Сегодня мы в очередном эпизоде подкаста "Генис: взгляд из Нью-Йорка" отправимся на прогулку по музеям этого города.
Поначалу сильнее всего в Нью-Йорке меня раздражала его незрелость. Ни молодой, ни старый, он, как весь Новый Свет, казался обделенным историей. Конечно, потому, что я не удосужился ее выучить. С высокомерием рижанина, выросшего в ганзейском городе, я не умел ценить того, что есть, и жался к тому, что было, поселившись на северном краю Манхэттена. Возле моего дома посреди громадного парка с первобытными валунами, цветником и бельведером высился монастырь Клойстерс. По возрасту он годился Нью-Йорку в прадеды. Привезенный по частям из Старого Света и составленный в Новом на деньги Рокфеллера, Клойстерс стал моим любимым музеем, ибо предлагал мне то, по чему я тосковал и в России, и в Америке, – Европу. Проскочив ее по пути на Запад, в Нью-Йорке я вновь ощущал знакомую ностальгию по чужому прошлому.
В Клойстерс оно копилось под сводчатым потолком искусной кладки. В центре богатых коллекций музея – фламандские гобелены 15-го века, изображающие успешную охоту на единорога. Бесценные шпалеры обнаружили на бельгийском огороде, где они спасали от заморозков спаржевые грядки.
Поселить в историческом саду Клойстера настоящего единорога пока не удалось
В Америке им нашли другое применение – гобеленами любуются восхищенные зрители – по 250 тысяч в год. Шпалеры показывают в щадящем световом режиме, который переносит посетителей в полутемную залу рыцарского замка, где они, собственно, и выставлены. Среди потемневшей от веков мебели, рядом с гигантским камином и разукрашенными ларями гобелены чувствуют себя дома, а ньюйоркцы – в гостях.
Когда-то эти вытканные лучшими в Европе фламандскими мастерами картины были свадебным даром, рассказывающим поучительную историю приручения единорога. Вооруженные арбалетами охотники сумели его поймать, но приручить дивную тварь смогла лишь добродетельная девственница, которая взяла любовью то, что свирепым мужчинам не досталось силой. Брачная аллегория раньше была понятна всем, а теперь – только экскурсоводам. Апофеоз всего цикла – смиренный единорог, отдыхающий в фантастическом саду среди цветов всех сезонов.
В погоне за реализмом кураторы музея высадили те же растения, что вытканы на гобеленах, но поселить в историческом саду Клойстера настоящего единорога пока не удалось.
Весной у ограды цветут дряхлые яблони. Жонглеры в двуцветных штанах веселят детей на Рождество. А осенью, ранним сентябрем, вокруг Клойстерс собирается средневековая толпа, включающая монахов, звездочетов, писцов и маркитанток.
Кульминацией карнавала справедливо считается турнир, на котором с треском сшибались рыцари из лиги Ржавого меча. Одного из них я знаю: в мирные дни он работал бухгалтером и помог мне заполнить первую в жизни налоговую декларацию.
– Сбежавшая из истории Америка, – сказал он, бряцая жестяными латами, – играет с прошлым, а не мучается им.
С облегчением обнаружив в Клойстерс еще один тамбур по дороге в Америку, я навещал его через день, прячась от настоящего в импортном монастырском дворике с разными, собранными по всей Европе колоннами.
Наши встречи, как в кино про мафию, проходили по-деловому, без лишних слов
Опушку монастырского парка украшало открытое кафе. Здесь, заняв незаметный угловой столик, мы работали с Петей Вайлем над всеми шестью написанными совместно книгами. Тут мы читали готовые куски текста, обсуждали планы и с помощью жребия делили задание на дом. Наши встречи, как в кино про мафию, проходили по-деловому, без лишних слов. Сомнительные места в рукописи отмечались точкой на полях и безжалостно вымарывались, ибо защищаться считалось западло, объяснять – еще хуже.
Увлеченные работой, мы обменивались рукописями, делали заметки и вели протокол, не обращая внимания на окружающих. Зато окружающие обращали внимание на нас. Будничным утром кафе заполняли дамы – пенсионерки и мамы, прогуливавшие детей, пока мужья работают. На террасе мы были единственными мужчинами, к тому же говорившими на непонятном языке и всегда выбиравшими самый укромный столик. Заметив подозрительные взгляды, я высказал догадку, что нас принимают за русских шпионов.
– Где нам, – засомневался Вайль.
Спускаясь к югу острова, мы неизбежно окажемся на Музейной миле, которая так называется именно потому, что этот отрезок роскошной Пятой авеню просто начинен музеями. И каждый из них украсил бы любой город.
Самая заметная достопримечательность тут, да и во всем Нью-Йорке, музей Гуггенхейма. Я не могу представить себе туриста, не сфотографировавшегося у этой всемирно знаменитой спирали. Тем более что у нее очень фотогеничный профиль.
Шедевр великого американского зодчего-визионера Фрэнка Ллойда Райта рождался в муках. От первого наброска до финальных чертежей проект претерпел множество изменений. Результат – плод долгой эволюции. Спираль, правда, существовала на всех этапах работы, но в ранних версиях здание было цветным. Зодчий пробовал на бумаге разные цвета – желтый, розовый, оранжевый. К счастью, Райт остановился на ослепительно белом. Так его музей лучше вписывается в стерильно чистую архитектуру высокого модернизма. Геометрия, как хорошая фотография, не терпит соперничества палитры. Форма тут говорит за себя и не нуждается в свите цвета.
Первые архитектурные критики были возмущены этим зданием. Надо сказать, теперь оно кажется картинкой, которая украшает Манхэттен, но тогда так не считали, и в одном из первых отзывов на музей было сказано так:
"Здесь архитектура борется с живописью. В результате проигрывает и то, и другое искусство".
Снаружи эта остроумная спираль похожа на космический корабль из "Туманности Андромеды"
Заказчик Райта, Соломон Гуггенхейм, которому Нью-Йорк, да и весь мир, обязан этой дерзкой постройкой, не дожил до открытия музея, но его коллекция, обильная работами Кандинского, нашла себе здесь подходящий дом. О выставках такое не всегда скажешь.
Честно говоря, из всех главных нью-йоркских музеев "Гуггенхейм" мне нравится меньше всего. Лучшее в нем – он сам. Снаружи эта остроумная спираль похожа на космический корабль из "Туманности Андромеды", но изнутри музей напоминает гигантскую лестницу с безмерным пролетом. Пугающий своим зиянием, он заставляет то и дело отрываться от развешенных по стенам картин. По сравнению с опасно притягивающей пустотой они явно проигрывают в содержательности. Поэтому уникальная, так нигде и не повторенная – и не случайно! – архитектурная концепция музея больше всего подходит для особых – обзорных, а не локальных – выставок.
Как раз такие и любил устраивать многолетний директор музея Том, или Фома, как он себя любил называть, подчеркивая русское происхождение, Кренц. Город до сих пор помнит выставки-блокбастеры: "Бразилия", "Россия", "Испания". Но мне особенно памятна экспозиция, посвященная искусству сразу всего ХХ века. Приуроченная к концу прошлого столетия экспозиция рассказывала историю его искусства. Причем замученные теориями кураторы установили границу века с той простотой, которая и нам понятна – по 1900 году. Эта хронологическая незатейливость позволила оглядеть коллекцию в виде поставленного на попа календаря столетия.
форма этого гениального и безумного музея всегда будет бросать вызов любому содержанию
Весна и лето, как и положено в цивилизованных широтах, пестрели щедрым разнообразием. С середины начиналась слякоть, которую на верхних этажах сменяла свойственная зимнему пейзажу нагота минимализма. По дороге к крыше век исчерпывал себя, становясь – на мой и только мой вкус! – все скучнее и бесцветней. Зато, спустившись к выходу и посмотрев на прощание вверх, я смог увидеть столетие в разрезе. Такой взгляд являл голый, как в пособиях для двоечников, смысл происшедшего: оскудение искусства. И одной из главных вех в этом процессе стал маяк модернизма, его великий, ничуть не постаревший монумент, возведенный Райтом. Фокус его шедевра в том, что форма этого гениального и безумного музея всегда будет бросать вызов любому помещенному в него содержанию.
Музейная миля неисчерпаема, ибо дойдя до ее конца, хочется вернуться обратно. Но никто не может осмотреть все здешние музеи за один раз. Вот и нам придется миновать Еврейский музей на 92-й улице, где были восхитительные выставки Шагала и Модильяни. Оставим на другой раз Украинский институт на 79-й стрит. Расположенный в роскошном здании в стиле французской готики, он уже три четверти века продвигает украинское искусство, музыку, литературу. Но с началом войны здесь постоянно проходит жутко актуальные фотовыставки, рассказывающие об отпоре Украины путинской агрессии. Но это – тема для отдельного разговора. Как и рассказ о самом большом в Северной Америке Украинском музее, который в 2005 году переехал в роскошное новое здание на 6-й улице, в самом сердце украинского района Нью-Йорка.
А пока остановимся у другой жемчужины Музейной мили – у Австрийского музея на 86-й улице. В нем я себя чувствую, как в тапочках. Здесь все по мне: и сам дворец благородных человеческих пропорций, и сувенирный магазин, в котором хорошо бы поселиться, и, конечно, кафе – гнутые спинки стульев, газеты с готическими шрифтом и лучшие в городе пирожные. Запивая их кофе со сливками, легко поверить, что сама Австрия была десертом Европы. Второстепенная великая держава, она не могла претендовать на главное блюдо, но, зная свое место под солнцем, украшала его с опытом перезревшей цивилизации, готовой обменять историю на культуру. Об этом писал ее лучший знаток Стефан Цвейг:
Вена была городом наслаждений. Едва ли в каком-либо другом городе Европы тяга к культуре была столь страстной, как в Вене. Именно потому, что Австрия уже несколько столетий не имела политических амбиций, не знала особых удач в своих военных походах, национальная гордость сильнее всего проявлялась в желании главенствовать в искусстве.
С тех пор, как 50-миллионная империя ухнула в Лету, ее наследством распоряжается не столько маленькая альпийская страна, сколько музеи и библиотеки, ставшие хранителями драгоценных осколков исчезнувшей страны. Среди них любимая картина ньюйоркцев, которую они называют "наша Мона Лиза".
юная и прекрасная Адель с картины Климта слишком много знает и помнит
Она оказалась в Новом Свете благодаря вкусу, щедрости и тщеславию основателю Австрийского музея наследника косметической империи Рональда Лаудера. Речь, конечно, идет о работе Густава Климта. Это – знаменитый портрет юной Адели Блох-Бауэр, жены сахарного барона. Картина была конфискована нацистами, и в 2006 году после многолетней судебной баталии, в которой отличился американский адвокат, внук композитора Шенберга, портрет вернулся из венского музея "Бельведер" законной наследнице. Сперва она предложила Австрии купить у нее картину, но когда та отказалась, полотно было продано нью-йоркскому музею за рекордную на то время сумму в 135 миллионов долларов.
Символ "бель эпок", картина Климта сконцентрировала в себе всю энергию западной культуры, умиравшей от перенасыщенности. Застыв на грани, отделяющей фигуративную живопись от абстрактной, это полотно стало вершиной модернизма: она уже нова, но еще и красива.
Эротизм Климта достигает изысканного предела в картине, на которой утонченная до болезненности, нервная дама с тонким лицом и изломанными руками вписана в золотой византийский образ. Это – сама страсть, темная и опасная. Но юная и прекрасная Адель с картины Климта никак не похожа на новую Афродиту: она слишком много знает и помнит. Если у языческой богини Боттичелли не было истории, разве что – естественная, то климтовская Адель не может отказаться от накопленного прошлого – даже если бы она того хотела. Это не Венера, это – Европа. Ее худое стройное тело укутывает плотный золотой фон, в котором плавают символы полузабытых царств и религий – Египет, Крит, Микены. Шлейф из культуры стал пышной декоративной тканью ее одеяния. Опускаясь на сцену роскошным театральным занавесом, эта пелена прежних увлечений прикрывает собой утомленную Европу.
Климт написал декадентскую икону, на которую могут молиться поклонники соблазнительной культуры Старого Света в Нью-Йорке, который мне часто кажется реинкарнацией старой Вены.
Ну, и наконец мы отправимся в лучший музей города Америки, а на мой взгляд, и всего мира – Метрополитен. Здесь, как в самом Нью-Йорке, есть все, и, как тот же Нью-Йорк, его нельзя исчерпать.
Впервые я попал сюда на второй день после приезда в Америку и с тех пор не пропускал ни одной выставки. Мет – мой запасной дом, дача души, где я прячусь от политических новостей, домашних невзгод и плохой погоды.
Этот музей настолько же характерен для этой страны, насколько он отличается от своих прославленных собратьев. Чисто американский феномен, как бейсбол и родео, Метрополитен – самый демократический музей в мире. Культура здесь живет в вечном музейном согласии, без иерархии и без границ во времени и пространстве.
От моего дома полчаса езды до леса и столько же до Метрополитен. Я не устаю этому радоваться. Не путая природу с искусством, я одинаково люблю и то и другое, находя в них много общего. Мы знаем, что нас ждет в лесу и в музее, но всегда натыкаемся на непредвиденное и чудесное. И лес, и музей – альтернатива обычной жизни. Первый был до нее, второй – после. Один растворяет будни, другой перегоняет их, повышая градус, но оба дарят праздником. Поэтому мы можем бродить по галереям и тропинкам с одной и той же целью – отпустить вожжи и выбраться из обыденного, подставив себя под целительное излучение прекрасного.
Я решил, что не прочь, как мумии из египетского отдела, остаться здесь навсегда
Однажды за день, проведенный в Метрополитен, я посмотрел выставку исторических костюмов, картины символистов, сюрреалистические фотографии и папуасские пироги. Потом забрел в китайский садик, где первыми в Нью-Йорке распускаются цветы, и решил, что не прочь, как мумии из египетского отдела, остаться здесь навсегда. И я не могу без зависти беседовать с нашей сегодняшней гостью Ларисой Фрумкиной, которая больше 20 лет была гидом в Метрополитен и знает его вдоль, поперек и наизусть.
– Лариса, чем Метрополитен отличается от всех других музеев, в которых вы побывали в своей жизни?
Лариса Фрумкина: Он не так уж безумно отличается от Эрмитажа, от Национальной галереи, но отличается, конечно, от Британского музея. Мет один из крупных музеев, огромная коллекция которого, просто миллионная коллекция, действительно необычайно богата. Как и во всех музеях, есть что-то более ценное, что-то более интересное.
Однако для меня это самый необычный музей, потому что мне довелось – повезло! – работать там целых 20 лет. Я, как только ушла из школы на пенсию, сразу подала заявление, потому что там набирали группу русскоговорящих гидов. До того в музее проводились экскурсии на разных языках, но не на русском. Мне пришлось сдать экзамен и понравиться тем, кто меня экзаменовал. Меня взяли, а потом целый год был тренинг. С тех пор этот музей – мой дом. Поэтому для меня, конечно, это необыкновенный музей. Роскошь коллекции – это как бы моя собственная, роскошь моей жизни, роскошь моего бытия каждодневного.
Конечно, я накупила массу замечательных книг, которые сейчас со мной. Я проработала там 21 год, после этого ушла на пенсию. Теперь я почетный член учебного отдела, который читает лекции, работает со студентами.
Жизнь с Метрополитен приносила необыкновенное счастье. Сегодня мне уже 89 лет, но эти 20 лет музея, наверное, были самые яркие, самые богатые и самые важные в моей жизни.
Александр Генис: Лариса, а в каком зале вам лучше всего?
Лариса Фрумкина: Больше всего я люблю "Коллекцию Лимана" (The Robert Lehman Collection). Во всех небольших залах огромной, потрясающей по ценности коллекции висят только шедевры. Такие как замечательный портрет Гойи "Графиня Альтамира с дочерью". Это, может быть, лучший портрет XVIII века, который так богат портретистами и портретами. После перерыва на карантин, когда я вернулась туда после пандемии, я просто испытала счастье в этом именно зале.
Хотя я, конечно, очень люблю голландскую живопись XVII века. Мои любимые художники – Рембрандт и многие другие, особенно Вермеер. Всегда хочется прийти и постоять перед какой-то самой любимой картиной.
Если бы ему разрешили взять одну картину, он взял бы картину Ватто "Меццетен"
Александр Генис: Предыдущий директор музея Филипп де Монтебелло, когда уходил в отставку, сказал, что если бы ему разрешили взять одну картину, он взял бы картину Ватто "Меццетен". (Это персонаж итальянской комедии дель-арте – хитрец и шут.) А если бы вам, Лариса, разрешили взять одну картину, что бы вы взяли?
Лариса Фрумкина: Я бы подумала, что картину, которую я бы хотела, забрал Монтебелло, и мне уже взять нечего. Она такая маленькая и такая драгоценная, кажется, что публика ничего не потеряет, а зато я буду владеть этой драгоценностью.
Александр Генис: Жаль, но не дадут. Вы водили экскурсии для наших соотечественников. Что отличает их от других гостей музея?
Лариса Фрумкина: Я вообще-то редко водила других, хотя у меня бывали группы, которых я должна была водить по-английски. Они тоже были откуда-то приезжие люди, не живущие в Нью-Йорке, не живущие в Америке.
Русские люди, как и все экскурсанты, как я думаю, очень разные. Одни необыкновенно внимательно слушают, задают вопросы, интересуются всем на свете, хотят знать как можно больше, хотят еще раз прийти, благодарны за все. Но есть люди, которые лениво слушают, смотрят по сторонам, иногда даже говорят по телефону в это время. Однажды, когда мальчик говорил по телефону, да еще и что-то такое смотрел на экране, его бабушка сказала: "Вы простите его. Его папа главный футболист, капитан команды, сегодня они играют с Англией. Он не может оторваться, он хочет знать, чем кончится, выиграет ли папа". По-моему, он выиграл, как моя дочка, узнав мою такую встречу, сообщила мне.
Одна очень простая женщина похожа была на уборщицу чужих квартир
Самая интересная была женщина, которая оказалась на самой первой моей экскурсии. Я даже не должна была вести эту группу, но я увидела, что другой наш русский экскурсовод не пришла, а группа собралась. Я подбежала, представилась, сказала: "Вот я экскурсовод, могу вам показать музей". Одна очень простая женщина похожа была на уборщицу чужих квартир. Она мне сразу сказала: "Вы меня извините, но если мне не понравится ваша экскурсия, то я не буду тратить на это время, потому что я очень занятой человек".
Вышло так, что она с удовольствием прослушала всю мою экскурсию, потом, когда все разошлись, она задержалась и сказала: "Большое вам спасибо. Мне было очень-очень приятно, я очень много узнала интересного". Мы разговорились, она оказалась доктором математических наук, даже академиком, кажется, российской Академии. Она приехала на симпозиум в Нью-Йорк, перед началом своих сессий решила зайти в наш музей. Я была счастлива, что она не нашла это время зря потраченным, что она с удовольствием потом со мной говорила о себе. Я очень горжусь тем, что так началась моя работа экскурсоводом в Метрополитен-музее.
Александр Генис: Я думаю, что очень много людей не раз вернулись в Метрополитен из-за вас. Спасибо!
Сюрприз, которым я хочу поделиться сегодня, скрывается на 107-й улице, возле Гудзона, за углом некогда роскошной улицы Риверсайд, которая век назад считалась соперницей Пятой авеню. Тут стоит тихий особняк в три этажа. Затерянный среди себе подобных, он выделяется белым флагом с тремя алыми шарами – символом Пакта Рериха, заменяющего Красный Крест мировому искусству.
Помимо картин в музее Рериха выставлены редкости из собрания художника, первые издания его книг, рояль для чудных камерных концертов, которые я стараюсь не пропускать, буддийская скульптура, тибетские манускрипты и живые цветы в древних вазах. За всем этим благожелательно наблюдает с портрета жена Рериха Елена. Примерно так я себе представляю булгаковскую Маргариту на пенсии.
Давно открыв эту нью-йоркскую редкость, я не торопился ею делиться, ценя медитативную тишину, углубленность и сосредоточенность. Теперь уже поздно. Толкнув тяжелые двери, я еле втиснулся в вестибюль. Рериховский музей переживает бум, художник превратился в гуру для посвященных и любопытствующих. Я их понимаю, ибо тоже не могу без волнения читать отчеты пятилетней экспедиции в Азию, где Рерих описывает монаха, которого одновременно видели в двух местах сразу.
Но главное, конечно, – живопись. Я люблю ее с детства. В 1930-е Рерих отправил своим рижским поклонникам несколько картин. Те холсты, что пережили обе оккупации, украшали наш городской музей. Они резко отличались от латышских передвижников и будили во мне свойственную всякому пионеру жажду дальних странствий.
За порогом кончалась политическая география и начиналась небесная
В нью-йоркском музее от картин разбегаются глаза. Местные адепты, самые заядлые в мире, собрали и выставили двести (sic!) работ, но горы не бывают монотонными. Особенно Гималаи, которые Рерих писал из своего дома в Пенджабе, на последней границе цивилизации. За порогом кончалась политическая география и начиналась небесная. Синие на синем, святые вершины стоят в снегу, распространяя покой и мудрость, присущие всему, что не нашей работы.
Символист и модернист, Рерих создал свою мифологию, собрав с обочин культуры все, что плохо лежало: германские легенды, русскую старину, скандинавские мифы, буддийскую философию и индусскую метафизику. Каждая его картина – страница из экуменической, альтернативной Библии, объединяющей все изначальное, архаическое, таинственное и влекущее. Рериха можно изучать, в него можно верить, но лучше всего просто смотреть его пейзажи, на которых изображена гористая душа планеты. Первым увидавший ее из космоса Гагарин сказал, что сразу вспомнил Рериха.
Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, Itunes, Google podcasts, Yandex music. Слушайте на ютьюб-канале Радио Свобода Лайв. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах. Как всегда, ни одно письмо не останется без ответа.
