Иван Толстой: Нельзя сказать, что Павел Павлович Муратов забытый автор. Смотря в интернет в поисках его последних изданий, я, честно говоря, был уверен, что после 30-х годов, даже после 20-х годов его творчество как-то увядает – по крайней мере, не само творчество, конечно (я знал, что он продолжал литературную и публицистическую, искусствоведческую работу), но книг в печати появлялось всё меньше.
И действительно, на русском языке всё больше газетные, журнальные публикации, а если книги, то по-английски – кстати, о войне, что довольно непривычно для Муратова с обывательской, читательской точки зрения, а также искусствоведческие на итальянском и французском языках. Но в последние годы и большая выставка прошла в Пушкинском (Цветаевском) музее, и выпускались сборники его рассказов.
Вот вы меня удивили и восхитили тем, что нашли, оказывается, какую-то неизвестную рукопись и выпустили ее. Я не путаю?
Михаил Талалай: Дорогой Иван Никитич, немножко вы все-таки спутали, потому что речь не идет о публикации рукописи, речь идет о новой книге. Эту книгу я подготовил, издал вместе со своим соредактором, сокуратором, одним из ведущих муратоведов в мире Патрицией Деотто из Милана. Но это не вновь найденная рукопись Муратова. Боюсь, что на это мы, исследователи и читатели, рассчитывать не можем. Речь идет о собранном вместе, откомментированном, подготовленном по всем научным параметрам его цикле статей, объединенных одной темой и, скажем так, одним происхождением и одним названием – "Римские письма".
Было естественно представить новую книгу Муратова на последней, Четвертой Муратовской конференции, которая прошла только что в Риме 10–11 июня, и в которой участвовало порядка 20 специалистов из разных стран, рассказывавших о Муратове. Поэтому, конечно, представить там книгу стало великолепной трибуной, великолепной для нас возможностью.
Итак, только что, весной этого года, в московском издательстве "Индрик" вышла эта новая книга Муратова "Римские письма", которая состоит преимущественно, но и с дополнениями, прибавлениями, приложениями, повторю – из цикла его изданных уже очерков: он их публиковал в 1926 году в парижской газете "Последние новости". Очерки эти были хорошо забыты, не востребованы, но это удивительно интересные тексты, поэтому мы вместе с Патрицией Деотто решили их собрать и опубликовать, что совсем недавно и произошло. Вышло это в Москве, но под эгидой Международного центра, который базируется в Риме, – это Международный научно-исследовательский центр Павла Муратова. Его президент – соучастник нашего издания, профессор Рита Джулиани.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о том, чему посвящены эти "Римские письма": это история искусства или новые впечатления – или это взгляд и нечто?
Италия меняется на глазах у Муратова
Михаил Талалай: Там есть всё это, я бы так сказал. Конечно, основной корпус – это как Муратов увидел Италию уже другими глазами, потому что изменился сам Муратов: он теперь эмигрант, он не собирается больше вернуться в Россию. Это не восхищенный итальянской культурой путешественник, а это уже житель, обыватель, скажем так, Апеннинского полуострова. Изменилась и сама Италия. 1926 год, четвертый год фашистской эры, как громко заявлял Муссолини. Италия меняется на глазах у Муратова. Основной камертон, стержень этих "Римских писем" – соотношение старины, о которой так обаятельно рассказал нам Муратов в своих "Образах Италии", и современности, новаторства, которое повсеместно вторгается. Всего основных восемь писем, объединенных этой общей темой.
Начинает Муратов с описания юбилейного года – это 1925 год: Католическая церковь каждые четверть века отмечает так называемый Юбилейный, иначе Святой год, когда со всего католического мира в столицу этого мира стекаются паломники, посещающие святыни. И перед Муратовым образовалось народное всемирное шествие. Как воспринимал Рим, как воспринимали римляне этот рецидив Средневековья? Очень интересное первое письмо – итоги Юбилейного года.
Второе письмо: тут Муратов даже уходит из общей темы, из общего названия цикла "Римские очерки", потому что Рим – это понятно, для него вся европейская цивилизация, вся Италия, но второе письмо – это Неаполь, неаполитанский диалектальный театр, который он любил. В те годы, да и сейчас в Неаполе до сих пор царствует диалект, царствует комедия дель-арте и на улице, и на сцене (я могу это подтвердить как давнишний житель Неаполя), и этому диалектальному театру Муратов аплодирует в своем втором письме. Он детально описывает творчество неаполитанских актеров Раффаэле Вивиани и Эдуардо Скарпетты, и это прекрасно показывает, насколько глубоко он был погружен в итальянскую культуру.
Третье, я бы сказал, стержневое, центральное письмо – "Новый Рим". Это действительно самое важное, думаю, письмо, которое, среди прочего, охарактеризовала в своем предисловии миланский филолог-русист Патриция Деотто.
Иван Толстой: В своем предисловии к новой книге Муратова Патриция Деотто так пишет о третьем письме, названном "Новый Рим":
Рим, как и Париж, Петербург, Москва, – это органический пейзажный город
"В те годы Муссолини собирался возродить Рим, превратив его в новую имперскую столицу фашистской Италии, и, чтобы осуществить свой план, он готов был пожертвовать не только старыми кварталами Средневековья и Возрождения, но даже руинами Древнего Рима, если они мешали созданию грандиозного “фашистского пространства”. Естественно, эта неудержимая тяга к сносу и разрушению не могла не тревожить Муратова. Для него Рим был квинтэссенцией города, толкуемого как урочище памяти, как историческое пространство, где прошлое соединяется с настоящим, увековечивая его.
Рим, как и Париж, Петербург, Москва, – это органический пейзажный город – город, отлитый в особую эстетическую форму. Он отражает восприятие мира, основанного на гармонии человека с природой, на гармонии, находящейся в современном мире под угрозой со стороны наступающей индустриализации… Муратов частично отказывается от своей мечты остановить время и зафиксировать навсегда жизнь Италии в формах живописи эпохи Возрождения. Он говорит: “Надо строить, хотя бы это выходило и плохо, потому что людям надо же где-то жить и притом жить по-современному, а не в качестве каких-то фигур в пейзаже античных руин или дворцов барокко. Но у современного человека должно хватить вкуса, умения, изобразительности, технических средств, наконец, чтобы избежать разрушений… того вечного, что есть в старом, что делает старину таким же реальным слагаемым в нашей собственной жизни, как и любая новизна”.
Михаил Талалай: Это третье письмо, пожалуй, самое важное, и оно было уже вновь издано Патрицией Деотто в одном сборнике, кстати, поэтому было так естественно продолжить нам работу над "Римскими письмами". Совместную работу, так как четвертое письмо когда-то опубликовал я, оно называется просто – "Лохов". Лет 10 назад я готовил монографию о Николае Николаевиче Лохове, замечательном русском художнике, реставраторе и копиисте, который однажды выручил Муратова.
Напомню, что произошло. В тот момент Муратов работал как антиквар, и он тайно получил из Москвы картину Фрагонара. Во время этой операции картину неудачно подновили, ее надо было теперь, перед продажей, состарить – это мог сделать только Лохов, живший во Флоренции. Муратов съездил к нему с этим, естественно, тайным делом. Потом картину благополучно продали в Лувр. (В Лувре, возможно, и не знают, что ее состарил Николай Николаевич Лохов.) В знак такой благодарности, печатным образом, Муратов и написал эту замечательную статью, четвертое письмо, которое и называется просто "Лохов".
Пятое письмо – это "Регионализм", где Муратов воздает должное – это почти панегирик – многоликой и многонациональной Италии. Он сравнивает Россию, достаточно монотонную, монолитную (конечно, с нюансами), и разнообразную, лоскутную Италию.
Шестое письмо – "Борьба за Венецию", очень важное письмо и сегодня, потому что Венеция нам всем дорога. Муратов здесь опять выходит из римской темы, но тут тема – общеитальянская, значит, общеримская.
Седьмое письмо… вы немножко затронули этот сюжет, Иван Никитич, потому что это письмо необычное. Патриция Деотто, мой соредактор, хотела даже его изъять из нашего сборника, потому что оно совершенно выпадает из общей тематики, но я боролся за целостность цикла. Это рецензия Муратова на итальянскую литературу о русском вкладе в Первую мировую войну, исключительно военная тема. Видно, что Муратов уже въезжает в эту область, из которой, собственно, уже не выходит с конца 30-х, и затем уже она становится для него главной в 40-е годы. Поэтому военная тема в нашем сборнике все-таки важна.
Восьмое письмо – совершенно исключительное, оно мне ближе других, потому что оно касается Русской Италии, но с симпатичным нюансом: это письмо называется "Цыгане в Риме", причем не простые цыгане, а цыгане – выходцы из России.
Иван Толстой: В восьмом Римском письме "Цыгане в Риме" Муратов пишет:
"И вот песня. “Поговори хоть ты со мной, подруга семиструнная…”. И это здесь, в трех верстах от Рима, среди слушающих у входа итальянцев, в виду, если открыть цыганскую палатку, гор Тускулума! Цыганка поет хорошо, натурально и неучёно. После “Двух гитар” поет “Мой костер”, причем русские слова произносит на цыганский лад: “Мой костер атманэ светит…”. Потом другая девушка танцует, взрывая каблучком римскую землю. Большая, с широкими бедрами, высокой грудью и тонкой талией, она почти непонятно легка. Когда пляска кончается, с еще разгоревшимся лицом, с блистающими черными глазами она начнет гадать. Нас, русских, не вытащить из этой палатки, от сладко заунывной песни, не оторвать бы от воспоминаний, от всем знакомых слов, от цыганской удали.
И песня цыганская слилась не с каким-либо другим, а именно с русским словом
Откуда это родное, откуда это “свое”, что вполне видимо искренно узнают в нас, русских, цыгане? Каким-то образом, видно, успели сжиться с Россией эти странные люди, для которых как будто везде дом, по самому смыслу их существования. Цыгане много лгут, как бы по привычке, даже тогда, когда это им и не нужно. Нельзя, например, понять, куда они идут и зачем, чем живут. Один старик говорил про Мексику, кто-то из молодых показывал уже взятый билет в Париж, говорилось еще и про Бари, на поклон к мощам святителя, про Милан, про Испанию. Впрочем, может быть, они и сами не знают и живут, как придется, и куда судьба бросит. В одном они не лгут – Россия для них не безразличное нечто, как все другие места, и русский язык, это второй их родной язык. И песня цыганская слилась не с каким-либо другим, а именно с русским словом".
Иван Толстой: Михаил Георгиевич, а ваш вклад в эту книгу каков?
Михаил Талалай: Это собственно кураторство, написание примечаний совместно с Патрицией Деотто и прочее, составление книги, потому что тут не только письма – мы нашли еще несколько очерков той поры, и поэтому получилась достаточно широкая панорама. Пристальное внимание к Италии у Муратова проявилось и в двух других статьях, посвященных новому итальянскому искусству, традиционализм которого (в отличие от доминировавшей французской живописи) представлен им как стимул для развития, с успехом реализованный художниками группы "Новеченто". Этих современных итальянских мастеров Павел Павлович метко и образно, по-муратовски, представил русским читателям.
Естественно, я не удержался, чтобы присоседиться к великому Муратову, и написал свое послесловие, которое назвал, возможно, несколько интригующе: "Пятый период Русской Италии". Вкратце: готовя наш сборник, я вчитался в предисловие Муратова к "Образам Италии" и неожиданно для себя, как-то раньше не обращал на это внимания, увидел, что он там как-то по-инженерски проводит рубрикацию русско-итальянских отношений, Русской Италии, выделив в ней четыре периода, их емко обозначив, описав.
Вкратце: первый период Русской Италии – это Италия пушкинской эпохи, когда Италия – это "древний рай". Доминируют романтические объекты – Неаполь и Венеция.
Второй период – это Рим, это Гоголь. И тут существует целая библиотека на тему "римского Гоголя".
Про третий период Муратов пишет уныло, что после Гоголя на целых полвека Италия ушла из сердца и ума русских писателей. И разворачивает сей тезис, с которым, кстати, я не вполне согласен, потому что все-таки были и блестящие, и интересные в то время тексты по Русской Италии.
И наконец, четвертый период, к которому принадлежал и сам Павел Павлович Муратов, о котором он пишет так: "Открылась новая глава русской культурной истории, которую мы переживаем сейчас, и для которой имя еще не найдено". Теперь мы это имя нашли – это Серебряный век. Выставка в 2008 году в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, которую вы, Иван Никитич, упомянули, так и называлась "Павел Муратов – человек Серебряного века".
Я в своем послесловии продолжил эту рубрикацию и написал о пятом периоде Русской Италии, послереволюционном, драматизм которого Муратов даже не предполагал: после 1917 года возникли две России со своим собственным отношением к Италии – это Россия зарубежная, к которой стал принадлежать Муратов, и Россия советская. Там было много чего интересного, противоречащего, дискутирующего, и такой вот пятый период, в дополнение к Муратову, я обозначил и описал.
Иван Толстой: Михаил Григорьевич, вы в начале разговора упомянули только что, в июне, прошедшую конференцию по Муратову в Риме. Какие еще доклады там были представлены, какие стороны его жизни освещены?
Михаил Талалай: Я бы сказал, что основной поток докладов был следующий: Муратов и кто-то еще. Послушайте даже сами темы, не все, конечно, но основные: Марина Ариас-Вихиль – "Муратов и Горький"; Джулия Базелика – "Тургенев и Муратов"; Патриция Деотто, она могла бы, кстати, по моему мнению, модифицировать свое глубокое предисловие к нашей книге, так как чтения назывались "Павел Муратов: архаист и новатор", но она поступила по-академически правильно, подготовив новый текст "Леонардо да Винчи и Муратов"; затем Илья Доронченков – "Муратов и Вейдле"; польская исследовательница Хальшка Фрызьлевич – "Муратов и Павел Херц"…
Тут я хотел бы приостановиться, потому что Павел Херц нам неизвестен, так как это польский персонаж, переводчик, литературовед, но необыкновенным образом связанный с Россией. Херц родился в Польше, в восточной ее части, попал в 1940 году под оккупацию Красной армии, затем – арест и ссылка в Самарканд. Там, как это случается, полюбил русскую культуру и, вернувшись на родину в Польшу, стал активистом, пропагандистом русской культуры. Он перевел на польский "Образы Италии", добился их издания.
Как ни удивительно, и об этом размышляла польская исследовательница, в течение почти века это был единственный перевод на иностранные языки: итальянский перевод появился пару лет тому назад, английский еще не вышел.
На римской конференции участвовала американская исследовательница Лена Ленчик, которая объявила, что в 2025 году выходит английское издание "Образов Италии", спустя более века. Вот такая загадочная история произошла с переводами Муратова. При этом Хальшка Фрызьлевич упомянула, что Муратов был "запрещен в Советском Союзе", что потом вызвало интересное обсуждение. Говорилось, что Муратов не был запрещен в Советском Союзе, его замалчивали.
Я впервые публично рассказал, что Муратов меня вылечил
Я впервые публично рассказал, что Муратов меня вылечил – это моя собственная история. Однажды, лет 40 назад, когда я болел ленинградским гриппом, ко мне пришел мой приятель, принес мне Муратова и сказал: "Это тебя вылечит". Я прочитал "Образы Италии" и действительно выздоровел. В самом деле, этот текст имеет особые чары, поэтому мы включили в нашу книгу редкое свидетельство – статью, написанную архимандритом Киприаном (Керном). Его слова соответствуют тем моим давним, первым чувствам от прочтения книги, переиздание которой я, конечно же, увез в Италию, а недавно получил от внука художника Николая Лохова, миланца Николо Кручани, ценнейший дар – первое издание, с дарственной надписью ее автора Лохову.
Иван Толстой: В 1951 году в парижском журнале "Возрождение" о. Киприан (Керн) опубликовал статью, озаглавленную "“Образы Италии” Муратова. (Вместо некролога)":
"“Образы Италии” – это событие в русской литературе. He история искусства и не путеводитель по церквам и музеям; не дневник итальянского паломника и вообще неопределимый тип литературного творчества. По знанию некоторых деталей – это почти монография; по вдохновенности повествования, да даже и по форме они кажутся временами поэмой, a местами волнуют лирикой восторга перед красотой. Кого пленила эта книга, кого пленяет и всегда зовет к себе сама Италия, тот уже верен ей навеки. Ее художники и монахи, кардиналы и кондотьеры, кампанеллы церквей и тихий дворик францисканского монастыря, благоухание Тосканы и тишина усыпальницы Медичи – это всё, да и многое другое завлекло на всю жизнь всякого, кто осознал себя духовно подданным вечной Италии.
Я сразу же понял в тот далекий вечер, что автор этой книги – "мой", что книга эта тоже – "моя" и что то, чтó он пишет об Италии и чтó тогда же повествовали об Италии только что оттуда приехавшие люди, – это всё неистребимо "мое". Книга пленила меня тогда целиком и унесла навсегда в особый, неповторимый мир. Она пробудила во мне то особое настроение и никогда не утихающее волнение, которое иначе и не назвать, как "чувство Италии". Этим чувством обозначается присущий только некоторым людям колорит ума, определяется особая тональность души. Ему нельзя научиться, его невозможно перенять. Оно или присуще человеку, или же совершенно ему чуждо. По этой тональности люди разделяются на своих и чужих.
Людям этого оттенка афинский Акрополь и долины Умбрии дороже, чем какой-нибудь сталелитейный завод. Им почему-то более сродни Марсилио Фичини и Изабелла д’Эсте, чем Белинский и Огюст Конт. Эти люди равнодушны к экономическим кризисам, но их волнует каждая строчка Данте и самый малозначительный примитив. Им в пыли средневековых пергаментов дышится легче, чем в благоустроенности модерного урбанизма. Они не спортсмены и ничего не смыслят в технике; они мечтатели и романтики. Им не хочется из приговоренной к смерти Европы эмигрировать, скажем, в Австралию, так как y себя дома они только в средиземноморской культуре".
Михаил Талалай: Один участник римской конференции напомнил об интересном обстоятельстве: возможно, этой завесе молчания над Муратовым в советские времена способствовал, по сути дела, политический печатный донос его коллеги, тоже искусствоведа Льва Любимова, автора книги "На чужбине". Думаю, что Любимовым двигало желание как-то замолчать Муратова, потому что сам Любимов тоже писал на те же темы книги типа "Золотой век итальянской живописи", и ему, конечно, не хотелось, чтобы Муратова вспоминали, переиздавали.
Иван Толстой: Репатриант Лев Любимов, сотрудник советских спецслужб под кличкой "Александров", вспоминал в своих мемуарах "На чужбине":
"Очень характерной фигурой был Павел Муратов. Недавно в московском букинистическом магазине я перелистывал его книгу “Образы Италии”, о которой так много людей дореволюционного поколения сохранило пленительное воспоминание: как плавно, умно и изящно писал этот человек о красотах Фьезоле или Перуджии! …
Я знал его пятидесятилетним, напыщенным и очень самоуверенным человеком (постоянно поднимавшим голову, чтобы скрыть низенький рост). Мысли свои он высказывал с охотой и исчерпывающей полнотой.
Во имя России мы должны содействовать искоренению этого варварства
— Революция, – заявлял он, – это проявление исконного русского варварства, новая пугачевщина, тот самый русский бунт, который Пушкин признал бессмысленным и беспощадным. Во имя России мы должны содействовать искоренению этого варварства. Любой ценой! Всё лучше – даже расчленение России. У России тот же путь, что и у Европы, или никакого пути. Вся история России была борьбой культурных верхов с нашей проклятой татарской наследственностью. А как рухнула плотина, ими воздвигнутая, сбылись страшные блоковские слова: да, к Западу мы действительно обернулись своею азиатской рожей. Во имя России будем же благодарны всякому, кто по этой роже ударит. …
Забросив совсем журналистику, Муратов перебрался в Лондон, опять-таки никому не сказав, ни с какой целью, ни на какие деньги он там собирался жить. Надвигалась Вторая мировая война: легко было заключить, что каким-то иностранным кругам понадобились конфиденциальные рефераты этого “эксперта по советским делам”, умевшего красиво, выпукло, а главное, внушительно излагать даже те проблемы, о которых имел поверхностное представление. Во всяком случае, в Париже стали о нем говорить с особым почтением, как о человеке, заручившемся покровителями для выполнения “очень нужного дела”.
Михаил Талалай: Да, Любимов прав, Муратов действительно не сказал ни Льву Любимову, ни другим своим знакомым парижским эмигрантам, не отчитался, зачем, почему и как он уехал в Англию. И об этом на конференции прозвучал интересный доклад профессора Василия Толмачева, опять-таки в русле дуэтов "Муратов и кто-то еще", на сей раз это "Уильям Аллен и Муратов".
Уильям Аллен – загадочный британский человек с такой, я бы сказал, шпионской фамилией. Действительно, как нам рассказал Василий Толмачев, он был не только секретным агентом, но, по выражению профессора, был двойным и даже тройным агентом с весьма запутанной биографией. В 30-е годы он заигрывал с диктаторскими режимами в Риме, в Берлине и был на хорошем счету у английской фашистской партии.
Биография Аллена поможет разгадать многие не вполне ясные моменты биографии самого Муратова
В конце 30-х годов Аллен приглашает в Англию Муратова. Тут же в Лондоне выходит книга "История Украины", где автором стоит один только Аллен. Книгу эту, как считают исследователи, писал, собственно, Муратов, Аллен лишь только поставил свое имя, ну, и видимо, хорошо заплатил. Затем выходит серия книг, написанная ими вместе. Аллен, понятно, первая буква "а" и в английском, и в русском алфавите, всегда он первый в этом дуэте авторов, но нам ясно, конечно, что главный автор серии книг – "История кавказских войн" и впервые выходившие описания русского театра уже Второй мировой войны, многотомное английское описание, – это преимущественно Муратов, но издания подписаны Алленом и Муратовым.
Затем, после войны, Аллен решился покинуть Британскую империю, но недалеко – переезжает в Дублин, в независимую Ирландию, скажем так, к антагонисту Британской империи. И вместе с ним уезжает Муратов. Как правильно сказал Василий Толмачев в своем докладе: биография Аллена еще до сих пор не распутана, и она нам поможет уточнить и разгадать многие не вполне ясные моменты биографии самого Муратова.
Надо сказать, что в советской литературе Лев Любимов не был первым обличителем Муратова. Задолго до него этим занимался Николай Асеев, который, совершив в 1927 году поездку по Италии и посетив в Сорренто Максима Горького, выпустил по возвращении в СССР книгу "Разгримированная красавица" с главой "Споры с Муратовым". Мы, после некоторых колебаний, тоже решили дать эту главу в нашем сборнике, так как она лежит в русле общей темы конфликта между стариной и современностью. Надо сказать, что книга Асеева вызвала резкую критику Горького, печатно употребившего такие выражения, как "развязность невежды", "постыдная малограмотность", "крайне дурной язык".
Иван Толстой: Отрывок из книги "Разгримированная красавица" Николая Асеева, вышедшей в Москве в 1928 году:
"Я радуюсь в Риме всякому проявлению современности, пусть даже неудачному, безвкусному, антиэстетичному. Муратов с дрожью отвращения отворачивается от всякого такого знамения времени, будь даже оно достаточно совершенно и необходимо для нашей эпохи. … И я решительно должен спорить с Муратовым, за словами которого скрывается рабское поклонение святыням веков, из приличия, ради видимости культуры, продолжающее обоготворять обломки. Читатель вправе спросить, для чего затеял я этот умозрительный спор с Муратовым? Затеял я его для того, чтобы показать, насколько эстетически, поверхностно, ради приличия воспринимают прошлое сторонники "общечеловеческой" культуры; насколько они опасны в своих стремлениях подчинить сегодняшний день прошедшему; какие тенденции обнаруживают они, втайне мечтая сделать современье лишь фоном для развалин прошедшего; как пытаются они в своем поклонении былому задержать ход времени, отдалить от нас во имя своего созерцательного дилетантизма наступление будущего".
Михаил Григорьевич, вы такой удачливый искатель произведений забытых, заброшенных, неведомых, что, подозреваю, у вас может найтись еще одна какая-нибудь муратовская рукопись?
Михаил Талалай: Иван Никитич, в этой книге, напомню, что речь не идет о рукописи – это академическое переиздание уже опубликованного цикла очерков. Я воспринимаю этот ваш вопрос как пожелание на удачу. Потому что, действительно, у Муратова могла бы быть еще одна книга в моем любимом русско-итальянском русле. О чем идет речь? В те же самые 20-е годы, еще будучи в Риме, Муратов написал книгу о великом итальянском художнике Фра Беато Анджелико, гении Проторенессанса. Муратов писал ее по-русски. Тогда же книга вышла с большим успехом на итальянском, французском, английском, на трех языках, однако на русском она никто не издавалась. До сих пор мы не знаем, где находится русская рукопись. Кто знает, может быть с вашего благословения мы найдем и эту рукопись тоже.
Иван Толстой: Ага, Михаил Григорьевич, все-таки речь идет о рукописи. Иван Никитич высоко сидит, далеко глядит. Желаю вам успеха!
Михаил Талалай: Спасибо! Будем искать.
