим “островом сокровищ”.
Стоя на другом – западном – берегу Гудзона, где я живу, мы можем увидеть весь остров – от моста Вашингтона на севере до утыканной небоскребами южной оконечности, где когда-то играли в кегли голландцы, а теперь толпятся туристы, снимаясь на фоне самой знаменитой статуи. Но ее осматривать лучше с моря.
Статуя Свободы встречала эмигрантов из Старого Света, когда те приплывали в Америку еще на пароходах. Величественная и неулыбчивая (говорят, что эльзасский скульптор Фредерик Бартольди вылепил портрет своей суровой матери), издалека она выглядит вертикальной черточкой в небе, вроде восклицательного знака.
Легенда рассказывает, что когда Хрущев посетил Америку, он ехидно пошутил по ее поводу: “Мы тоже ставим памятник известным покойникам”. Я не очень верю в эту историю, потому что, работая над книгой “60-е”, читал отчеты Аджубея о визите советского вождя, где говорилось, что из уважения к Хрущеву американцы просыпаются в 6 утра, чтобы не пропустить урок русского языка по радио.
Мой отец перетащил весь наш клан в Новый Свет 18 октября 1977 года
Так или иначе, статуя работает по-прежнему с полной отдачей. Со дня открытия в 1866 году она встречает приезжих, в том числе и меня. На соседнем островке Эллис-Айленд стоит музей и своеобразный памятник эмиграции. Он окаймлен низкой стеной с памятными плитками. На них имена тех, кто открыл для себя Америку. На одной из них написано Alexander Genis-senior. Это мой отец, который перетащил весь наш клан в Новый Свет – 18 октября 1977 года.
Впрочем, статуя Свободы принадлежит всей стране, а не одному Манхэттену. Но и без нее невозможно перечислить, посетить, узнать и полюбить все сокровища этого клочка суши, площадью всего в 60 квадратных километров. Обилие и густота достопримечательностей тут так велика, что под их тяжестью, как металл под давлением, плывет сама реальность, что придает городу особый, сюрреалистический характер, сумасшедшую интенсивность и хаотичность.
Чтобы справиться и насладиться Нью-Йорком, чем мы и собираемся заняться в этих аудиопрогулках, нужно грамотно подойти к делу. Прежде всего – умело выбрав транспорт.
Я предпочитаю велосипед. На нем мне повезло провести лучшую часть жизни, да и сейчас я с него редко слезаю, даже в гололед. Но такой не я один, конечно. Велосипед сегодня стал любимым ответом прогрессу. Он возвращает нас на ту ступень эволюции, где техника, еще не разминувшаяся с человеком, зафиксировала наш паритет с машиной: двухколесное – двуногим.
Особенно хорош велосипед в плоском, как в его прототипе Амстердаме, Нью-Йорке. Пользуясь им по назначению, я регулярно огибаю Манхэттен. Для меня в этой затее содержится сокровенный – гносеологический – смысл.
Истоки этого ритуала следует искать у древних греков
Когда в городе живешь 45 лет, он становится домом. Это значит, что ты можешь передвигаться по нему с завязанными глазами, не натыкаясь на мебель. Чтобы обновить знакомство и набить шишки, надо поменять в квартире обстановку, скажем, переставив местами диван с телевизором. С Нью-Йорком я так поступить не могу – он и без меня справляется, меняясь, как цветы весной, не по дням, а по часам. Поэтому, следуя завету Шкловского, требующего “сделать камень вновь каменным”, чтобы остранить город и заново полюбить его, я объезжаю на велосипеде Нью-Йорк, стремясь вписаться в его календарь и ощутить все нюансы каждого сезона.
Истоки этого ритуала следует искать у древних греков. Они регулярно обегали свой полис, магически укрепляя его границы и свое с ним единство. Поскольку на марафон меня не хватает, я обхожусь двухколесным приключением, которое освежает ощущение Манхэттена и открывает его с диковинной стороны.
Велосипед, свято верю я, третий путь познания. Это если не считать метро, экзистенциального транспорта, позволяющего заглянуть разве что в себя. Путешествуя пешком или в машине, вы остаетесь в толпе себе подобных. Но велосипед – дело другое.
Умение полюбить Нью-Йорк дается не всем и не сразу
Умение полюбить Нью-Йорк дается не всем и не сразу. Когда с перестройкой открылись надежно запертые ворота и соотечественники принялись нас часто навещать, то их первый вердикт был нелицеприятным: “Грязно и воруют”. Главной приманкой для советского гостя был Брайтон-Бич. Удовлетворившись знакомым и посмеявшись над причудами местной орфографии (“ОПТЕКА”), приезжие смягчались и постепенно сдавались городу. Каждый находил в нем свое. Москвичам нравился размах и Сабвей. Питерцам – нестоличный характер. Одесситам – обилие земляков. Только мы, рижане, выходцы из Ганзейского города, огорчались несходством со Старым Светом. Тем удивительнее, с какой готовностью принял Нью-Йорк самый рафинированный из европейцев, любимый писатель довоенной Вены Стефан Цвейг, который восторженно написал о встрече с городом в своих мемуарах “Вчерашний мир”:
Я ступил в Манхэттен с открытым сердцем вместо обычного высокомерия европейца. Первое впечатление было потрясающим, хотя Нью-Йорк не имел еще той опьяняющей ночной красоты, как ныне. Еще не было переливающихся каскадов света на Таймс-сквер и искусственного звездного неба над городом, которое по ночам миллиардами электрических звезд посылает свет звездам настоящего неба. Панорама города, да и движение на улицах были лишены сегодняшнего размаха, новая архитектура еще очень робко проявлялась лишь в отдельных высотных зданиях; витрины магазинов не были оформлены так многообразно и с таким вкусом. Но взгляд с Бруклинского моста, мерно покачивавшегося от движения, на порт или прогулка в каменных ущельях авеню становились открытием и волнующим событием.
Александр Генис: В этом городе мне довелось жить дольше, чем в любом другом. Я видел его днем и ночью, зимой и летом, трезвым и выпившим, молодым и старым. Но с седла Нью-Йорк выглядит всегда иначе, и мне каждый раз кажется, что у нас начинается второй медовый месяц. Первый, как это обычно и бывает, испортила неопытность. Сперва я не принял его старомодную нелепость, не оценил наивных пожарных бочек на крышах, не полюбил хвастливую, уместную только в Новом Свете эклектику. Чтобы полюбить Нью-Йорк таким, как есть, ушло полжизни. Зато теперь он мне всегда нравится.
Садясь в седло, меняешься сам
Осматривая город верхом, мы подключаем к зрелищу два новых фактора: свободу и высоту. Первая подразумевает прихоть, другая поднимает над толпой, позволяя глядеть поверх машин и голов. С велосипеда ведь и правда дальше видно. Еще важнее, что, садясь в седло, меняешься сам. Водитель зависит от машины: ее нужно кормить и нельзя, как маленькую, оставлять без присмотра. Пеший идет в толпе. Но всадник – аристократ дороги.
Крутить педали – почти всегда одинокое занятие, даже по телефону говорить трудно. Представленный самому себе, велосипедист, как мушкетер, меньше зависит от навязанных другими правил, включая дорожные. Поэтому в городе два колеса дороже четырех, ибо велосипед ужом обходит пробку.
Особенно здорово колесить по Нью-Йорку, ибо ездить по нему на автомобиле почти так же нелепо, как по Венеции. В нем тоже россыпь островов, связанных бессчетными мостами и туннелями. И около каждого – дикая пробка. Хуже всего Манхэттену. Он просто слишком мал для того миллиона машин, которым полиция портит здесь жизнь, как может и хочет. Но они все равно ползут по мостовой, медленно, слепо и неудержимо, как ледник или лемминги.
Понятно, почему муниципальные власти молятся на велосипед, видя в нем панацею от удушья. Тем более что Америка – особый случай. Именно в Новом Свете велосипед встал, так сказать, на ноги.
С велосипеда началась вторая индустриальная революция. Между паром и компьютером оказался велосипед. Первый собранный из взаимозаменяемых частей механизм, открыл конвейер. Не случайно и самолет, и машина в Америке родились в велосипедной мастерской, где начинали братья Райт и Генри Форд. Радикально улучшив американские дороги, велосипед уступил их автомобилю, чтобы вернуться в ореоле экологической славы.
Сегодня он вновь царит в городе, о чем говорит расписание двухколесных мероприятий в Нью-Йорке. Среди них – велоконкурс красоты, рыцарский турнир на колесах, велосипедный парад, вело-кино-ретроспектива, гонки по переулкам, прыжки в длину с разгона и фестиваль велосипедной эротики, что бы это ни значило.
В сущности, сегодня велосипед скорее культ, чем средство передвижения. Поэтому раз в год тысячи жителей Нью-Йорка вводят своих любимцев за шею под высокие своды кафедрального собора Святого Иоанна, где над ними свершают торжественный обряд благословения велосипедов и их хозяев.
Мост, носящий, как чуть ли не всё в Америке, имя Джорджа Вашингтона, соединяет Нью-Йорк с остальной страной, но не слишком надежно. Французский философ Жан Бодрийяр, написавший одну из лучших книг об Америке, назвал Нью-Йорк “искусственным спутником Земли”. И это придает особое значение миле Гудзона. Ровно посередине реки проходит граница между провинциальным “садовым” штатом Нью-Джерси и бескрайним “имперским” Нью-Йорком, отдельной и очень независимой частью которого является Манхэттен.
Спустившись с моста, я первым делом отправляюсь на самый север острова, где, собственно, и началась его официальная история. В глубине лесистого парка (о нем разговор отдельный) стоит невзрачный пень тюльпанового дерева. (Это огромное дерево с прямым, но хрупким стволом так назвали потому, что весной его цветы напоминали помешанным на тюльпанах голландцам их любимый цветок.) Как гласит бронзовая доска, именно под сенью этого дерева, дожившего до первой трети ХХ века, состоялась самая известная сделка в колониальной истории города, которому еще только предстояло стать Новым Амстердамом. Здесь голландский негоциант Петер Минёйт в 1626 году купил у индейцев Манхэттен за горсть стеклянных бус ценой в 60 гульденов (около 700 долларов на сегодняшние деньги, к слову, бусы были венецианскими).
Всегда считалось, что белые нажились на краснокожих, но сравнительно недавно мне встретились два других взгляд на это дело. Экономисты объясняли, что во всем Новом Свете ни у кого не было стеклянных бус, что и делало их бесценным товаром для аборигенов. Дальше хуже. Историки засомневались, имели ли право индейцы торговать островом, которым они не владели. Возможно, они вообще ничего о нем не знали. Голландцы просто натолкнулись на племя, которое перебиралось с материка на богатый рыбой Лонг-Айленд. Другими словами, не исключено, что индейцы торговали тем, что им не принадлежало.
Мне эта история напоминает мошенников О`Генри, который первым, еще в России открыл мне Нью-Йорк. Похоже, что голландцев надули, как это случилось с героями цикла “Благородный жулик”, напрасно думавшими, что ньюйоркцев легко обмануть.
“Мы с Энди всегда избегали делать бизнес в Нью-Йорке. Уж очень это смахивает там на браконьерство. Ловить ротозеев в этом городе – все равно что глушить окуней динамитом в техасских озерах. Для этого достаточно встать на углу в любой точке между Северной и Восточной рекой и держать в руках мешок с надписью: "Пачки банкнот опускать сюда. Чеки и отдельные бумажки не принимаются". Рядом должен находиться полисмен, чтоб отгонять дубинкой разную шушеру, которая норовит подсунуть почтовые переводы или канадские деньги”.
Как известно прилежным читателям О`Генри, жулики сами оказались жертвами обмана, что говорит о хитроумном характере ньюйоркцев, которые мало изменились и до сих пор считаются “самыми тертыми калачами” во всей Америке.
Начавшись с крайнего севера, моя дорога на юг напоминает шампур, на который нанизаны разные этнические кварталы, деловые и развлекательные районы. Все они отличаются друг от друга, и в каждом можно провести целый день, что я часто и делаю. Нью-Йорк напоминает шведский завтрак, где ты сам составляешь себе меню впечатлений из богатейшего выбора.
Так, на самом краю Манхэттена располагается наша маленькая Ирландия: кельтские кресты, католические церкви, особые мясники, сувенирные магазины с бесценными аранскими свитерами и зеленым товаром – от изумрудных носков до таких же галстуков.
Обед из семи блюд: шесть кружек пива “Гиннес” и одна недоваренная - с костью – картофелина
Я 15 лет жил по соседству, поэтому хорошо знаю, как весело отмечают тут день Святого Патрика в моем любимом пабе “Ирландская арфа”. Тут мне объяснили, что ирландцы – народ поэтов и драчунов, которых может разнять только конная полиция. Что касается трапезы, то традиционный праздничный обед состоит из семи блюд: шесть кружек пива “Гиннес” и одна недоваренная – с костью – картофелина.
Покинув ирландцев, я качу вниз по Бродвею через испанский Гарлем, где цветет тропическая торговля экзотическими фруктами. В недрах этого района скрывается помпезная, но малозаметная чужому взгляду Американская Академия словесности. Ее членом был Евтушенко, но – именно поэтому – не Бродский. Тут же великолепный испанский музей с Эль Греко и Гойей, но о музеях мы поговорим в другой раз.
Классический Гарлем располагается вокруг 125-й улицы. Лет сорок назад мы с Вайлем, сочиняя для “Нового американца” очерк “Белым по черному”, обошли каждую без исключения гарлемскую улицу. Все справедливо видели в нас заморских туристов и говорили нам Welcome. Теперь, как и весь Нью-Йорк, Гарлем переживает джентрификацию. Восстанавливаются нарядные доходные дома начала ХХ века, где тогда селилась русская эмиграция. Когда Билл Клинтон покинул Белый дом, он устроил свой постпрезидентский офис в центре Гарлема, чем сильно повысил его статус.
Проезжая мимо кампуса Колумбийского университета, я виляю по сторонам, потому что здесь располагаются чудные архитектурные радости. Одна – могила генерала Гранта (которого простаки иногда путают с капитаном-однофамильцем из Жюля Верна). Подражая усыпальнице Наполеона, парижскому Дому инвалидов, этот мавзолей вспоминает не только Гражданскую войну, но и мирные президентские труды Гранта.
Напротив стоит выстроенная в 1930-м на деньги Рокфеллера Риверсайдская церковь. Самая высокая в Америке, она отчасти подражает Шартрскому собору. Тут тоже великолепные витражи, но на современные сюжеты: наука, спорт, индустрия.
Минуя другую, еще более грандиозную церковь, кафедральный собор, в который мы вернемся в экскурсии по Нью-Йорку Бродского, я въезжаю в любимый Вест-Энд. Раньше он считался обителью писателей. Среди многих здесь жил нобелевский лауреат Исаак Башевис-Зингер, и поклонники приходили на него поглазеть в его любимую, но весьма заурядную закусочную.
Тут, на углу 91-й и Бродвея, началась моя американская жизнь в допотопной гостинице “Грейстоун”. Из аэропорта сюда нас привезли к ночи и задворками. В обклеенном мутными обоями номере узкая кровать прижалась к одинокому стулу и облезлой тумбочке. В углу стоял кукольный холодильник и электрическая плитка, позволявшие заняться домашним хозяйством. Окно выходило в спину кирпичному дому. Лампочка была тусклой, и пахло химией. Из стены торчало неработающее железное устройство неопределенного назначения.
– Газовый рожок! – внезапно осенило меня, и я наконец сообразил, в чем дело: со времен “Сестры Керри” тут ничего не изменилось, и я повеселел. Весь перечитанный еще в школе Драйзер обещал мне знакомство с куда более соблазнительным Нью-Йорком.
В тот час Бродвей имеет особенно заманчивый вид. В это время публика обычно начинает стекаться в театры и на каждом шагу яркими огнями загораются электрические рекламы и афиши. Кэбы и кареты, сверкая желтыми глазами фонарей, катятся мимо. Парами и группами люди вливаются в густую толпу, которая движется сплошным потоком среди смеха и шуток. По Пятой авеню медленно шагают хорошо одетые джентльмены – какой-нибудь щеголь во фраке, под руку со своей дамой, клубмены, переходящие из одного клуба в другой. На противоположной стороне улицы – манящие огни ярко освещенных шикарных отелей; их кафе и бильярдные набиты довольными, нарядными, падкими до развлечений посетителями. Кругом ключом бьет ночная жизнь большого города, ищущего веселья на тысячу ладов.
Спускаться к океану – бесконечное приключение. И мне не хватит ни этой передачи, ни жизни, чтобы описать все встреченные чудеса. Достаточно их обозначить, чтобы разжечь аппетит. Дорога ведет мимо Колумба, нахохлившегося на своей колонне (он чуть не стал жертвой исторической переоценки открытия Америки) к самому центру города – площади Тайм-сквер. На ней каждый Новый год отмечается падением хрустального шара. Тут, по уверению ньюйоркцев, раньше, чем повсюду, начинается будущее.
Сумасшедшие пробки 42-й улицы, которая раньше была отдана пороку, а теперь – Диснею. Бриллиантовая улица хасидов. Цветочные ряды, пуговичные кварталы, индийские переулки – как в средневековом городе, народы и ремесла лепятся друг к другу. И так до любимого всеми богемного рая. Старого – в Гринвич-Виллидж, поновее – в Сохо, возникшего уже при мне. Тут же нью-йоркская, как в “Крестном отце”, Италия, которая, вопреки глобусу, граничит с нашим Чайнатауном (привет Марко Поло).
Ну, а если свернуть к Востоку, можно попасть к украинцам. Сюда в месяцы войны я заезжаю чаще обычного. Это старинный украинский район – две церкви, прекрасный музей украинского искусства, институт Шевченко, клубы, лекционные залы и, конечно, съестное. В мирное время я приезжал сюда за караваями чудного ржаного хлеба и домашней полукопченой колбасой с чесноком. Лучше закуски под горилку “Хортица” еще не придумано. Но теперь праздновать нечего, и я покупаю впрок украинские значки и сувениры, чтобы выразить, как все в Нью-Йорке, свое отношение к путинской войне.
Недавно в одной здешней галерее состоялась выставка под всем понятным и без перевода названием “Перемога”. Нью-йоркский куратор Ирина Данилова собрала работы украинских художниц (художники, очевидно, на фронте). Больше всего меня тронул хэппенинг харьковчанки Дарьи Кольцовой. Вместе со светом и теплом украинцам сейчас отчаянно не хватает оконных стекол. Сберегая их от взрывной волны, окна заклеивают полосками скотча. Под руками Кольцовой эта прагматическая операция превратилась в эстетически оформленную декорацию. Ожидая обстрела, каждое окно готовится к нему по-своему. Разнятся, ветвятся и усложняются узоры. Защитные ленты обретают яркие цвета, чаще всего, конечно, желтые и синие. Очень быстро этот проект превратился в глобальный феномен. В знак солидарности с украинцами, переживающими зверские налеты российских ракет, двести художников из всех городов и стран заклеили собственные окна. Варьируя и обогащая дизайн на свой вкус, они напоминают прохожим о войне и наглядно обращают искусство в магический оберег. Уж больно он нужен сегодня Украине.
В окончании каждой экскурсии этого цикла слушателя ждет бонус – маленький нью-йоркский сюрприз, который избегает стандартного набора достопримечательностей.
Остров был военным лагерем, запертым во вневременной капсуле
Сегодня им будет необитаемый остров Губернаторский, входящий в нью-йоркский архипелаг. Он расположен между Бруклином, Манхэттеном и Атлантическим океаном. Хотя меньше километра отделяет его от даунтауна, сюда два века нельзя было попасть, во всяком случае – штатским. На нем со времен Американской революции располагалась военная база.
Живя по инерции, остров был военным лагерем, запертым во вневременной капсуле. Надежно изолированная от соблазнов Нью-Йорка, здешняя община сплошь состояла из военных с семьями и вела себя так, будто 1950-е еще не кончились. На острове не было баров со стриптизом, в кино показывали лишь невинные фильмы, девушки носили длинные юбки, юноши стриглись под бокс и собирались в армию. Характерно, что ни у кого не было будильника – всех поднимал армейский горнист.
В конце концов базу закрыли, и теперь сюда добраться может каждый, но только днем, летом и на пароме. По острову передвигаются только на велосипедах.
Всеобщее запустение напоминает Зону из “Сталкера”. Военный городок – колониальные особнячки для офицеров и кирпичные пятиэтажки для рядовых – стоит заколоченным. Сквозь бетон пробивается трава, балконы опутали лианы. Тихо, пустынно, немного страшно – словно в Бермудском треугольнике. Жизнь ухнула в дыру пространственно-временного континуума, и ты подспудно ждешь встречи с призраками. Но вместо них с большой земли приходят художники.
Понятно почему: Губернаторский остров – идеальная точка зрения. Отсюда открывается непривычный и непревзойденный вид на Манхэттен. Отделенный от повседневной реальности полоской залива, Нью-Йорк встает из соленой воды, словно град Китеж на подносе. А с другой стороны острова – вид на все ту же статую Свободы, повернутую спиной к Новому Свету, чтобы встретить нас – выходцев из Старого Света.
В передаче использована музыка Гершвина и уличные звуки нашего никогда не спящего города.
Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Слушайте на ютьюб-канале Радио Свобода Лайв. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.
