Иван Толстой: Классическое зарубежье – это переселение вынужденное, прежде всего мотивированное политическими причинами. Поэтому оно организовывает за рубежом политические партии, правительства в изгнании, независимую прессу и издательства, конфессиональные объединения. Наш подкаст "Зарубежье" – о свободной России и россиянах, вынужденных более столетия строить модель своей страны за рубежом. Индивидуальные судьбы, история политических и культурных свобод. Но не только. Опыт европейцев и американцев, обосновавшихся в других странах, – это тоже тема наших разговоров. Россия живших в ней иностранцев – это тоже опыт зарубежья.
Наш гость сегодня – журналистка Татьяна Шеремет. Она живет в Израиле, в Хайфе. Из всех возможных путей к известности Татьяне выпал самый неожиданный – тыквенный. Это она вскоре после переезда из Петербурга в Израиль спросила в фейсбучной группе: "Где можно на новом месте купить тыквенный латте?" И – понеслось! Кто-то писал: "Что это такое? Это вообще не кофе!" Другие: "Старбакс – антисемиты, нечего туда ходить!" Третьи: "Зачем вам это? Пейте «боц» и не возмущайтесь". Четвертые: "Люди из Украины бежали от бомбежек в одних трусах, а вы – про тыквенный латте! Как вам не стыдно?! Такая неуместность дичайшая!" Были, конечно, и те, кто защищал Татьяну от нападок. Всего этого было достаточно для того, чтобы, оказавшись недавно в Хайфе, попросить Татьяну Шеремет о встрече и участии в нашем подкасте "Зарубежье".
Татьяна, расскажите, пожалуйста, вашу личную историю – откуда вы приехали, как проходили ваши годы в Петербурге (как я понимаю, вы петербурженка)? В какой семье вы родились?
Я театровед, это моя одна из главных идентичностей
Татьяна Шеремет: В Петербурге я прожила 31 год своей жизни, училась в Театральной академии на Моховой, на театроведческом факультете. Собственно, я себя так продолжаю и подавать, что я театровед, это моя одна из главных идентичностей. Я работала девять с половиной лет после выпуска на "Эхе Москвы" в Петербурге, для начала как корреспондент, потом – выпускающий редактор, потом очень быстро перешла: ведущая новостей и ведущая программы, у меня там была своя авторская программа про благотворительность. И все это с перерывами на декрет. Меня коллеги терпели, когда я уходила то в один, то во второй, то в третий.
Немного занималась соцсетями, медиа, потому что у меня всегда была какая-то еще одна работа, и последний год, когда я наконец-то подняла голову от бесконечного декрета, я была художественным руководителем детского театра в Петербурге. Мне очень нравилась эта работа, это была даже одна из причин, по которой мы с мужем когда обсуждали переезд, то я как-то сомневалась, говорила, что у меня такая работа, там я кем буду, я только сейчас поняла, кем хочу быть. У меня еще есть две книжки детские, и я долгое время входила в экспертный совет театральных премий петербургских "Золотой софит" и "Театры Петербурга – детям". И параллельно вела блог в инстаграме про культурные события, про книжки. Вот так складывалась моя жизнь до 24 февраля.
Иван Толстой: Динамичная и успешная.
Татьяна Шеремет: Да, называется, "что вы делали последние восемь (уже девять) лет?". Я, во-первых, рожала детей в большом количестве, у меня их трое. Для России – в большом, для Израиля это считается несерьезное количество, тут многодетность с пяти.
Иван Толстой: Скажите два слова о работе на радио.
Татьяна Шеремет: Я по ней до сих пор скучаю. Это была моя большая любовь, она и остается ей, но дистанционно. Мне как человеку, который очень любит поговорить, всегда нравилось, что я могу говорить, говорить, и никто меня не перебивает. И "Эхо" – это отдельная каста людей, они такие все классные, я очень скучаю по ребятам, которые разъехались по разным странам, я очень скучаю по работе на радио, я мечтала после третьего декрета выйти обратно на full time job, мы как раз обсуждали с нашим главным редактором. По новостям скучаю, по гостям скучаю, по вечеринкам "Эха" скучаю. Сейчас это дико вспоминать, как, когда я устроилась на "Эхо" в 2013 году, были эховские вечеринки, на которых были одновременно Борис Лазаревич Вишневский и Виталий Милонов. И никто ни кем не дрался, все мило проводили друг с другом время. А сейчас смотришь и думаешь: господи, как это было возможно?!
Иван Толстой: Как говорится в развлекательных передачах, теперь у вас есть возможность обратиться к вашим радиослушателям и рассказать о том, что случилось с вами. Давайте пересечем эту границу с таким вопросом: что вас побудило, что вас подняло с места и релоцировало?
Мне всегда казалось последние десять лет, что я могу что-то изменить
Татьяна Шеремет: Почти десть лет, что я работала на "Эхе", я была очень осознанная девушка, еще даже в школе мечтала работать в "Новой газете", хотелось строить новую счастливую Россию будущего, мне всегда казалось последние десять лет, что я могу что-то изменить. То есть какая-то в государстве датском гниль, но если этими ручками мы сейчас поднажмем, то в течение какого-то обозримого будущего получим эту самую счастливую Россию будущего. 24 февраля стало понятно, что никакой счастливой России будущего в обозримом для меня будущем не настанет. А самое главное, что у меня, в отличие от меня десятилетней давности, на руках трое маленьких детей, которых я не хочу растить в стране-агрессоре. Я просто видела, как это просачивалось, сначала очень-очень медленно, в систему образования и как сейчас это расцветает пышным цветом.
Иван Толстой: Как вы объясняете ту моральную слабину, которая сказалась в поведении общества, в позиции людей после 24 февраля?
Татьяна Шеремет: "Моральную слабину" – что именно вы имеете в виду?
Иван Толстой: Принятие политики партии и правительства, что называется.
Татьяна Шеремет: Вы имеете в виду тех людей, которые остались в России?
Иван Толстой: Не которые остались, а которые принимают то, что происходит. Остались самые разные люди, у меня куча знакомых, которые гораздо морально более сильные, праведные, чем я и большинство тех, которых я вижу за границей. Тем не менее общество приняло и поддержало. Вот это меня всегда удивляет. Почему?
Татьяна Шеремет: Я не очень верю в то, что оно подержало. У нас все-таки нет конкретных цифр на руках, у нас есть какое-то впечатление, исходя из того, с какими людьми мы соприкасаемся.
Иван Толстой: Я только про это, никакой статистике верить нельзя в данном случае.
Татьяна Шеремет: И у меня есть ощущение, что эта якобы поддержка – это просто несопротивление злу, это во многом выученная беспомощность, потому что люди видели в течение последних десяти лет, как они пытаются что-то делать, но в лучшем случае не получается ничего, а в худшем случае ты оказываешься "сама дура виновата" и где-нибудь там пожинаешь плоды своей активной деятельности.
Иван Толстой: Но где-то ведь кроется причина того, почему у французов чуть что – и сто тысяч на улице, а у русских – не сто тысяч. Мы не верим друг другу? Мы не можем поддержать друг друга?
Мое сильнейшее увлечение политикой пришлось как раз на расцвет белоленточного движения
Татьяна Шеремет: Мое сильнейшее увлечение политикой пришлось как раз на расцвет белоленточного движения, и я помню прекрасно, сколько было людей на улице. Не так, чтобы в картинках помнила, но в прошлом году я посмотрела видео с "Марша мира", когда началась война в Украине (то, что они сами называют началом войны, потому что сейчас это уже полномасштабное вторжение), и видела, сколько там людей. Внезапно я вспомнила, что было возможно прийти на эти митинги с детьми. В последние годы потихонечку-потихонечку это уже перестало быть возможным. Я помню, что, даже когда у меня родилась старшая дочка, муж меня попросил: "Пожалуйста, не ходи больше на митинги вместе с ней и даже если без нее, никому неохота тебя потом вытаскивать оттуда". Я думала: ну, какой-то он тревожный, ну, что может произойти? А потом мы все это увидели, и постепенно люди поняли, что выходить небезопасно.
Как можно упрекнуть людей в том, что они не хотят выходить на улицу и подвергать свою жизнь опасности? У них нет другой жизни, у их детей нет других матерей и других отцов. Опять же, я 24 февраля и 25-го, когда люди выходили к Гостинке, у меня рыльце в этом смысле в пуху, я не выходила, я их всячески поддерживала, но я понимала, что я не могу себе позволить, у меня дома полуторалетний ребенок, и я должна быть с ним, я ему нужнее здесь.
Но просто невозможно сравнивать с тем, сколько людей выходит во Франции, где никто никому не запихивает в задницу бутылку в полиции. Очень часто мы, те, кто приехал из России, это слышим в Израиле: вот, смотрите как у нас здесь происходит демократия! А я смотрю, что у них спокойненько, на расслабоне, с детьми. Их полиция реально их бережет, от полицейских тут не шугаешься, им доверяешь, они перекрывают дороги для того, чтобы люди... Я просто живу в таком месте в Хайфе, куда очень сложно подъехать в субботу вечером, потому что там происходят эти митинги. Просто другой мир.
С чем это связано? С тем, что постепенно, постепенно система сдержек и противовесов куда-то девалась, и мы себя просто тихонько кастрировали, все наши возможности выходить на улицу. Кто-то это понимал, а кто-то принимал тот самый негласный договор о том, что я занимаюсь своей жизнью, я не лезу в политику. Вот эта история про "ты что, в этом сильно разбираешься? Ты кто? Политолог? Экономист? Ты что, будешь мне рассказывать, как надо ходить на выборы? Да это бессмысленно! Да мы с шулерами не играем!". В общем, много всего.
И я, когда смотрю сейчас на те акции протеста, которые вижу в Израиле, просто они три месяца проходят, вспоминаю это ощущение тогда, в 2011 году, когда нам казалось, что мы можем что-то изменить. А потом, в течение следующих лет, мы поняли, что мы не можем ничего изменить, мы можем сделать что-то просто потому, что я не могу не… Я говорю потому, что я буду себя ненавидеть, если не… Я иду на акцию протеста, потому что я буду себя упрекать, что я этого не сделала. Но сравнивать сейчас Францию и Израиль с тем, почему в России нет многомилионных демонстраций, просто невозможно, это разные вселенные. Там есть такого масштаба средства, чтобы подавить все эти протесты! Моя подруга ходила к Гостинке несколько раз, потом к ней пришли домой, напугали ребенка. Она даже не была задержана, просто Центр "Э" пришел и сказал: а-та-та! Ребенок очень-очень долго от этого отходил. Конечно, после этого она уже никуда не ходит.
Иван Толстой: Татьяна, почему Хайфа? Не Иерусалим, не Тель-Авив, не Беэр-Шева?
Татьяна Шеремет: Выбирали одновременно муж и я. Муж – инженер, он ко всему подходит осознанно, буквально вычисляя все риски.
Иван Толстой: Графики строит.
Татьяна Шеремет: Да. Поэтому надо севернее, потому что подальше от сектора Газа. Тель-Авив – очень дорого, Иерусалим – крупный город, но особенный, религиозный. Надо что-то светское, крупное – Хайфа. Далеко, север, вроде как не должны достреливать. Но он просчитался, он не думал, что тут в обозримом будущем будет угроза войны с нашими северными соседями. Но ничего. В общем и целом, он остался доволен. Цены на жилье, море. А я выбирала просто потому, что у меня здесь было большое количество знакомых, а я человек очень социальный. Я решила, что первый год мы приедем и осмотримся: если нам в Хайфе не понравится, мы куда-нибудь в другой город переедем. Тем не менее я постепенно приближаюсь к дате в год, девять месяцев прошло, но уже стало понятно, что нам в Хайфе нравится, и мы здесь останемся.
Иван Толстой: Извините за дурацкий вопрос, но у вас, конечно, очень странная возникла известность в связи с этим тыквенным латте. Что это была за история?
Татьяна Шеремет: Это была история, когда я в октябре, увидев дождь за окном, вспомнив привычный дождливый Питер, где дождь примерно десять месяцев в году, вспомнила, что, чтобы поднять свой дух, я обычно любила заходить и пить этот пряный тыквенный напиток. Я спросила, где его пьют в Израиле, в единственной русскоязычной группе, которая помогает новым репатриантам. Просто потому, что я не знала других групп, я только приехала. Я видела, что там задают разные вопросы, и я спросила там. И вот на меня обрушилось сначала много хейта: что ты тут захотела? Этот ваш Старбакс – полное говно, и вообще, пейте "боц". И вообще, понаехали москвичи! Меня почему-то все окрестили москвичкой, хотя я очень горжусь, что я из Петербурга. Приехали со своими замашками, а тут люди решают серьезные вопросы! Что за неуместные вопросы? Тут есть те, кто бежал из-под бомбежек! Почему вы еще не на заводе? Людям на хлеб не хватает, а вы про тыквенный латте спрашиваете!
Иван Толстой: Один момент! Тыквенный латте здесь есть?
Татьяна Шеремет: Есть. Он появился до меня, но просто люди об этом не так чтобы знали.
Иван Толстой: Поразительная реакция! Какая фигня – тыквенный латте!
Татьяна Шеремет: Да. Кофейня, которую мне все посоветовали, она очень удивилась, потому что их хозяин не сидит в соцсетях. У них заранее был этот напиток как сезонное меню приготовлен, он должен был выйти в меню с воскресенья, а все это событие было то ли в четверг, то ли в пятницу. И в субботу хозяин, которому звонили по телефону и спрашивали, есть ли у него тыквенный латте, был в шоке, звонил своим пиарщикам и говорил: "Я не понял, кто рекламу раньше времени запустил?"
Иван Толстой: Они должны стаканчики с вашей фотографией выпускать.
Татьяна Шеремет: Ну, они меня пару раз угостили кофе. Были и другие кафе, которые просто предложили это как новую часть своего меню. Но всех поразило, что это было не первый раз в Израиле, когда кто-то из новых репатриантов, "понаехавших", задает вопрос: а есть ли? Припомнили историю лавандового рафа, еще чего-то, но почему-то именно с тыквенным латте произошла такая буря. Наверное, потому, что я, во-первых, стала отвечать, собирать мемы, во-вторых, на стыке разных проблем одновременно это родилось, потому что было очень напряженное состояние перед выборами, вся эта ситуация с войной в Украине, которая, безусловно, сказывается на Израиле с наплывом новых репатриантов и из Украины, и из России. И все такие напряженные еще после ковида. И вдруг вот эта странная девушка, у которой нет других проблем. А другие люди, приехавшие одновременно со мной или раньше, стали говорить: а может быть, это единственный способ для нее не поехать кукушечкой? И вот на этом противостоянии я стала известна, хотя я много разных хороших вещей в жизни сделала до этого.
Иван Толстой: Никогда не знаешь... Как изменилась ваша жизнь здесь? Изменилась ли она, вообще-то?
Татьяна Шеремет: Она, конечно, изменилась, но сейчас уже, спустя девять месяцев после переезда, могу сказать, что не так сильно. Я, во-первых, продолжаю заниматься театром. Я работаю в театре "Алеф" вместе со своими друзьями, с которыми мы делали еще совместный спектакль на еврейскую тему, находясь в Петербурге.
Иван Толстой: Это взрослый или детский?
Я оказалась вполне в своей среде среди понятных мне людей
Татьяна Шеремет: Это взрослый. Это театр семейный и этот спектакль взрослый – для подростков и взрослых. Потому что там про Холокост и в целом про то, как складывалась жизнь евреев в первой половине ХХ века. Я занимаюсь с ними любимым делом по-прежнему, у меня здесь очень много друзей и знакомых. Муж смеется, говорит: "Я не понимаю, почему среди моих друзей никто сюда не приехал, я здесь никого не знаю, а твои либо приехали два-три года назад, либо сейчас приезжают вместе с тобой, либо приедут еще через несколько месяцев". В общем, я оказалась вполне в своей среде, среди понятных мне людей, занимаюсь тем, чем я умею заниматься, ну разве что не журналисткой, но, возможно, когда-нибудь попозже.
Иван Толстой: А русское радио здесь?
Татьяна Шеремет: Здесь есть радио на русском языке, несколько даже, на радио Рэка я веду даже еженедельную рубрику "Тыквенный латте" и раз в неделю рассказываю о своих впечатлениях.
Иван Толстой: Какая красота! Этот мем должен вас сопровождать, это фирменный знак.
Татьяна Шеремет: Да, теперь это фирменный знак. Меня зовут куда-то, например, на следующей неделе я пойду на бизнес-клуб, они будут обсуждать проблему сервиса в Израиле. Тут есть о чем поговорить, и в том числе пригласили меня. Я рада, что это случилось, это вызвало разные эмоции во мне, но это подарило мне какой-то трамплин и невероятное количество знакомств, можно было бы сказать, что полезных – любые знакомства полезные. Чем больше твой социальный капитал, тем тебе легче идти по жизни, по крайней мере мне – точно. Я начинаю участвовать в каких-то проектах новых, кроме театра, я знаю, кого позвать, кого попросить, кого пригласить, с кем поработать. И это, конечно, совершенно фантастическим образом для меня обернулось.
Иван Толстой: Если отбросить хейтеров, то позвольте обобщающий вопрос, хотя это не слишком корректно. Какая атмосфера среди новых релокантов здесь, какие люди, какие типы вам попадаются, как вы их оцениваете?
Татьяна Шеремет: Из тех, кто приехал сейчас, большинство не собирались совершать алию до начала полномасштабного вторжения в Украину. И понятно, что это не то же самое, чем когда люди планомерно к этому готовились, хотели и ехали сюда. Это такой частый упрек, что мы сюда ехали не потому, что мы сионисты, а потому, что мы бежали от войны. Но потом люди начинают вспоминать, что в 90-е они бежали от бандитов, до этого они бежали, если была возможность, от антисемитизма. У всех были свои причины всегда, и не всегда они были такие возвышенные, хотя для кого-то это, безусловно, что мы строим еврейское государство.
Те люди, которые приехали сюда, они очень деятельные. Они привыкли к хорошей жизни, и они хотят это сохранить. Мы вчера это обсуждали с моим знакомым, он работал долгое время штатным фотографом Русского музея, и мы обсуждали с людьми, которые приехали еще в 90-х, они говорили, что надо учить иврит. Он говорит: "Я учу, конечно, иврит, но мне на иврите предлагают только пойти на завод или в клининг, а на английском я могу продолжать работать как фотограф".
Мне хочется как-то пользу приносить тем, что мне нравится
И я тоже понимаю, как человек, который работает на русском языке, что у меня есть работа в театре, небольшая, но есть, или вот сейчас с русскоязычным благотворительным фондом я начинаю работать, а на иврите мне звонят и говорят: "Какая у вас профессия?" – "Театровед, журналист". И там такое долгое молчание: "М-м-м… Вам, наверное, нужно пойти и переучиться на кого-то. Мы можем вам предложить поработать на переучете товара, например". Я в принципе могу, но я уже работала в магазине в 18 лет, когда зарабатывала на машину. Мне уже не очень это интересно, мне хочется как-то пользу приносить тем, что мне нравится. Я еще хоть и молодая, но я понимаю, что я больше пользы приношу, когда занимаюсь тем, что мне нравится. Как у Джека Лондона был рассказ про мальчика, который работал на заводе, он заболел и стал считать, сколько дней, потом минут, потом секунд он проводит за этой монотонной работой. И, когда он выздоровел, он не вернулся на завод, а уехал куда-то в дальние дали на поезде.
Мне кажется, что эта новая алия, она такая. И они готовы менять, они уже на самом деле последние десять лет строили счастливую Россию будущего, как им казалось, и мне тоже казалось, и мы надеялись, что это рано или поздно будет как-то работать. Но на нас на всех, как любит говорить Екатерина Шульман, "уронили бетонную плиту", и это перестало быть возможным в обозримом будущем. Все решили уехать, но при этом сохраниться и сохранить то свое отношение к жизни, которое есть, и привезти его в Израиль. Тут, правда, очень много бизнесов открывают люди, которые только что приехали. Даже они еще Ульпан не закончили, а уже моя хорошая знакомая открыла книжный магазин. И это не значит, что это только русский книжный магазин, в нем есть книжки на иврите, на английском, на украинском языке, она проводит там мероприятия. Она параллельно учит язык, чтобы делать эти мероприятия не только на русском языке, но и на иврите. И это такая характерная черта для тех, кто приехал сейчас – они не хотят сидеть на месте, они хотят быть полезными и делать то, что им нравится.
Но при этом есть люди, которые очень страдают, находясь в Израиле. От некоторых я слышала, как они ненавидят Хайфу, как им здесь сложно, плохо, как они мечтают вернуться назад. Но мы все понимаем, что это невозможно. Даже если война закончится завтра, то мы приедем не в ту Россию, из которой мы уезжали. Это такой процесс долго и вялотекущий и, к сожалению, не сразу же поправимый.
Иван Толстой: А навскидку, по-вашему, какая доля вернулась бы в Россию, если бы произошло не будем произносить что, но изменилось бы принципиально и кардинально что-то в России? Опыт травмирующий и отравляющий или он вдохновляющий настолько, что можно и в Россию вернуться?
Татьяна Шеремет: Каждый, конечно, будет решать за себя, но мне кажется, что большая часть представителей новой алии понимают, что слишком много и долго должно произойти в России для того, чтобы они вернулись. И, скорее, они не вернутся. Очень многие ждут окончания военных действий для того, чтобы хотя бы иметь возможность ездить туда-обратно из тех, кого я знаю. Да, многие думают о том, что, если в Израиле мы не приживемся по каким-то причинам (Израиль не самая простая страна), можно уехать куда-то дальше. Но они сейчас готовы делать что-то для Израиля абсолютно искренне.
Другое дело, что,если тебя, когда ты искренне что-то делаешь для Израиля, постоянно бьют по голове и говорят "да ты уедешь на следующий день после окончания военных действий", это не очень, честно говоря, впечатляет. Тогда люди начинают напрягаться и думать, какие у них еще есть варианты просчитанные. В общем и целом, люди хотят центр жизни оставить в Израиле, но иметь возможность ехать в Россию, не опасаясь за свою жизнь и свободу, потому что у многих там остались друзья, пожилые родители и какие-то вещи, которые они любят. Но при этом всем они понимают, что это уже не та страна будет на долгие десятилетия.
Иван Толстой: В таком случае, официант, тыквенное латте, пожалуйста, две порции. Спасибо вам!
Татьяна Шеремет: Спасибо вам!
Иван Толстой: Нашей собеседницей была живущая в Хайфе журналистка Татьяна Шеремет, с ироническим мужеством переносящая свою "тыквенную" славу.
