Иван Толстой: В годы перестройки одним из ярких книжных явлений стал большой, во всех смыслах, том Владислава Ходасевича «Колеблемый треножник». Книгу подготовил Вадим Перельмутер. И теперь, в майский день, в месяц появления Ходасевича на свет я обратился к Вадиму Гиршевичу за книжной, библиофильской историей.
«Весь Ходасевич» – так в народе прозвали книгу «Колеблемый треножник», которую вы имели честь составить. Там гармонично представлены разные стороны деятельности Владислава Фелициановича, и это, конечно, производило всегда впечатление, я знаю, что это до сих пор самая популярная книга в народе. Когда уж хотят что-нибудь почитать Ходасевича, то ищут прежде всего эту книгу. Может, она допечатывалась какими-то фантасмагорическими тиражами или другое объяснение, но она на слуху, на виду и нет более популярного издания. Вот о нем давайте и поговорим.
Все-таки, чтобы составить на таком раннем нашем просветительском открытом, беззанавесном этапе такую книжку о Ходасевиче, мало его любить, надо его еще и знать. А для составления подобного издания знать его нужно долго и тщательно, внимательно, нужно не просто медленное чтение, но медленное вычитывание и понимание. Расскажите, пожалуйста, об истории прихода к этому потрясающему и образцовому замыслу. Как это у вас случилось? Что это был за роман ваш с Ходасевичем?
Роман мой с Ходасевичем был очень давний
Вадим Перельмутер: Роман мой с Ходасевичем был очень давний. Я, когда вспоминал про Синявского и Пастернака, как раз хотел упомянуть, что в ту пору ко мне в руки попала машинописная переплетенная книжечка «Европейская ночь», отдельное собрание стихов. А у меня к тому времени уже были практически все его стиховые книги, я его потом начал активно собирать. Это вообще мой поэт. Я даже сейчас понимаю, насколько хулиганским поступком с моей стороны было на третьем курсе Литинститута, когда нужно написать курсовую работу по русской литературе начала ХХ века, написать о «Тяжелой лире». И мой преподаватель, несколько растерявшись, принял и похвалил. Это 1968 год, Литературный институт, курсовая по эмигранту. Неплохо. Но тогда мне было на это наплевать, я делал что хотел, а там – как выйдет. В общем, я начал его собирать всерьез года с 1966-го.
А потом мне повезло. Чуть позже я подружился с бывавшей в Москве эмигрантской парой – поэтессой Марией Вега (Мария Николаевна Ланг) и ее мужем Михаилом Максимилиановичем. Они жили в Швейцарии, но она входила в эти молодые кружки поэтов 1920–30-х годов, она мне рассказывала о Ходасевиче довольно много, а потом по моей просьбе они мне добыли и Державина, и пушкинскую его книгу. Я вообще после «Европейской ночи» и «Некрополя» загорелся мыслью когда-нибудь сделать книгу – Ходасевич как он есть.
Причем, когда этот том вышел, я его переслал Нине Николаевне Берберовой. Мы с ней к тому времени уже были знакомы, и в переписке она очень высоко оценила книжку. А я не без некоторой боязни ей это посылал, потому что, в принципе, этот том был сделан прямо вопреки тому, как она говорила надо издавать Ходасевича. Она считала, что Ходасевича надо издавать всего по отдельности: отдельно – поэзия, отдельно – пушкинистика, отдельно – статьи о литературе, отдельно – воспоминания. Потом такие четыре тома попытались осуществить. Поэтому я не без опасения ожидал ее реакции. Но она не просто книжку похвалила, но даже неосторожно сказала Джону Малмстеду, который занимался Ходасевичем, это ее бывший студент, а тогда уже профессор Гарварда, что это лучший Ходасевич, которого она могла себе представить. Это меня едва не поссорило с Малмстедом, потому что он прилетел потом в Москву и довольно долго не хотел со мной встречаться после этого. Но потом мы встретились и все, в общем, обошлось, мы много лет уже были знакомы.
Иван Толстой: Зернышки апельсина были забыты?
Вадим Перельмутер: Как он выражался, он пришел ко мне с «бутилкой» и мы все загладили. Когда начались перемены, я первую публикацию эмигранта Ходасевича сделал в «Литературной учебе», я там напечатал мою любимую статью его о поэзии Бунина. Я люблю позднего Бунина, и меня всегда обижали, когда я листал спецхрановскую эмигрантскую прессу, оценки бунинской поэзии, которые были ниже плинтуса. А это была одна из моих любимых статей. Это была первая публикация Ходасевича в новое время, потом уже дело пошло.
Тогда, в середине 80-х, так совпало, что мой коллега и друг по журналу «Литературная учеба» Александр Михайлович Банкетов ушел работать заведующим отделом критики и литературоведения в «Советском писателе».
Была весна 1988-го. Я тут же стал искать контакты, нашел и написал письмо Нине Николаевне Берберовой, поскольку нужно было ее согласие по авторским правам, получил от нее замечательное письмо, мы начали переписываться по моим разнообразным вопросам. Когда в 1989 году она приехала, мы встречались, я даже один из ее вечеров формально вел, поскольку вести ее вечера было, в общем, не обязательно, надо было только ее представить. И мы говорили немного об этом. Как раз тогда заканчивалась работа над этой книгой.
Между завершением работы и подписанием книжки в печать прошло полтора года
Там же любопытная вещь с этим изданием, потому что между завершением работы и подписанием книжки в печать прошло полтора года. Это была очень тяжелая работа, потому что это не только почти 700 страниц текстов, но это еще и почти 200 иллюстраций. Вы знаете, что там масса редких вещей.
Иван Толстой: И многие читатели именно это отмечают, и некрологический ряд, с которым, кстати, были критики не всегда согласны, говорили, что это приземление идеи некропольской, что это сведение их к смертному одру, к постели, к последнему лежанию человека на этой земле. Но действительно это впечатляет. Насколько я понимаю, историк Наумов занимался этим иллюстративным рядом?
Вадим Перельмутер: Иллюстративный ряд там состоит из двух частей. Начало было мое, потому что я понял, что, поскольку дается карт-бланш, надо из этого выжать максимум. А я дружил с Литературным музеем, очень тогда много там делал вечеров, и я решил к ним забраться в фонды. Но все время приходилось хитрить, что-то придумывать, потому что хранительница этого фонда начала ХХ века уехала на несколько месяцев во Францию, фонд был недоступен. Поэтому мы жульничали. Из издательства написали письмо директору, чтобы меня допустили туда, написали, что я буду работать с фондами 19-го века. Большой мой друг, заведующая этими фондами Нонна Александровна Марченко, я ей говорю: «А если поймают, что ты будешь делать?» Она говорит: «Ладно, давай сделаем, а дальше посмотрим». И по этой липовой бумажке она меня пустила в фонд. Там такая была Наталья Кайдалова в фонде начала века. Он фантастический по объему.
У меня в редакции было два свободных дня, и я их с утра до вечера проводил в этих фондах, листал папки, отбирал. Еще же все это приходилось копировать вполне кустарным способом – пересъемка одна, пересъемка вторая. Набралось довольно много, но далеко не все, что мне хотелось. И тогда я обратился к Леше Наумову. Он искусствовед, не историк, он сын кинорежиссера Наумова. Он как раз был в аспирантуре в Ленинграде на искусствоведении. Он серьезный коллекционер. И он начал копаться. Процентов 60 того, что туда попало, – это его добыча. Он встречался с Юнгер, находил всякие коллекции, а самое для меня было драгоценное, что в его коллекции обнаружился портрет неизвестного, который не что иное, как неизвестный прежде портрет Ходасевича. Наумов здорово поработал.
И была еще такая ситуация, когда надо было мне решить, как свести к минимуму комментаторскую часть. Потому что уже тогда Николай Алексеевич Богомолов издал в «Библиотеке поэта» стихи, они были откомментированы. И я тогда попросил Богомолова, с которым был очень давно знаком, тоже по журналу, взять это все под общую редакцию. Так что у меня все равно все это получилось под общей редакцией профессора МГУ. И Богомолов тоже серьезно помог, особенно с последней частью книжки.
Препятствий было – прорва, но были и забавные вещи. В самый разгар работы вдруг мне позвонили и сказали, что со мной хочет встретиться Ричард Сильвестер. Это профессор американский, славист, давний близкий друг Нины Николаевны Берберовой, который ей помогал и вместе с ней издавал в эмиграции литературные статьи и воспоминания, и в собрании стихов мюнхенском он тоже принимал участие. То есть он такой до-Малмстед, один их двух крупнейших по авторитету специалистов по Ходасевичу. Он узнал от Берберовой, что я этим занимаюсь, и приехал к нам в гости. Надо сказать, что я не говорил ему, я предполагал, что он от Берберовой может знать, что я делаю книгу, но мы с ним про книгу говорили очень мало. Он спросил: «Вы интересовались Ходасевичем? А чем вы еще интересуетесь?» И я ему мягко свой диапазон интересов от Сумарокова до Хлебникова очертил. Он сказал: «Ах, да, компаративистика…» И потерял ко мне интерес. Но я к нему – нет.
Ходасевич решил не включать стихов, посвященных своим первым двум женам
Вы, вероятно, обратили внимание, что я не включил совсем ранние стихи, из «Молодости» я вообще ничего не взял, потому что я считаю, что это такая ученическая книга и это не сюда, это к Богомолову. А я обратил внимание, что в собрании стихов 1927 года нет ни одной строчки из первых двух книг – ни из «Молодости», ни из «Счастливого дома». А зная уже воспоминания и всякие эмигрантские разговоры об отношениях между Ходасевичем и Берберовой, я предположил, что поскольку собрание стихов выходило в пору первого кризиса этих отношений, по письмам это видно, что Владислав Фелицианович решил не включать стихов, посвященных своим первым двум женам. Это не более чем вольная гипотеза, но я сказал Сильвестру, что у меня такая есть мысль, но он сказал: «Нет, ни в коем случае!» – «Почему?» – «Если бы это было так, я бы об этом знал».
Иван Толстой: Хорошая реакция. Близкий друг.
Вадим Перельмутер: Мне тоже это необычайно понравилось. Я хочу похвастать. Я в первый день пришел возиться с материалами по Ходасевичу в эти фонды, а когда я пришел в следующий раз буквально через три дня, то над столиком, за которым мы обычно, отдыхая, пили чай, раньше там висел натюрморт Машкова, я туда прихожу, и там висит портрет Ходасевича работы Валентины Ходасевич. И вот под этим портретом я работал над этой книжкой.
Иван Толстой: Это то самое знаменитое масло?
Вадим Перельмутер: Да, сейчас самый знаменитый его портрет. Он в этих фондах был тогда, и Нонна так отметила нашу дружбу. Говорит: «Ну, если ты Ходасевичем занимаешься, то и чай надо с ним пить».
Иван Толстой: Как Вейдле пил в свое время, серебряною ложечкой звеня.
Вадим Перельмутер: Сильвестр почему со мной хотел встретиться? Он спросил, как ему добраться до архива Валентины. Я ему дал координаты, потому что живописной ее наследницей была Тамара Владимировна Иванова, мать Комы Иванова… Нет, бумаги у нее были, а картинки она завещала жене Капицы. Я ему дал эти два адреса с телефонами, и потом он поехал в фонды. На следующий день мне звонит Нонна Марченко: «Кого ты мне прислал? Он поахал, поахал под портретом Ходасевича, а потом говорит: «А кто у вас занимается Ходасевичем?» Я ему говорю: «Перельмутер». – «Ну, это я знаю, а из специалистов?» И у нас с ней потом была поговорка. Мы с чем-нибудь с ней возимся, не можем разобраться, я говорю: «Давай я позвоню Гаспарову, спрошу?» Она говорит: «А из специалистов?»
Мне довольно часто везло
Потом мне еще повезло. Вы, наверное, поняли, что мне довольно часто везло. Мне везло с друзьями, мне повезло еще с тем, что Лев Туринский, с которым мы много лет дружили, меня познакомил с сейчас совершенно забытым человеком Игорем Хабаровым. Он давно уже умер, он был очень серьезный книжник, коллекционер, он был фанатик Ходасевича.
Иван Толстой: Был безумный библиограф, мы с ним обсуждали возможность библиографии Ходасевича.
Вадим Перельмутер: И Игорь мне дал львиную долю. Он же переписал и перепечатал на машинке из спецхрановской периодики очень много Ходасевича, все, до чего смог добраться, и я практически получил эту здоровенную папку в дополнение к тому, что у меня уже было почти готово. Потом, правда, еще моя жена пошла туда и некоторое количество подшивок прочесала, тоже переписала текст. Вот так шла работа.
В судьбе этой книги был самый интересный момент, когда при подобном количестве картинок сдается оформление книги. Это сейчас все в компьютере можно посмотреть. А оформительский отдел «Советского писателя», большая светлая комната, огромные столы этих художников, сдвинутые т-образно, два стола в одной стороне и в другой. В темноватой комнате в углу сидит Владимир Медведев, главный художник «Советского писателя», замечательней человек, мы с ним дружили, друживший со многими художниками. Это тот самый Володя Медведев, который давал зарабатывать на оформлении книжек и Шварцману, и Сапгиру, и Харитонову. Он сидит в полумраке, занимается своими делами, а в большую комнату, где художник книги Алеша Томилин раскладывает в паспарту в узких, под печать сделанных, картинки все, они еще не помещаются, хвост уходит на соседние столы… И сбежалась куча народу, вся эта редакция литературы, критики, поэзии, все, кто имеют к этому отношение. Выставка!
Мы с Наумовым стоим, комментируем картинки, подписей там нет, и вдруг открывается дверь и к нам в комнату входит директор издательства Владимир Николаевич Еременко. Он партийный деятель, который где-то в Волгограде был в обкоме, потом стал членом Союза писателей, стал директором этого издательства. Он подходит к столам этим, смотрит: «Что тут у вас? А, Ходасевич! Мне звонили из Ленинграда из типографии, что очень дорогое получается издание, никто не купит. Так что, пожалуй, надо на треть, а лучше на половину сократить это оформление».
Вас поставили руководить культурными делами, вы в них ничего не понимаете
И тут я вижу, что на него, а он такой небольшого роста коренастый человек, надвигается тенью из своей комнаты Володя Медведев, который на полторы головы его выше. Длиннорукий злобный Медведев над ним нависает и начинает на него орать: «Вас поставили руководить культурными делами, вы в них ничего не понимаете, но хотя бы вид должны делать, а не позориться!» Еременко исчез.
Иван Толстой: Времена! Уже все в гору было, я хорошо помню этот ветер перемен, весна такая на душе.
Вадим Перельмутер: Еще вы упоминали «Некрополь», там тоже был момент занятный. Мне повезло с редактором, вообще везло все время с этой книгой. У меня редактором была Галина Эльдаровна Великовская, Самария Великовского жена. Замечательная женщина и редактор идеальный. И я ей, когда уже набор у нас был, говорю: «Обязательно нужно, чтобы последняя корректура к нам попала при таком количестве картинок». И она говорит: «Конечно, а то там дадут «Цветочки» Ходасевича и подпишут: «Брюсов в гробу»». Мы получаем макет, там под мавринским рисунком написано: «рисунок Ходасевича», под «Цветочками» Ходасевича написано: «Брюсов в гробу».
Иван Толстой: Опытный редактор! В чем сила Ходасевича?
Вадим Перельмутер: По мне его самая большая сила в том, что невероятная концентрация художественных смыслов, жесткая до твердости, невероятно концентрированные стихи.
