Этот сезон подкаста “Генис: взгляд из Нью-Йорка” составляет цикл пристрастных, субъективных экскурсий по уникальному и бесконечному городу, где я, прожив в нем почти полвека, по-прежнему нахожу все новые сокровища, которыми счастлив поделиться.
Сегодня мы отправимся на Бродвей, и в этой экскурсии нас будут сопровождать мои старые друзья – знатоки драматической и музыкальной сцены города, которые помогут понять театральную жизнь Нью-Йорка – и услышать украинскую ноту в ней.
Бродвей прихотлив и капризен: гениальная диагональ, вобравшая в себя разнообразие Нью-Йорка
Бродвей вошел в мою профессиональную жизнь давно и основательно. Начать с того, что нью-йоркская студия Радио Свобода всегда была связана с Бродвеем. Когда-то она располагалась в Мидтауне, в доме под номером 1775. И этот адрес хорошо знали наши верные слушатели, потому что так называлась очень популярная передача, в которой я постоянно участвовал: "Бродвей 1775". Ведущими ее были Марина Ефимова и – до самой смерти – Сергей Довлатов. Потом редакция переехала на юг, к самому началу Манхэттена, но осталась по-прежнему на Бродвее.
И это не случайно. Бродвей – словно уложенная в асфальт антенна, которая чутко принимает позывные 21-го века. Как не без основания считают многие жители города и его гости, отсюда лучше видно будущее.
При этом в Нью-Йорке новое нанизывается на старое, не отменяя его, а составляя ту эклектичную картину, которая идет только этому городу. Просто потому, что ему все к лицу. В том числе средневековые пережитки. Тут, как в Старом Свете, улицы олицетворяют определенные ремесла. Так, 47-я стрит – Бриллиантовая улица, где сидят на голове друг у друга ювелирные магазины. Уолл-стрит – улица менял, они же банкиры. Мэдисон-авеню – рекламные агентства. Мотт-стрит – китайские рестораны. Малберри – итальянские кафе. Бауэри когда-то оккупировали бездомные, но только до того, как этот некогда невзрачный район перестроили под себя хипстеры.
В этом перечне Бродвей, конечно же, ассоциируется с театрами. Но это только для приезжих, которые мечтают о бродвейских мюзиклах. Сами ньюйоркцы знают, что Бродвею удалось вывернуться из-под ярма узкой специализации, чтобы растянуться в самую длинную улицу города: от Атлантического океана чуть ли не до Канады.
В геометрической сетке стрит и авеню один Бродвей прихотлив и капризен: гениальная диагональ, вобравшая в себя разнообразие Нью-Йорка.
Путешествие по Бродвею – лучший урок нью-йоркской географии и истории. От самых древних, помнящих еще голландских первопоселенцев кварталов даунтауна Бродвей ведет прохожего сквозь буйные артистические кварталы Сохо и Гринвич-Виллиджа. На уровне 20-х улиц вы попадаете в экзотическое царство восточных магазинов, где торгуют шелками и пряностями. Потом Бродвей пересекает район мод, бастион нью-йоркских фасонов. С 42-й он берет себе пышный псевдоним – "Великий белый путь". Тут, в гуще театров и варьете, Бродвей прославил себя электрической вакханалией рекламы.
Ну, а потом Бродвей становится бульваром, чтобы пересечь спокойные респектабельные районы. Тут путешественник встречается с двумя достопримечательностями, равно близкими нью-йоркскому сердцу: оперным театром и самым богатым в городе гастрономом – "Забарс".
Это главный нерв города
На уровне сотых стрит Бродвей становится интеллектуалом. Здесь, в окрестностях Колумбийского университета расположены бесконечные книжные развалы. А потом идет Гарлем, черная столица Америки.
По мере продвижения к северу Бродвей теряет всякие эпитеты, превращаясь в заурядную, тихую, неширокую улицу. Так он незаметно и заканчивает свое манхэттенское существование. Но в каком бы районе Манхэттена вы ни вступили на Бродвей, каждый ощущает под ногами общую вибрацию Нью-Йорка. Что и не удивительно, ведь это главный нерв города.
Если для ньюйоркца Бродвей может означать что угодно, то для всего остального человечества он символизирует огни рампы: театр во всех его проявлениях. На Бродвее ему приходится изрядно вертеться, чтобы выжить в давней конкуренции с кино.
В борьбе за существование Бродвей инстинктивно нащупал выход: мюзикл. Лишенный возможности как подражать жизни, так и служить ей примером, американский театр нагнетает условность. Мюзикл – это, в сущности, "театр в театре". Тут, как в том представлении, что устраивают бродячие актеры в "Гамлете", происходит удвоение театральности. Одна условность скрывает другую: "прозаический" остаток – то, о чем не поют и не танцуют, – воспринимается утрированной реальностью – "правдой".
Не удивительно, что Бродвей – это в первую очередь арена для музыкальных спектаклей. Приехать в Нью-Йорк и не посмотреть модный и очень недешевый мюзикл – такой же нонсенс, как в Париже пройти мимо Лувра и “Фоли Бержер”.
Но это не значит, что в Нью-Йорке нет места драматическому театру. Конечно есть, только часто его надо искать не на Бродвее.
Обо всех разновидностях театральной жизни Нью-Йорка мы беседуем со старожилом, моим старинным товарищем и замечательным профессионалом, режиссером Львом Шехтманом, который поставил множество спектаклей как в России, так и в Америке.
Лев, чем отличается американский театр, кроме того, что в нем часто нет вешалки?
В Америке я не бывал в театре, где была бы вешалка
Лев Шехтман: Это знаменитая фраза Станиславского "Театр начинается с вешалки". Почему-то все ее адресуют зрителю, но это не всегда так. Театр начинается с вешалки для артистов – имел в виду Константин Сергеевич. Это стало законом для всех артистов всего мира, и здесь, и там, и где бы то ни было. Но в Америке действительно я не бывал в театре, где была бы вешалка, всюду нужно было входить в верхней одежде. Это давно возникла такая традиция, скорее всего, из-за того, что не нужно платить гардеробщикам, да и места не так много, лучше продавать спиртные напитки и всякие другие напитки в антрактах, так что таким образом целесообразнее использовать помещение.
Плюс ко всему в России существует система постоянных трупп, каждая труппа репертуарного театра имеет свое помещение, свой дом, там уже устраивает все, как это принято традиционно, с вешалками и прочее. В Америке такого нет, в Америке театры нужно арендовать для отдельных проектов, здесь нет постоянных репертуарных театров. Вот в чем разница.
Александр Генис: Это хорошо или плохо?
Лев Шехтман: Это не хорошо, не плохо, потому что это не зависит от качества спектакля. Я видел очень много плохих спектаклей, где есть вешалки, все очень хорошо, золоченые ложи, позолоченные ложи, занавесы – и очень плохие, мертвые спектакли.
Александр Генис: Мы чересчур увлеклись гардеробной темой. Скажите, как опытный режиссер, о работе с американскими актерами: каковы были плюсы и минусы в вашей практике?
Иногда российские артисты любят давать советы своим партнерам, что табу в американском театре
Лев Шехтман: Хорошие артисты – они индивидуальности, с каждым нужен свой индивидуальный подход. Если говорить в целом, то российские или советские артисты в прошлом – люди, которые больше зависят от воли режиссера, а американские больше зависят от себя лично. Правда, если говорить о взаимодействии, то больше всего с режиссером спорят как раз российские артисты, меньше всего – американские артисты, потому что они стараются выполнить любое задание, если что-то им непонятно, они спрашивают коротко, не долго, если они получают соответствующий ответ, то пытаются выполнить это задание. Иногда российские артисты спорят с режиссером о замысле, о концепции, любят входить не на свою территорию, часто любят давать советы своим партнерам, что табу в американском театре.
Александр Генис: С кем легче вам работать – с американскими актерами или с русскими?
Лев Шехтман: Я скажу просто: с хорошими артистами мне работается легче и интереснее. Мучительно работать с артистами не то что плохими, а иногда просто недостаточно образованными, каких очень много и там, и здесь, с людьми, с которыми мы не находим общего творческого языка. И бывало такое, что приходилось с этими людьми расставаться после какого-то общения, долгого или недолгого. Это всегда болезненно, я виню себя в этом: ошибся, не разглядел, не понял, но это случается, к сожалению.
Александр Генис: Каковы нью-йоркские зрители? В чем специфика этой аудитории?
Бродвей – это прежде всего коммерческий театр. Это деньги прежде всего
Лев Шехтман: Есть разница, как ни странно. Нью-йоркские зрители более отдалены от участия – или соучастия – в спектаклях. Они более отчуждены, наверное, это такая традиция, а может быть, это связано с дороговизной билетов. Мол, если купили за какую-то определенную и немалую сумму билеты, то так уж и показывайте нам. Хотя в России сейчас тоже билеты не дешевые, прямо скажем. Но теплого принятия артистов, даже не очень хороших спектаклей, даже откровенно слабых спектаклей, я не видел в Америке. В России всегда приносят цветы в любое время года, а цветы там бывают гораздо дороже для зрителей, чем здесь. Всегда есть любимые артисты на сцене, всегда им преподносят букеты, еще и скандируют. Это очень частое явление, когда в конце зрительный зал с благодарностью скандирует. В Америке это редкое явление, почти его не бывает. Тут встают, аплодируют, иногда свистят – это знак одобрения, но такого скандирования, как это бывает, когда все дружно аплодируют вместе в одном ритме, это в Америке мне не доводилось встречать.
Александр Генис: Лев, что значит Бродвей для американского театра? То же, что Голливуд для американского кино?
Лев Шехтман: Сравнение, наверное, напрашивается. Думаю, что да. Бродвей – это прежде всего коммерческий театр. Это деньги прежде всего, и Голливуд – это деньги. Это не обязательно качественная драматургия или качественный сценарий, это не обязательно высокий уровень чего-то – это деньги прежде всего, это те гонорары, которые артисты получают за появление на Бродвее, как и в Голливуде. Дальше статус не то что понижается, а имеется в виду чисто финансово уменьшается.
Александр Генис: Есть Бродвей, а есть off Broadway, вне Бродвея. Что с ним происходит в Нью-Йорке?
Лев Шехтман: Вне Бродвея, off Broadway, что называется, а теперь даже появилось такое понятие, как off-off Broadway – это “за-за Бродвеем”, вне Бродвея. Отличается, во-первых, технически, в том числе материальными затратами, но отличается и художественно. Например, на off Broadway, чаще, чем на Бродвее прибегают к чисто драматическим постановкам.
“За-за Бродвей” или off-off Broadway – это, как правило, театры, где продюсеры испытывают тот или иной материал на зрителе, с минимальными затратами, чтобы в дальнейшем посмотреть: возможен ли перенос на бродвейскую сцену или “забродвейскую” сцену.
Александр Генис: Ваш любимый спектакль, вы ведь старожил в Нью-Йорке, какой вам больше всего запомнился спектакль из всех, которые вы видели здесь?
Лев Шехтман: Это очень тяжелый вопрос. В Нью-Йорке бывают спектакли, которые произведены здесь, в Америке, и бывают спектакли, которые привозят на фестивали – это тоже я вижу часто в Нью-Йорке. Тогда можно увидеть действительно великих режиссеров, как мне удалось увидеть и Бергмана, и Питера Брука, и других замечательных режиссеров, хотя они привозили свои спектакли, которые не шли на Бродвее, да и вряд ли смогли бы выжить долго на Бродвее, были бы убыточными.
Если говорить о бродвейском спектакле, мне вспоминается спектакль, который я видел довольно давно, называется по-английски The Curious Incident of the Dog in the Night-Time, если перевести – это "Загадочное ночное происшествие с собакой" или "Инцидент с собакой" по Марку Хэддону. Драматург Саймон Стивенс, режиссер – англичанка Марианна Эллиотт. Марианна Эллиотт была частью группы "Комплисите", которую основал замечательный английский режиссер Саймон Макберни, который тоже ставил и в Нью-Йорке, но он создал этот театр. Я помню, когда на гастроли они привозили свои спектакли, я запомнил замечательный его спектакль "Три жизни Люси Каброл" Джона Берджера и "Улица крокодилов" по Бруно Шульцу, "Мнемоник" японского автора Танидзаки, "История Сюнкин" называется, по-моему, замечательный спектакль. Но вообще-то мой кумир Саймон Макберни, я очень люблю этого режиссера. Он для меня пока из всего, что я видел, непревзойденный мастер.
Александр Генис: Мы ходили прямо друг за другом, потому что я тоже смотрел все спектакли Макберни, и мне страшно понравилась "Улица крокодилов".
Лев, возможен ли, основываясь на вашем собственнoм богатом опыте, русский театр в Нью-Йорке?
Можно быть американским театром, но звучать по-русски
Лев Шехтман: Если бы вы мне задали этот вопрос, скажем, году в 1980-м, я бы сказал: нет, невозможен. А сейчас, думаю, что возможен. Но что считать русским театром? Если мы говорим о языке, это теперь не препятствие. Сейчас есть новые технологии, которые позволяют сделать все так, чтобы спектакль звучал на родном языке и был доступен для ушей или глаз зрителя, и довольно дешево, без всяких лишних тяжелых затрат. Слушают же оперы на своих родных языках, певцам иногда приходится учить язык, который для них является иностранным, и поют на тех языках, почему бы и спектакли драматические не играть на своих родных языках, чтобы услышать, как звучал на своем родном языке Гоголь или Пушкин, слушая перевод в наушниках или читать подстрочник на портале с бегущей строкой.
Мне кажется, это возможно. Но есть еще один момент, который очень важно понять. Мы уже говорили, что зритель немножко разный в разных странах, по-разному реагируют они. Если русский зритель будет смеяться, американский будет смеяться, но в других местах, если будет смеяться. Аплодируют в разных местах. Другой ритм, другое отношение.
Можно быть американским театром, но звучать по-русски, а можно быть американским театром и звучать по-английски, но оставаться русским театром. Я испытывал, не знаю, к счастью или к сожалению, такую необычную реакцию зрительного зала и здесь, и там. У меня был театр, который существовал здесь все 80-е годы, репертуарный театр в Нью-Йорке, который я старался создать со своими учениками в основном. Но потом я понял: это был русский театр на английском языке с американскими артистами. Есть какие-то спектакли, которые я ставил здесь по-русски, и они очень нравились американцам, хотя они звучали на русском языке. Или, скажем, в России я ставил разные американские пьесы, инсценировки. Там я понял, что они воспринимают, слава богу, хорошо, идут до сих пор, но реакция зала совсем иная, чем была бы здесь.
Александр Генис: Нью-Йорк – город меломанов, у которых есть свои намоленные храмы музыки. Для концертов – знаменитый Карнеги-холл, который, как все тут знают, открывал один из любимых композиторов Нью-Йорка – Чайковский. Для оперы и балета – Линкольн-центр, самый красивый архитектурный комплекс в Нью-Йорке. Особенно по вечерам, когда поднимаются шторы и прохожим становятся видны два подсвеченных ярких и радостных панно Марка Шагала.
Линкольн-центр – это действительно центр, комплекс зданий, который включает и нашу знаменитую оперу Метрополитен, и зал для филармонии, и балетный театр, и театр драматический, и кинозал, и музей, и фонтаны со скульптурой Генри Мура, и многое другое. Это самая красивая площадь в Нью-Йорке.
Линкольн-центр живет и работает как этакий "Уралмаш" искусства, но с большей пользой
Линкольн-центр создан для высокого искусства, и он выполняет свою роль оригинально. Оперные театры всего мира часто возводились во времена, когда опера становилась орудием национального строительства. Вагнер считал, что театральное здание важнее, чем парламент или царский дворец, потому что это и есть душа народа, которая поет в оперном театре. Во всех городах оперные театры похожи. Конечно, одни более роскошные, чем другие. Но наш Линкольн-центр точно выделяется. Его архитектура мне кажется одновременно современной и долговечной. Прошло ведь уже больше полувека, но Линкольн-центр только хорошеет и лелеет свою историю.
Когда в новом театре открывался первый оперный сезон, Мет пригласила художником не кого иного, как того же Марка Шагала. Он был очень занят – в то время он расписывал ни больше ни меньше потолок парижской Опера. (Кстати, Солоухин, помнится, написал, что нет большего позора, чем позвать местечкового художника расписывать потолок главной французской оперы. Писателю и грибнику очень не понравилось, что коровы бродят по парижской опере.) Шагал сначала отказался от заказа ньюйоркцев. Тогда ему сказали: мы специально для вас поставим "Волшебную флейту" Моцарта. Можете вы отказаться от такого вызова? И Шагал сказал: не могу. Он придумал все костюмы, даже занавеси были специальные для этого спектакля. Так "Волшебная флейта" в первом сезоне шла под эгидой Шагала.
С тех пор Линкольн-центр живет и работает как этакий "Уралмаш" искусства, но с большей пользой. Театр дает по 200 спектаклей в год. Билеты окупают только половину стоимости этих постановок, ибо каждый спектакль – роскошный. Это самая дорогая опера в мире, и она того, по-моему, стоит.
Когда я недавно был в опере и посмотрел, как горят бесценные лампы из австрийских кристаллов, то подумал, что волшебство в этом зале начинается уже с люстры.
На этот раз в качестве некоторого сюрприза, которым завершается каждый эпизод нашего подкаста, будет украинская нота в артистической жизни города.
О ней нам расскажет Майя Прицкер, которая уже много лет знакомит своих читателей и зрителей с лучшими премьерами и любимыми звездами.
Майя, вы знаток нью-йоркской музыкальной сцены. Какую роль украинская музыка играет в сегодняшнем Нью-Йорке?
Майя Прицкер: Я бы сказала, намного большую, чем до войны. Очень многие музыканты в программу свою ставят обязательно произведение украинского композитора.
В первую очередь, конечно, Валентин Сильвестров все время в программах фигурирует. Причем интересно, я слушала концерт Лейфа Ове Андснеса – это выдающийся норвежский пианист, теперь все говорят, что он только об Украине и думает, все время играет произведения, так или иначе с этой темой связанные. Кроме того, что он помогает Украине, но он в программу свою одного-единственного в течение нескольких сезонов концерта в Карнеги-холле включил "Багатель" Сильвестрова.
Александр Генис: Скажите, как музыка Сильвестрова звучит в Нью-Йорке? В чем секрет его музыки, что он привносит в музыкальную палитру города?
Сильвестров – это поэт, который не боится писать музыку мелодичную, нежную, меланхолическую
Майя Прицкер: Сильвестров – это поэт, который не боится писать музыку мелодичную, нежную, меланхолическую. И даже если эти сочинения написаны были до войны, то они полны такой щемящей тоски по прекрасному прошлому, уходящему, исчезающему, что эта музыка просто рвет тебе сердце. Она элементарно очень красивая, особенно если ты хороший пианист, хорошо владеешь красками своего инструмента, то она производит потрясающее музыкальное впечатление.
Александр Генис: Майя, любители оперы в Нью-Йорке знают, что наш оперный театр Метрополитен тоже отдал дань уважения Украине.
Майя Прицкер: И не одну. Во-первых, они были одними из первых, кто устроил благотворительный вечер в помощь Украине. Все билеты стоили всего 50 долларов. Но многие тогда давали больше. Это было буквально в начале марта или в середине марта прошлого года – большой благотворительный концерт силами оркестра, хора и солистов Метрополитен-оперы. Ну а 24 февраля они провели второй благотворительный концерт с другой программой, но тоже оркестр Метрополитен-оперы, хор Метрополитен-оперы, совершенно потрясающее и то, и другое, и солисты очень хорошие. Была подобрана великолепная программа: Пятая симфония Бетховена, "Реквием" Моцарта, Сильвестров – "Молитва об Украине" и, конечно, украинский гимн.
Александр Генис: А как балет участвует в украинской кампании Нью-Йорке?
Майя Прицкер: Алексей Ратманский, суперзвезда в хореографии мировой, в частности американской, несколько месяцев тому назад не для Нью-Йорка, правда, а для "Пасифик балета" создал очень красивый, острый, лирический балет под названием "Военная элегия". Я читала восторженные рецензии. Не знаю, может быть, он перенесет этот балет в нью-йоркский "Сити балет", может быть, он что-то другое еще сочинит, но я знаю, что душа у него тоже вся в Украине, от него можно ждать чего-то очень интересного в этом отношении. Кроме того, украинский балет приезжал сюда. Труппа из Киева с гастролями выступала в Нью-Джерси. Львовский симфонический оркестр, между прочим, 15 февраля дал свой концерт в Карнеги-холле, и так далее.
Александр Генис: То есть украинская музыка постоянно присутствует в Нью-Йорке и стала частью нашей культурной жизни.
Майя Прицкер: Бесспорно. Я не могу тут не сказать о большом концерте, который устроил Борис Берман в Центре Михаила Барышникова, целиком посвятив его музыке того же Сильвестрова.
Александр Генис: Только сейчас – из-за войны – меломаны Нью-Йорка по-настоящему открывают для себя украинскую музыку. Что делает украинскую музыку специфической?
Майя Прицкер: Я думаю, она более мелодичная. Как и сама Украина, она на переходе между Шопеном, то есть польской интонацией, и российской, русской. В ней есть тепло, в ней есть меланхолия, в ней есть лирика. За это ее, наверное, и любят. Хотя, может быть, стиль украинской музыки изменится, потому что жизнь меняется. Что касается имен композиторских, то, да, какие-то имена новые появляются. Я думаю, что не один Сильвестров, тем более что сейчас становится все больше украинских музыкантов, которые знают свою музыку, понимают ее, могут ее донести, поэтому они становятся самыми первыми и главными ее пропагандистами.
Вы слушали новый эпизод сезона подкаста “Генис: взгляд из Нью-Йорка”. В нем мы знакомились с Бродвеем, его театрами и легендами. Нам помогали режиссер Лев Шехтман и критик-музыковед Майя Прицкер. В передаче звучала музыка Валентина Сильвестрова.
Напомню. Подписывайтесь на мой подкаст на Spotify, iTunes, Google podcasts, Yandex music. Слушайте на ютьюб-канале Радио Свобода Лайв. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.
