В подкасте "Генис: взгляд из Нью-Йорка" мы вспомним Нью-Йорк Довлатова: как он здесь жил, работал и что любил. В этом мемориальном путешествии нас будет сопровождать вдова писателя Елена.
Наш травелог подходит к финалу, поэтому я, подводя предварительные итоги, должен признаться, что среди самых замечательных достопримечательностей Нью-Йорка был Сергей Довлатов, с которым мне повезло провести 12 лет – от его первого дня в Новом Свете до последнего дня, когда я нес гроб на кладбище в Куинсе.
Вышло так, что мы с Петей Вайлем познакомились с Довлатовым сразу. Отчасти из-за того, что его жена Лена тогда работала вместе с нами в старинной эмигрантской газете "Новое русское слово". Важнее оказалось то обстоятельство, что мы уже заочно знали друг друга по публикациям в эмигрантских журналах.
Как ни странно, мы тут же перешли с Сергеем на "ты". С ленинградцами это происходит отнюдь не автоматически, чем они и отличаются от москвичей. Сергей любил и ценил этикет. Со многими близкими людьми, такими как издатель и сосед Гриша Поляк, он до конца общался на "вы".
Нашему стремительному сближению несомненно способствовала решительность в выпивке. Мы отвели Сергея в странную забегаловку "Натан" на 42-й стрит, где наравне с хрестоматийными хот-догами подавали экзотические лягушачьи лапки. Запивая все это принесенной с собой водкой, мы сразу выяснили все и навсегда – от Гоголя до Ерофеева.
Затем произошла история, которую я так часто рассказывал, что сам в ней стал сомневаться. Мы шли по той же 42-й стрит, где Довлатов возвышался, как, впрочем, и всюду, над толпой. Сейчас эту улицу "Дисней" отбил у порока, но тогда там было немало сутенеров и торговцев наркотиками. Подойдя к самому страшному из них – обвешанному золотыми цепями, – Сергей вдруг наклонился и поцеловал его в бритое темя. Тот посерел от ужаса и заклокотал что-то на непонятном языке, но улыбнулся. Довлатов же невозмутимо прошествовал мимо, не прерывая беседы о своем любимым Фолкнере.
Сергей нашел тут то, что объединяло Америку с его прозой, – демократизм и недосказанность
Можно было подумать, что в Нью-Йорк Сергей приехал как домой. На самом деле он отнюдь не был избавлен от обычных комплексов. По-английски он говорил, как все мы, неважно. Манхэттен знал приблизительно. В метро путался. Но больше всего его, как всех эмигрантов, волновала преступность. Сергей носил в портфеле дубинку со свинцом, из-за чего нас не пустили на экскурсию в здание ООН.
Сперва на правах старожилов мы покровительствовали Сергею. Он даже обижался, говоря, что мы принимаем его за деревенскую старуху. Но очень скоро Довлатов освоился в Нью-Йорке. В чужой стране он выгородил себе ту зону, которую мог считать своей. Сергей нашел тут то, что объединяло Америку с его прозой, – демократизм и недосказанность.
После переводчиков в Нью-Йорке Сергею больше всего нравились уличные музыканты и остроумные попрошайки. Впрочем, Сергей и на родине любил босяков, забулдыг и изгоев. В его рассказах, как в "Чиполлино", богатым достается больше, чем беднякам. Запоздалый разночинец Довлатов презирал сословную спесь. Во всей американской литературе Сергей своей любимой называл фразу "Я остановился поболтать с Геком Финном". Том Сойер, как известно, произносит ее в тот критический момент, когда несчастная любовь сделала его бесчувственным к последующей за этим признанием порке. Довлатов сам был таким. Его готовность к диалогу включала всех и исключала только одного – автора. Сергей умел не вмешиваться, вслушиваясь в окружающее.
Таракан безобиден и по-своему элегантен
Демократия – это терпимость не только к другому мнению, но и к другой жизни. Способность не роптать, деля пространство с чужим и посторонним, вроде крыс или тараканов. Характерно, что Сергей единственный в Америке вступился за последних:
"Чем провинились тараканы? Может, таракан вас укусил? Или оскорбил ваше национальное достоинство? Ведь нет же... Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика гоночного автомобиля".
По-настоящему Довлатова с Нью-Йорком поженил "Новый американец". Наша знаменитая теперь газета началась с визитных карточек, потому что придумавшему "Нового американца" Боре Меттеру сказали, что главное в бизнесе – адрес.
"Location, location, location, – объяснил ему в лифте сосед-бизнесмен, – запомни: в Америке место красит человека".
Поверив соседу из лифта, Меттер выбрал самый престижный после Белого дома адрес в Америке и снял там офис. На визитке стояло "Таймс-сквер 1".
Отсюда поднималась неоновая часть Бродвея. За углом открывалась та самая 42-я стрит. Сам треугольный небоскреб умеренной высоты, но не амбиций, служил витриной капитализма. На фасаде мелькала реклама, призывающая купить пиво, приобрести автомобиль и вступить в армию. Бегущая строка цитировала биржевые индексы и делилась свежими новостями 1980 года: Иран, Картер, заложники, нашедшаяся кошка. 31 декабря с крыши спускался светящийся шар, отмечающий смену каждого года.
Считая эту достопримечательность большой, как все в Америке, афишной тумбой, я даже не знал, что она внутри полая, пока не попал в первую редакцию "Нового американца". Она размещалась в чулане без окон. Довлатов в нее влезал только сидя. Теснота не мешала курить, ссориться и смотреть с надеждой в будущее.
– Мы выбрали свободу, – убеждал читателей придумавший этот лозунг Довлатов, – и теперь наше счастье у нас в руках.
Воодушевленные девизом, первые планерки мы проводили в просторном мужском туалете, но когда в редакции появились дамы, нам пришлось переехать.
Понукаемой нуждой "Новый американец" оставил престижный склеп на Таймс-сквер и в поисках дешевизны пустился во все тяжкие. Наши скитания начались с безрадостной конторы на Модной авеню, где когда-то располагались пошивочные цехи, а теперь – в память о них – сидит бронзовый еврей за швейной машинкой. В редакции всегда горел свет, потому что солнце не проникало сквозь немытые окна. От переезда, однако, просторнее не стало. В редакции постоянно толпились чужие, подглядывавшие за тем, как от любви и ревности зачинается и рождается газета. Мы никого не выгоняли, но когда приходили бизнесмены, Довлатов просил меня посидеть в сортире.
– Если корчить такие рожи, – жаловался он, – то о рекламе можно забыть.
Тем не менее, прав был я. Деловые люди не отличались от остальных. Они хотели инвестировать в газету не свои деньги, а свои таланты. Иногда – стихи, часто прозу и всегда полезные советы. Легче от этого не становилось, и, не справившись с манхэттенской рентой, мы перебрались через Гудзон в Нью-Джерси, где нас приютили в своей типографии украинцы, издававшие большую, старую и серьезную газету "Свобода".
Не сумев покорить Нью-Йорк с наскока, мы решили взять измором
Американские украинцы не имели ничего общего с теми, кого мы знали раньше. Они совсем не говорили по-русски и имели смутные представления о советской действительности. Свой чудный ржаной хлеб они называли "колхозным", считая, что это значит "крестьянский". При этом украинцы знали кремлевских вождей и ненавидели их не меньше нас. Это помогло моему знакомому, управлявшему самодеятельностью города Харькова, найти себя в новой жизни. С местным фольклорным ансамблем он поставил антисоветский гопак "Запорожцы пишут письмо Андропову".
Союз с украинцами не спас газету от разорения. И по вечерам мы с грустью смотрели на Нью-Йорк. С провинциальной стороны Гудзона Манхэттен выглядел Китежем. Заходившее в Нью-Джерси солнце отражалось в стеклянных небоскребах и топило город в почти балтийском янтаре. Не сумев покорить Нью-Йорк с наскока, мы решили взять измором.
В Нью-Йорке Сергей трудился, лечился, судился, добился успеха
У Довлатова это получилось лучше всех. Американская жизнь Сергея походила на его прозу: вопиюще недлинный, изобилующий многоточиями роман пунктиром. И все же он вместил в себя все, что другие растянули бы в эпопею. В Нью-Йорке Сергей трудился, лечился, судился, добился успеха, дружил с издателями и литературными агентами. Здесь он вырастил дочь, завел сына, собаку и недвижимость. Ну и, конечно, двенадцать американских лет – это дюжина вышедших в Америке книжек: аббревиатура писательской жизни. И все это, не выходя за пределы круга, очерченного теми американскими писателями, которых Сергей знал задолго до того, как поселился на их родине. Довлатов с легкостью и удобством жил в вычитанной Америке, потому что она была не менее настоящей, чем любая другая.
Сергей писал, что раньше Америка для него была как рай – "прекрасна, но малоубедительна". Поэтому больше всего в Нью-Йорке его удивляло то, что он стал своим городом в его жизни.
Жизнь моя долгие годы катилась с Востока на Запад. Третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк.
Нью-Йорк – хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк расслабляюще безмятежен и смертельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп. Готов облагодетельствовать тебя, но способен и разорить без минуты колебания.
Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она кошмарна настолько, что достигает известной гармонии.
Думаю, что Нью-Йорк – мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно бежать только на Луну…
Александр Генис: Наш разговор о Нью-Йорке Довлатова мы продолжим с моим другом, коллегой и вдовой писателя Еленой.
Лена, какова была первая реакция Сергея на Нью-Йорк? Вы помните его первый день в Нью-Йорке?
Елена Довлатова: Сергей с матерью прилетели из Вены поздно, в темноте. Там, правда, его встречали несколько автомобилей, что было уже совершенно замечательно: поднимало его в собственных глазах. По дороге ничего особенно не было интересного. Мало того что и сами по себе дороги неинтересны, но и ночью ничего не увидишь.
Америка была страной, где должны были сбыться ожидания
А утром, когда он проснулся в первый день в Нью-Йорке, выглянул в окно и увидел абсолютно одинаковые неинтересные строения с маленькими кусочками земли. То есть для человека, привыкшего – а он же только что приехал из Вены, и до этого много лет прожил в Ленинграде, в центральной части, – а тут он увидел вот эти жуткие деревенские строения. По-моему, у него настроение как-то понизилось. Я собиралась на работу, мы поехали в редакцию газеты "Новое русское слово" – это был уже центр города Нью-Йорк, в Манхеттене. Когда мы приехали туда, я пошла на работу, а Сергей отправился бродить по городу. Оказывается, он очень много успел исходить ногами. Как все европейцы, ленинградцы до сих пор любят ходить пешком на очень большие расстояния. И он очень много по Нью-Йорку прошел, увидел то, о чем когда-то читал. Помните, тогда работала реклама, где "Мальборо-мэн" пускал кольца дыма, вот такие вещи, и небоскребы – он увидел то, что и ожидал. Так он одобрил Нью-Йорк. Много говорил о том, что город, конечно, поразительный и ни на что не похожий, ничего такого он перед этим не видел.
Александр Генис: Чего он ждал от Америки? Чем она была в его советской жизни?
Елена Довлатова: Америка была страной, где должны были сбыться ожидания – все главное в жизни. То есть это страна новой жизни, страна больших ожиданий.
Александр Генис: Вы рассказывали о том, что Сергей купил балалайку. Вспомните этот эпизод.
Елена Довлатова: Балалайка была куплена, когда наша дочь Катя была маленькая, сколько-то ей было месяцев. Даже существует фотография, где рост младенца сравнивается с размерами балалайки. Сергей много раз менял свои увлечения, вот это было одним из увлечений, которое связано, кстати, с его любовью к Америке. Он хотел, чтобы балалайка звучало как банджо. Это происходило из-за любви к Америке, ко всему американскому. Музыка, джаз, все американское было для него и для многих людей из его поколения – эталоном нормальной жизни, свободной.
Александр Генис: Скажите, как вы думаете теперь, уже по прошествии многих лет, что Сергей получил от Америки: больше, чем надеялся, меньше, чем надеялся, или вровень?
Елена Довлатова: Я думаю, что Сергей получил то, в чем, может быть, даже не отдавал себе отчета. Первое все-таки – он стал писателем, здесь именно так мог себя называть: "Сергей Довлатов, писатель". То есть профессионализм его подтвердился – это самое главное.
Дальше, как вы помните, был период "Нового американца". Это было тоже замечательное и очень счастливое событие, в котором было все, чего Сергей был лишен в прежней жизни. То есть в Америке газету открыть можно было без всяких сложностей, идеологии никакой здесь не нужно было придерживаться. Окружали его люди, которые ему нравились. Это был коллектив, в котором было приятно работать.
Потом начались публикации, которые выделили его на уровне окружающих. 10 публикаций в "Нью-йоркере", переводы на английский, дальше уже были переводы на другие языки – он это все застал. Конечно, его судьба творческая была даже шире, чем у многих здесь оказавшихся. Он заработал себе имя не только среди русской аудитории, но его читала и знала о нем какая-то часть американских литературных людей.
Александр Генис: А что Сергея интересовало в Нью-Йорке? Что он в этом городе особенно любил и что особенно не выносил?
Елена Довлатова: Мне кажется, он все в этом городе любил, все выносил. Единственное, чего не выносил, – это легкую местечковость, которая портила пейзаж именно тем, что нас окружало в нашем микрорайоне.
Александр Генис: К нему мы как раз сейчас и перейдем. Как строились отношения Сергея с Куинсом, со знаменитой благодаря его текстам 108-й стрит? Сергей писал, что удивляется, и когда его тут узнают, и когда не узнают. Это так?
Знают ли люди, которые проходят здесь, что и почему эта улица названа его именем?
Елена Довлатова: Да, разумеется, это так. И вам это тоже должно быть понятно. Даже я сейчас чувствую иногда, находясь на нашей 108-й, проходя под указателем на столбе, что это Sergey Dovlatov Way, я тоже думаю: как интересно, узнают меня люди или не узнают, знают ли они, понимают ли они, что это улица названа в честь нашего родственника. Знают ли люди, которые проходят здесь, что и почему эта улица названа его именем? Знают ли они, что мы имеем к этой семье отношение?
Александр Генис: Лена, что из оставшегося от Сергея имеет особую мемориальную ценность в ваших глазах? Книги, рукопись, письменный стол, его портфель знаменитый, могила Довлатова?
Елена Довлатова: Это его рабочий угол.
Александр Генис: Опишите его, пожалуйста.
Елена Довлатова: Там стоит его письменный стол, который абсолютно ничего выражает, кроме, может быть, его характера. Это очень неинтересное и очень дешевое изделие, никаких деталей особенно запоминающихся там нет. Мало того, он существует с самого начала с одной отломанной ногой сзади. Получилось удобно, что задвинут стол в угол, одна задняя нога построена из книжек: стол книги поддерживали.
Конечно, там стоит его пишущая машинка, и мы стараемся поддерживать тот порядок, который был при нем. Первое время, естественно, когда сильна была горечь утраты, все мы старались делать для самих себя, мы старались создать обстановку, которая могла сказать, что он ненадолго вышел и его рабочее место до сих пор может функционировать. Все осталось и стоит на местах.
Это, естественно, самое памятное место, потому что, проходя мимо этого угла, я представляю себе, как Сергей сидит, склонившись над пишущей машинкой. Это не проходящее такое видение, не ослабевающее, не тускнеющее.
Александр Генис: Довлатов умер накануне огромных перемен в России. Если бы он дожил до 90-х, оставил бы он Нью-Йорк ради Петербурга?
Елена Довлатова: Зная человека хорошо или долго, вы тоже можете представить, чего можете ожидать от него в каких-то определенных ситуациях. Я не могу представить себе Сергея вернувшимся обратно в Ленинград. Во-первых, Ленинград уже не Ленинград. Во-вторых, изменились люди, изменилось там очень многое. Самое главное с ним уже все-таки произошло – и произошло не в Ленинграде, а в Нью-Йорке.
Александр Генис: Бонус, которым кончается каждый эпизод цикла "Мой Нью-Йорк", приведет нас в армянский угол еврейского кладбища, где каждый год в конце лета, 24 августа, выпивают, не чокаясь, у памятника Довлатова.
Этот день мне не забыть до смерти. Похороны с ним не вязались. Слишком короткий гроб. Галстук, которых он никогда не носил. Смуглое армянское лицо.
А потом пошел дождь. Такого я не видел никогда, будто наклонили небо. В одну секунду промокла одежда – до трусов, до денег в кармане. Ливень чуть не затопил могилу. Я никогда не нес гроба и не знал, что он такой тяжелый. Мокрые и злые, мы с Вайлем шли первой парой. Гроб оттягивал руки. Уже перед самой могилой туча ушла, но стало скользко. Ступая по узкой доске, уложенной в вязкую глину, я чуть не угодил раньше него в размокшую яму. Она была такой большой, что гроб в ней казался почти незаметным.
Сергей ухаживал за смертью, как за клумбой
Смерть Сергея выбила меня из колеи. Мы ведь никогда не говорили с ним всерьез ни о чем, кроме литературы, но и в ней оба ценили смешное. При этом Сергей ухаживал за смертью, как за клумбой, охотно выставляя приготовления напоказ. Над его письменным столом висел запечатанный конверт с грозной инструкцией: "вскрыть после моей кончины". О содержимом он охотно рассказывал: Сергей требовал не печатать ничего из того, что осталось в России.
Я познакомился с Сергеем, когда ему еще не было сорока, но уже тогда он любил поговорить о смерти, словно догадываясь, как скоро она придет. Со мной, впрочем, у него это не очень получалось. Мне-то было 25, и я искренне не понимал его тревогу. Я, конечно, слышал о смерти и даже думал о ней, когда был маленьким. По-моему, это самое главное открытие, которые делают дети: все умрут, даже бабушка.
Дожив до более или менее "зрелых годов" и проведя армейские годы в лагерной охране, Сергей постоянно помнил о том, что ждет – не его, не нас, а написанные им сочинения. Чуждый всякой метафизической перспективы, Довлатов заботился о посмертной жизни своей литературы. Он твердо знал, что ей предстоит стоять на книжной полке примерно там, прикидывал Сергей, где Куприн.
– Разве тебе не важно, – требовал он от меня ответа, – что будет после смерти?
– Со мной, – переспрашивал я, – или с книгами?
– В сущности, это – одно и то же, – говорил Сергей.
Сам он ненавидел метафизические спекуляции и вставал из-за стола, если до них доходило дело. Еще больше его раздражали верующие, особенно недавно вступившие на путь добра и не оставляющие других в покое. То же и со мной. Боюсь, что ни тогда, ни сейчас мои представления о высшей реальности не стали яснее. Смерть к ним ничего не прибавила. Она была все еще по эту сторону жизни, и я ничему у нее не научился.
До кончины Довлатова мне не приходилось сочинять некрологи, хотя шутя и сдуру я обещал написать по одному на каждого из старших (других не было) товарищей. В результате я так и сделал.
Много лет спустя Довлатов вернулся, как мечтал Маяковский, в виде таблички с названием улицы его имени.
Она торжественно явилась на свет в последнюю из пригодных для пляжа субботу, когда русский Нью-Йорк собрался на 108-й стрит. Скучная, как весь Куинс, эта улица ничем не отличалась от других, кроме того, что ее обжил и описал Довлатов. При жизни он был неофициальной достопримечательностью района, после смерти – официальной. Во всяком случае, с тех пор, как отцы города согласились назвать его именем этот переулок.
– На доме Бродского, – жаловался довлатовский сосед, – нет даже мемориальной доски, а тут – целая улица, и меня угораздило на ней жить.
Мне это кажется справедливым. Сергей был нашим писателем. Бродский – для мира, Солженицын – для истории, Довлатов – для домашнего пользования. О чем свидетельствовали несколько миллионов проданных книг и толпа поклонников – новых, молодых, старых. Здороваясь с персонажами довлатовских книг, я осторожно огибал сотрудников московских каналов, которые в те вегетарианские времена еще считали нас не предателями родины, а заблудшими соотечественниками за рубежом.
– Он умер, – доносился до меня траурный голос ведущего, – от тоски по родине.
Но меня все же выловили и поставили к камере.
– Феномен Довлатова, – начал я, – показывает, что русская словесность не так нуждается в государстве, как оно – в ней...
В вечернем репортаже московского ТВ от моего монолога оставили одну реплику "Сергей любил поесть".
Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex Music. Слушайте на ютьюб-канале Радио Свобода Лайв. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.
