Иван Толстой: Михаил Григорьевич, в итальянской прессе развивается скандальная история, связанная с именами очень известных литераторов – итальянского поэта Марио Луци и Иосифа Бродского. Что, собственно говоря, происходит?

Михаил Талалай: Скажем, что это все-таки не пресса, но если и пресса, то научная. Историю в академическом ключе раскрыл журнал, в последнее время весьма известный, который выходит два раза в год. Его редакция находится в Милане, главный редактор – профессор Стефания Сини, называется журнал Enthymema.

Согласно Аристотелю, энтимема – это риторический силлогизм, и он вызывает мысль слушателя или читателя на дополнение невысказанного. Мне доводилось сотрудничать с этим журналом, я не раз писал для него, в том числе в 2015 году дал большой раздел по истории самиздата. Enthymema имеет подзаголовок на английском, объясняющий, что это журнал литературной критики, литературной теории и философии литературы, и добавлю, что он уделяет большое внимание русской литературной теории первой трети прошлого века.

Итак, 35-й номер журнала, и в нем появилась замечательная академическая статья Риккардо Стураро, преподавателя в лингвистическом Университете для иностранцев в городе Перудже. И статья его посвящена полемике флорентийского поэта Марио Луци и русско-американского поэта, не знаю, как назвать Бродского с его многообразием, Иосифа Бродского – представлять его, понятно, никому не надо. Статья мне неожиданно напомнила о примечательном событии, свидетелем которому я лично был. Произошло оно 30 лет тому назад.

Это случилось в Палаццо Веккьо 19 марта 1995 года, в воскресенье, в 6 часов вечера. В тот вечер Флоренция чествовала Бродского. Знаменитая флорентийская ратуша, ее знают все, Палаццо Веккьо, Старый дворец… Мэр города Джорджо Моралес с традиционной трехцветной перевязью вручил Бродскому награду от столицы Ренессанса и прочитал городской указ. Переведу этот указ: "Город Флоренция присуждает Золотой флорин Иосифу Бродскому за высокое литературное значение его поэзии, которая переплетается с нашей культурой и свидетельствует о живой плодотворной связи с нашей гуманистической традицией в ее глубоком и универсальном смысле".

Премию (а это точное повторение легендарной средневековой монеты, которая ходила по всей Европе в Средневековье, как в последние времена доллар ходит по миру, очень качественная была монета, флорентийцы ею по праву гордятся) – эту премию вручали в знаменитом Салоне пятисот.

Это пространство подтверждало свое название: нас сидело в нем ровно пятьсот, никто не стоял, однако и мест свободных не было. Бродский взял монету из рук мэра, осмотрел ее и ответствовал, очень хорошо помню эту фразу: "Принимаю эту награду за мою поэзию на русском и за мою прозу на английском".

Мы, члены маленькой тогда русской колонии во Флоренции, пришедшие на этот русский праздник, переглянулись: при чем тут английская проза? Да и в указе мэра, который я переводил, речь шла исключительно о поэзии. Но все равно это был наш праздник: конечно, мы гордились, что наш соотечественник из питерской коммуналки награждается в Палаццо Веккьо за связь с Ренессансом, с флорентийской гуманистической традицией.

Признаться, я даже пытался взять интервью. Одна дама-землячка, тоже из Питера, за несколько дней до приезда Иосифа Александровича уверяла меня, что она близко знает Осю (она называла его исключительно Ося) и что она ходила с ним в какие-то экспедиции, если память не изменяет, геологического толка. И вот через это дружественное ее общение с Осей я должен обязательно взять у него интервью. При этом она повторяла тогда модное слово "эксклюзив".

Я действительно в те годы сотрудничал с парижским еженедельником "Русская мысль" и понимал, что такому "эксклюзиву" там обрадуются. Вообще, конечно, мы во Флоренции стали перезваниваться задолго до приезда Бродского. Один из членов, повторю, маленькой тогда русской колонии на мой вопрос: "Вы знаете, кто к нам едет?" – ответил: "Да, знаю! К нам едет Пастернак".

Пусть он ошибся в имени, но я даже не стал его поправлять, потому что он очень полноценно выразил переполнявшие нас тогда чувства. Мы тогда раздобыли стихотворение "Декабрь во Флоренции", перечитывали строки, пересчитывали мосты, потому что Бродский сопоставил, для меня это очень приятно, город на Арно с городом на Неве через якобы равное число мостов, как будто их шесть и в Петербурге, и во Флоренции.

Один местный филолог-русист при мне записывал перечень прочитанных стихов. Повторю для истории, этот список потом был опубликован – это "Сретенье", "Бабочка", "Торс", "Часть речи", "Йорк", "Пятая годовщина", "Письма династии Мин", "Квинтет", "Римские элегии", "К Урании".

Читал Бродский своим известным церковным, литургическим тоном. Рядом со мной сидел один флорентийский грек, который не знал русского, и, помню, он мне сказал: "У нас попы так читают". В греческом "поп" – это совсем не оскорбительно. Стихотворения повторяли по-итальянски. Делала это одна поэтесса, сейчас она достаточно известна, Розария Ло Руссо, она также и профессиональный декламатор. Свой "Декабрь во Флоренции" Бродский почему-то не прочитал. Нам после очередных аплодисментов хотелось кричать: "Ося, даешь "Декабрь"! Но "Декабрь" так и не наступил.

После официальной части наступила часть неофициальная, и мы из Салона пятисот вместе с Бродским на правах русского землячества перетекли на фуршет в прилегающий зал, который я бы назвал Комнатой пятидесяти – нас там было около пятидесяти человек.

Землячка, которая близко знала Бродского и ходила с ним в геологические экспедиции, подвела меня к нему со словами: "Ося, дай Мише интервью". Бродский, довольный флорентийским вечером, держа бокал с шампанским, дружелюбно мне улыбнулся и сказал: "Спрашивайте!" Я раздумчиво молчал, так как не мог вспомнить, а может быть, тогда просто и не знал его отчество, к стыду своему.

"Иосиф, – и я замычал в том месте, где произносится отчество, – собираетесь ли вы в Петербург?" Иосиф Александрович бодро мне ответил: "Пока нет". Мы чокнулись и расстались. Это было самое короткое интервью Нобелевского лауреата. Но статью для парижского еженедельника, пусть и получив "экслюзив", я так и не написал.

Иван Толстой: Да это и ваше интервью, Михаил Григорьевич, по-моему, самое короткое.

Михаил Талалай: Возможно. Итак, статья так и не вышла в серьезной "Русской мысли". Я написал-таки некую ерническую заметку в петербургском еженедельнике "Час пик", озаглавив ее той самой замечательной фразой соотечественника "К нам едет Пастернак". Мое интервью осталось незамеченным. Даже такая скрупулезная исследовательница творчества Бродского, как Валентина Полухина, когда делала свою большую книгу (она так ее и назвала "Большая книга интервью Бродского"), она это мое эксклюзивное интервью не включила.

Вот это всё мне вспомнилось, когда я неожиданно для себя увидел статью Риккардо Стураро. Собственно, я сам был свидетелем, но в минимальных размерах, полемики, которая развернулась после отъезда Бродского из Флоренции. Буквально на следующий день, он три дня был во Флоренции, уехал 21 марта, а 22-го в популярной, известнейшей газете в Италии La Repubblica вышло интервью Бродского.

Иван Толстой: Газета La Repubblica – 22 марта 1995 года, беседа Бродского с корреспонденткой газеты Лоренцой Пампалони, провокационно озаглавленная Luzi, perché vuoi tanto il Nobel? – "Луци, зачем ты так хочешь Нобелевскую премию?".

"Неправильно и идиотски так упорно бороться за Нобелевскую премию, да еще и пытаться заставить вмешаться итальянское правительство. Я прощу кому угодно такие параноидальные амбиции, но только не итальянскому поэту, который и так получает так много в плане культурного и художественного достояния. Я считаю это недостойным поведением для поэта, я не принимаю этого".

Михаил Талалай: Надо сказать, что отклик на эту статью, на это интервью Бродского, скажем так, на этот выпад против Луци я почувствовал сразу же в те дни во Флоренции. Заходя в гости к своим знакомым флорентийцам, обсуждая такое яркое русско-флорентийское событие, я ощущал неожиданный холод. Мне говорили: "Зачем Бродский обидел нашего Луци?" Я, признаться, об этом Луци прежде ничего не знал. Потом выяснилось, что это действительно замечательный поэт, в то время ему уже было за 80. Флорентинцы его очень любили, им, конечно, было очень обидно, неприятно слышать такие вещи из уст гостившего у них Бродского.

В нынешней статье Риккардо Стураро объясняет всю, скажем так, закулису. На самом деле Бродский правильно почувствовал, что Луци уже давно стремился к Нобелевской премии и разрабатывал эту цель. Сама история Луци и его отношений со Стокгольмом, с Нобелевским комитетом началась примерно за 30 лет до визита Бродского во Флоренцию. Это долгая и сложная история, которую Риккардо Стураро в подробностях раскрыл.

Не буду пересказывать все обстоятельства, но назову еще одного персонажа: это тоже итальянец, Джакомо Орелья, который жил в Стокгольме после Второй мировой войны, там основал издательство "Италика", в котором печатал итальянскую литературу, одновременно будучи сотрудником Итальянского института культуры. Живя в Стокгольме, занимаясь переводами, Джакомо Орелья способствовал получению Нобелевской премии двумя другими замечательными итальянскими поэтами – это Сальваторе Квазимодо и Эудженио Монтале, 1959 и 1975 год соответственно.

И вот Марио Луци уже после получения премии Монтале, на следующий год, в 1976 году, появляется в Стокгольме на какой-то конференции и устанавливает перспективную дружбу с этим Джакомо Орельей, вхожим в Нобелевский комитет. Орелья переводит Луци на скандинавские языки, знакомит шведскую читающую публику с его произведениями. Всё как будто бы движется к чаемому флорентийским поэтом событию – к Нобелевской премии. Но она не приходит.

Идет время и, более того, разгорается скандал, связанный с Джакомо Орельей. Что случилось? Орелья одновременно был частным издателем, вместе с тем работал в государственном Институте итальянской культуры. Итальянское правительство потребовало от Орельи, чтобы он бросил что-то – или Институт культуры, или свое издательство. Тот не соглашался. Его лишили заработной платы, начался скандал, который длился годами.

И Луци, естественно, вступился за Джакомо Орелью и стал писать в государственные инстанции письма: оставьте, мол, в покое замечательного человека. Стал, более того, обвинять итальянское правительство, что у него нет политики, поддерживающей итальянскую культуру за рубежом.

Поэтому здесь сложный момент. С одной стороны, Бродскому, конечно, кто-то сообщил, что Луци годами стремится к Нобелевской премии и как-то действует в этом направлении, с другой стороны, Бродский некорректно, да и, скажем прямо, неправильно заявил, что Луци пытался вмешать в этот процесс итальянское правительство, в то время как всё было наоборот: оно вставляло палки в колеса жившему в Швеции Джакомо Орелье.

И Луци отвечает Бродскому. Он узнал о его выпаде, будучи в Иерусалиме, ему по факсу прислали в тот же день злополучное интервью. Уже через два дня в газете La Repubblica появляется обстоятельный ответ флорентийца.

Иван Толстой: 24 марта 1995 года. Открытое письмо Марио Луци Ma il governo italiano non si è mosso per me – "Однако итальянское правительство мной не занималось".

"Дорогой Бродский,

Я нахожусь в Иерусалиме, где мне сообщили о Вашем нападении на меня во Флоренции, решив даже преподать мне урок достоинства. Скажу только одно: Вы не знаете того, о чем судите. Я не только не обращался к итальянскому правительству – какие у меня были бы для этого полномочия? – но именно итальянское правительство, в лице его специальных учреждений, как полагают многие, не только я, поступает неправильно и несправедливо по отношению к итальянской культуре и, следовательно, и по отношению ко мне. Учитывая мое уважение к Вам как к писателю, я поражен, что Вы так легкомысленно и на основании одних слухов вмешиваетесь – и как вмешиваетесь! – в дело, которому порукой вся моя жизнь, трудная и кроткая. Ожидал, что наша встреча будет совсем иной, учитывая некоторые предыдущие сердечные встречи, за которые я благодарен Вам, несмотря ни на что. Однако не мог смолчать".

Михаил Талалай: Что имел в виду Луци, когда сказал Бродскому о некоторых предыдущих сердечных встречах? Вне сомнения, речь шла о книге, которая вышла в предыдущем году: она была посвящена 80-летию флорентийского поэта. В этой книге были опубликованы адреса, написанные лидерами мировой литературы: назову, к примеру, имя Габриэля Гарсиа Маркеса. И сам Бродский в этой книге адресовал Марио Луци несколько теплых слов.

Однако теперь Луци был настолько уязвлен, что не ограничился этим открытым письмом, которое было опубликовано на национальных страницах газеты La Repubblica. La Repubblica имеет еще городские страницы в видных городах, поэтому существуют флорентийские страницы. Вот на этих флорентийских страницах Марио Луци дал интервью в тот же день, когда было опубликовано его открытое письмо Бродскому, вышло уже обстоятельное интервью той же самой журналистке Лоренце Пампалони, которая, собственно, и устроила провокацию.

Иван Толстой: Специальное флорентийское приложение к La Repubblica, статья Luzi è sbalordito: "vicenda penosa” – "Луци ошеломлен: "болезненная интрига".

"Интересно, что стоит за этой болезненной и для меня мучительной интригой... Думаю, что есть заинтересованные и недоброжелательные ко мне люди, которые дезинформировали Бродского, подтолкнув его в ошибочном направлении.

Что касается премии Нобеля, которую я якобы жажду, то это неправда: она меня не так уж сильно греет. Я прекрасно знаю, что такое случайность, и, чтобы утешиться, есть почетный список исключенных, от Кальвино до Шаши, и этот список не менее внушителен, чем список лауреатов. ... Считаю высказывания Бродского, опубликованные в La Repubblica, непростительным промахом. Нападать на меня в моем городе в мое отсутствие было низким поступком, недостойным поэта".

Михаил Талалай: Что происходит дальше? Бродский уже в Америке, и он не отвечает. Однако полемика разгорается в Италии, все ведущие итальянские журналы, об этом я узнал только сейчас, в то время я, естественно, за этим не следил, а Риккардо Стураро всё это выявил, опубликовал цитаты и прочее, прочее. Итак, все ведущие итальянские газеты приняли ту или иную сторону. Скажем, туринская La Stampa неожиданно защищала Бродского, говорила, что Луци действительно не должен применять какие-то закулисные инструменты ради Нобелевской премии.

С другой стороны, Corriere della sera, престижная миланская газета, приняла сторону Луци. 26 марта в газете Corriere della sera известный литературный критик и поэт Джованни Рабони опубликовал статью, в которой прямо-таки обрушился на Бродского, назвав его "малым подражателем великой Анны Ахматовой и великого Осипа Мандельштама". Рабони заявил, что Бродский стал лауреатом Нобелевской премии всего лишь в 47 лет за свои прежние антикоммунистические заслуги. Такой просто, можно сказать, политический выпад был сделан.

И полемика эта продолжалась еще несколько дней, даже коллективные письма публиковались в поддержку Луци. Потом, естественно, всё утихло. Утихло до нынешних времен, пока спустя почти 30 лет тот же самый Риккардо Стураро не нашел в архиве литературного Кабинета Вьёссё – это престижное учреждение во Флоренции – в личном фонде Марио Луци неизданное стихотворение, озаглавленное "Бродский во Флоренции". При жизни Луци это стихотворение не публиковал, но это был его поэтический ответ как бы в завершение той давнишней полемики.

Иван Толстой: Вот как звучат стихи в оригинале.

Brodskij a Firenze

Dov’erano? Saliva

ciascuno

il suo aspromonte

d’invidia

e crudeltà.

Ebbe complici il demente

in riva d’Arno

tra le mura di Firenze

qualcuno preparò i veleni,

qualcuno le menzogne,

le calunnie, le contumelie;

provvide lui stesso agli escrementi,

agli spurghi, alle schifezze.

Sì, lo armarono cavaliere

in quella lizza immonda

i suoi cupi mandanti.

Non gli negarono niente

d’infame per il proditorio assalto.

S’avventò lui incoronato clown,

percosse l’aria

(ma non andò a vuoto il colpo)

uscì poi nottetempo

da quella nera cerchia,

si lasciò dietro

una scia

di vergogna, di viltà,

una pestilenza. O rien.

Иван Толстой: Стихотворение Марио Луци "Бродский во Флоренции" читала Стефания Сини. Теперь – наш русский перевод.

Бродский во Флоренции.

Откуда все они?

Вскарабкались по кручам

жестокости и зависти.

Безумцы,

Они сообщниками были.

В стенах Флоренции, вдоль Арно берегов,

один готовил яд,

другие ложь и клевету, и доводы подмётные;

он нечистоты сам принес и грязь, и рвоту.

и рыцарем провозглашен

посланцами угрюмыми

в турнире недостойном.

Они ни в чем ему не отказали,

Предательского ради нападения.

И он дерзнул, и возведен в шуты,

Бил в пустоту (удар, меж тем, удался),

затем – ушел он ночью,

шагнул за этот черный круг,

оставив за собой

позора, трусости

и язвы моровой следы.

Пустое!

Михаил Талалай: В том же самом фонде Марио Луци Риккардо Стураро обнаружил целую папку разного рода писем, которые были отправлены к Луци после той флорентийской полемики. Это, конечно, были письма его друзей в поддержку. Даже люди, которые приглашали Бродского, – назову несколько имен: это Франческо Стелла, который был главным организатором приезда Бродского во Флоренцию, и даже Розария Ло Руссо, которая читала в переводе на итальянский стихи Бродского, - они написали теплые письма к Марио Луци с выражением, скажем так, солидарности.

Через два года вся эта эпопея с вожделенной Нобелевской премией окончательно закрылась для Луци, потому что в 1997 году уже третий итальянский поэт получил Нобелевскую премию – им стал Дарио Фо. И Марио Луци, уязвленный, огорченный, в своем интервью тогда сказал: "Я знал, что Дарио Фо великий комедиант, но впервые узнал, что он еще и писатель".