Иван Толстой: Казалось бы, о Джордже Оруэлле и публикациях его самых знаменитых книг, в том числе и по-русски, известно всё. Известно, хотя, может быть, и не очень широко. И уж тем более мало кто знает, что эмигрантское издательство "Посев", впервые напечатавшее Animal Farm – "Cкотский хутор" в переводе Глеба Струве и Марии Кригер (первая публикация в газете "Посев" в 1949 году), невзирая на все восхищение сатирической сказкой Оруэлла, подвергло ее цензуре. "Посев" просто выбросил из текста то, что издательству не понравилось.

Как это могло произойти? И куда смотрели литературные наследники Оруэлла?

Мария Карп – автор двух книг об Оруэлле и переводчица его сказки, она рассказывает о том, как недавние поступления в оруэлловский архив помогли найти ответы на эти вопросы.

Мария Карп: "Перевод фрагментов Animal Farm" – так скромно называлось "письмо в редакцию", опубликованное в журнале “Континент” в четвертом номере за 1982 год. Его автор советский диссидент Юлиус Телесин, заслуживший в диссидентских кругах почетное прозвище "принц самиздатский" за то, что неустанно занимался изготовлением и распространением неподцензурных книг, к тому времени уже 12 лет жил в Израиле.

Положив перед собою английский оригинал оруэлловской сказки и перевод, изданный "Посевом", Телесин предлагал редакции Континента обратить внимание "на две важные купюры" – во второй и в девятой главах сказки, сделанные неизвестным цензором". Обе они касались ручного ворона Моисея. Вот абзац, вылетевший из второй главы:

"Моисей, главный любимец мистера Джоунза, считался шпионом и доносчиком, но язык у него был подвешен неплохо. Он утверждал, что ему известно о существовании таинственной страны под названием Леденцовая Гора, куда все животные попадают после смерти. Расположена она где-то в небесах, чуть повыше облаков, говорил Моисей. На Леденцовой Горе воскресенье семь раз в неделю, клевер цветет круглый год, а кусочки сахара и льняные жмыхи растут прямо на изгороди. Животные терпеть не могли Моисея за то, что он ябедничает, да еще и не работает, но в Леденцовую Гору верили, и свиньи выбивались из сил, доказывая, что такого места нет".

Мария Карп: Ворон Моисей, появляющийся в первой главе, где он спит "на жердочке у заднего крыльца" и у Оруэлла исчезает во второй – во время Восстания, когда "хлопая крыльями и громко каркая", он отправляется вслед за покидающей ферму миссис Джоунз. Те, кто читал перевод Струве и Кригер – и в журнальном варианте 49 года, и в книге – в изданиях 1950, 1967, 1971 и 1978 годов, так больше ничего о вороне и не узнавал, кроме того, что мистер Джоунз "время от времени подкармливал Моисея намокшими в пиве хлебными крошками". В чем была его роль в краткой и безупречно четко выстроенной оруэлловской притче, оставалось для этих читателей загадкой. Меж тем вторая из двух крупных купюр, обнаруженных Телесиным уже в 9-й главе, как раз проливала на это свет. Ворон возвращался!

"В середине лета на ферме внезапно объявился ворон Моисей, отсутствовавший несколько лет. Он ничуть не переменился, по-прежнему не работал и по-прежнему рассказывал про Леденцовую Гору. Усевшись на пенек, он хлопал крыльями и часами расписывал ее любому, кто готов был слушать. /../. Многие животные ему верили. Теперешняя жизнь, рассуждали они, остается голодной и трудной; так что если лучший мир существует где-то в другом месте, разве это не справедливо, разве так не должно быть? Единственное, что было неясно, это как к Моисею относятся свиньи. Они презрительно заявляли, что рассказы его о Леденцовой Горе — чистая ложь, и при этом позволяли ему жить на ферме не работая, да к тому же с жалованьем полпинты пива в день".

Мария Карп: Ворон Моисей, таким образом, чрезвычайно важен для рисуемой Оруэллом картины постепенной реставрации старого режима. Как царская власть заставляла церковь служить себе, так и большевики, начавшие с разрушения церквей и убийства священников, постепенно поняли, что церковь может быть полезна и им. Не говоря уже о доносах на верующих, делившихся со священниками тем, что они таили от властей, церковь еще и обещала им лучшую жизнь в загробном мире, тем самым призывая мириться с невыносимой тяжестью мира реального.

Двойственность большевистских отношений с духовенством отразилась у Оруэлла в том, что, осуждая ворона на словах, свиньи в своих интересах его прикармливают. Насмешка над православной церковью? Вот этого "посевовские" издатели перенести, видимо, никак не могли. В своем письме Юлиус Телесин, явно сторонник иных взглядов, не упустил случая над ними поглумиться:

"В этих купюрах в образе ворона Моисея выведен служитель культа. Образ явно отрицательный: осведомитель прежнего хозяина, пособник новой власти по оболваниванию простых зверей / тунеядец... Уж не разделяет ли Джордж Орвелл неприемлемый для нас, антикоммунистов, тезис "Религия – опиум для народа"?"

"Эти купюры, – ядовито продолжал Телесин, – следует хранить, для того чтобы люди, облеченные доверием, могли обладать "всей полнотой информации. В частности, информации об идеологических ошибках Джорджа Орвелла". А для тех, кто доверием не облечен, должна существовать "наша, демократическая, антитоталитарная, одним словом ХОРОШАЯ, – это слово написано у Телесина большими буквами, – цензура".

Началась же вся эта история с того, что в один прекрасный день – 16 июля 1949 года – Оруэлл получил письмо от Владимира Горачека, главы издательства "Посев", которое начиналось с извинений за то, что первое его письмо было написано по-русски:

"Мы думали, что такое великолепное понимание событий, случившихся в нашей стране после революции, и самой сущности установившегося там режима не могло быть достигнуто без знания русского языка.

Как мы уже упомянули в предыдущем письме, нам хотелось бы опубликовать Вашу книгу по-русски и бесплатно распространять ее среди русских читателей за "железным занавесом", где она несомненно произведет огромное впечатление, поскольку и руководители нашей страны, и происходившие там события легко узнаваемы и видны как сквозь мощное увеличительное стекло. Сатира – лучшее орудие в борьбе со страхом и с террористическим режимом".

Мария Карп: Дальше Горачек сообщал, что если удастся продать 1000–1200 экземпляров книжки в Западной Германии, то на вырученные деньги можно будет попытаться заслать бОльшую часть тиража в Советский Союз – через Берлин, Вену и другие каналы. Правда, признавался он, средств на такой проект у "Посева" нет, и потому он просит Оруэлла добавить 2000 немецких марок (что в то время равнялось 155 фунтам или 450 долларам).

Оруэлл, которому очень хотелось послать сказку в Советский Союз, принялся наводить справки. Надо было выяснить, во-первых, не мошенники ли эти люди, а во-вторых, не "белые" ли они.

Последнее было для него очень важно. Он и оригинал-то своей книжки не хотел печатать в правом или католическом издательстве – трагедию обманутых надежд тех, кто надеялся покончить с самодержавием, он хотел донести до единомышленников! Переводчик Animal Farm на украинский Игорь Шевченко рассказывал ему, что люди, публиковавшие сказку по-украински, были из тех, кто защищал "завоевания Октябрьской революции", но выступал против "контрреволюционного бонапартизма Сталина". Очевидно, этой же позиции Оруэлл ожидал и от русских издателей. Поколебавшись и собрав некоторые сведения, он выполнил просьбу Горачека и дал "Посеву" денег на публикацию русского перевода сказки.

Однако чутье его не подвело: члены Народно-трудового союза российских солидаристов, которому принадлежало издательство "Посев", именно что были "белыми" и цензура, которой подвергся Оруэлл, отчасти объясняется именно этим. Более того, весьма вероятно, что инициатором этой цензуры был не кто иной, как сам Владимир Яромирович Горачек, глава издательства, обратившийся к Оруэллу. Его сын Александр, много лет бывший архиепископом Штутгартским Агапитом и скончавшийся в 2020 году, рассказывал в интервью:

"Посев" делали русские люди, которые стремились к освобождению России от большевизма. Занятия политикой не мешали отцу быть верующим, церковным человеком.... Первая волна эмиграции не строила храмов. Они сидели на чемоданах и ждали, что смогут вернуться в Россию. ... Но, кстати, представители первой эмиграции на самом деле были не очень церковными людьми. В 1965 году, в основном по инициативе моего отца, хотя он был из первой эмиграции, во Франкфурте-на-Майне был построен Никольский храм. Отец стал там старостой, я вырос на приходе".

Мария Карп: Очевидно, Владимира Яромировича оруэлловская карикатура на церковь оскорбила до глубины души. Ведь даже если не он предложил вырезать пассажи с вороном Моисеем, они не могли быть вырезаны без его санкции как редактора. Возможно, полагая, что он делает богоугодное дело, он повел себя так же, как ненавидимые им большевики: просто выбросил то, что ему не понравилось, и все. Автору он об этом ничего не сказал и взять у него деньги на издание не постеснялся... Очевидно, рассчитывал, что сделанных купюр никто не заметит.

Скорее всего, единственным человеком, который мог бы тогда уличить Горачека, был Глеб Струве, переводчик притчи. Блестящий критик и литературовед, после революции работавший в Англии, а потом перебравшийся в Америку, он очень много сделал для того, чтобы привлечь внимание не к официальной, а к настоящей русской литературе 20-го века, создававшейся в Советском Союзе. С Оруэллом их связывала дружба, в основе которой было резко отрицательное отношение к СССР, что во время войны, когда Сталин был союзником Великобритании, встречалось не так часто.. Струве одним из первых узнал об оруэлловской сказке, потому что 17 февраля 1944 года Оруэлл сообщил ему:

"Пишу одну шуточку, которая Вас позабавит, когда выйдет, но она настолько неприемлема политически, что я заранее не знаю, захочет ли кто-нибудь ее опубликовать. Может быть, это даст Вам некоторое представление о сюжете".

Мария Карп: Через полтора года, когда книжка вышла, Струве сразу отнесся к ней с энтузиазмом, не оставляющим сомнения в том, что именно ему в ней нравится:

"Меня страшно развеселила стыдливость, с которой некоторые рецензенты, восхваляя книгу, старались избежать упоминания о том, что же является мишенью ее сатиры (даже издательская реклама на обложке этим грешит).

Мне очень хотелось бы перевести Вашу книгу на русский – не ради эмигрантов, но ради тех многочисленных советских граждан, оказавшихся теперь в Европе и в Америке, которые могут прочитать правду о своей стране, только находясь за границей. Но не все из них могут прочесть книгу в оригинале".

Мария Карп: Оруэлл, сомневавшийся в издательстве "Посев", в переводчике не сомневался и писал своему литературному агенту:

"Перевод, я уверен, хороший, потому что переводил Глеб Струве, которого я прекрасно знаю".

Мария Карп: По мере сил Оруэлл пытался помочь Струве в деле его жизни – публикации на западе произведений, запрещенных в СССР, включая Замятина и Мандельштама. И Струве высоко ценил Оруэлла – снабжал его информацией о Советском Союзе, писал восторженные рецензии о романе "1984 год" и напечатал в русской эмигрантской прессе его некролог.

Только там, где речь шла речь о революции 1917 года, взгляды Струве и Оруэлла расходились. Едва прочитав сказку, Струве писал ее автору:

"Ваша книга прелестна, хотя я, конечно, не разделяю Ваших, как сказал какой-то рецензент, троцкистских предрассудков".

Мария Карп: Оруэлл троцкистом никогда не был, но на Западе троцкизмом обычно называли поддержку революции и одновременное неприятие ее последствий, – Оруэлл и сам порой так употреблял это слово. В предисловии переводчика к журнальной публикации "Скотского хутора" Струве объяснял, что именно он имеет в виду:

"Его симпатии к Троцкому ("Снежок" в его сатире) и троцкистский подход, а также идеализация ранней фазы русской революции в "Скотском хуторе" несомненны. Многое в его концепции поэтому будет неприемлемо для значительной части русских антибольшевиков".

Мария Карп: Однако даже это расхождение во взглядах еще не основание предполагать, что антиклерикальные купюры в "Скотском хуторе" были сделаны Струве, к тому же не сообщившем о них ни автору, ни редактору. Но вот знал ли Струве об этих купюрах, вопрос более сложный.

"Многоуважаемый господин Юлиус Телесин!

Я прочел в "Континенте" №34 (вернее мне прочли, так как я давно уже страдаю болезнью сетчатки и сам читать ничего больше не могу), Вашу публикацию обо мне и хочу задать Вам некоторые вопросы".

Мария Карп: Так в июле 1983 года начал Струве свое письмо Телесину. Глебу Петровичу было тогда 85 лет, у него, как он сообщает, были проблемы со зрением. Письмо, которое он скорей всего продиктовал, полно повторов и противоречий... Но один пассаж в нем звучит довольно внятно:

"Я никаких пропусков ни в первом, ни в последующих изданиях не делал и должен сознаться, что сам их в свое время не обнаружил. Грешен этим. Если бы обнаружил, обратил бы на это внимание издательства и публики. Купюры должны были быть сделаны "Посевом".

Мария Карп: На протяжении многих лет отношения Струве с "Посевом" были далеко не самыми гладкими – переписка о "Скотском хуторе" обширная. Издательство то присылало, то не присылало ему верстку очередного издания. Но даже если он хотя бы раз внимательно свой перевод перечитал, возможно, что пропуски бы заметил, даже не сверяя с оригиналом. А ведь мог бы, конечно, и сверить. А может быть, ему просто сказали – еще когда сказка печаталась в журнале в 1949 году: "Мы там пару абзацев выбросили", а он не стал спорить...

Настораживает и то, что, узнав об открытии Телесина, Струве пишет не в "Посев" выяснять, в чем дело, – что было бы естественно, если бы он о купюрах не знал, – а Телесину, и волнует его, главным образом, вопрос, который он повторяет в своем письме несколько раз:

"Для меня, конечно, важно знать, является ли этот текст подлинно моим, хотя бы и кем-то выброшенным. Это тем более так, что сейчас готовится (или будет готовиться) полное собрание моих статей. Или это Ваш перевод этого текста с того английского издания, на которое Вы ссылаетесь?"

Мария Карп: Обеспокоенности тем, что оказался искажен текст Оруэлла, в этом письме не ощущается. Отсутствует она и в письме Анастасии Артемовой, сотрудницы "Посева", писавшей Струве в сентябре того же 1983 года о телесинском открытии в "Континенте".

"Помните ли Вы что -либо по этому поводу? И по какому оригиналу делался перевод? Может быть, уже в оригинале у автора были изменения? Не могу себе представить, чтобы для сокращения, буде такое действительно состоялось, были соображения, приведенные в письме Телесина. Это же просто глупость!"

Мария Карп: "Посев", как видим, отстаивал свою правоту со страстью, а порой и с наглостью. Анастасия Артемова, писавшая Струве, не удосужилась даже проверить, были ли у Оруэлла изменения в оригинале сказки, что все-таки, наверное, сделать было не так трудно, даже если она лично английского языка не знала. Но такова была линия поведения, избранная "Посевом" за несколько лет перед тем, в 1978 году, когда тогдашний глава издательства, Лев Александрович Рар отвечал в письме на раздраженные вопросы хранителей оруэлловского литературного наследства. Он, много лет проживший в Англии, владел английским достаточно, чтобы вести на нем деловую переписку. Его письмо литературному агентству A.M.Heath, занимавшемуся делами Оруэлла, было достаточно случайно обнаружено в недавно переданном лондонскому Оруэлловскому архиву собрания бумаг выдающегося оруэлловеда Иана Энгуса, скончавшегося в 2022 году.

"Смотри, – сказал мне английский коллега, указывая на письмо в одной из бесчисленных папок, которые мы помогали снимать с полок и укладывать в коробки для отправки в архив, – здесь написано Струв". Он не знал, как произносить имя Струве, но знал, что он родом из России. Имя Струве упоминалось в письме Рара агентству, позволившему себе возмутиться купюрами в посевовском издании. Этот ответ глава агентства Марк Хамильтон вместе со своим сопроводительным письмом переслал Иану Энгусу. Почему именно ему? Потому что был убежден, что только "многострадальный Иан" – как называла его вдова Оруэлла Соня, постоянно прибегавшая к его помощи, – сможет разобраться в этой странной истории. Рассказывает Сара Эйчисон, директор отдела специальных собраний лондонского университетского архива.

"Иан Энгус был заместителем директора библиотеки Лондонского университета – UCL. Кроме того, впоследствии, вместе с Соней Оруэлл, вдовой писателя, он выпустил четырехтомник оруэлловской публицистики и писем. Оруэлл запретил писать свою биографию, но в 1961 году, когда прошло уже больше десяти лет после его смерти, Соня решила создать его архив при университете. Она отдала все, что у нее было, – статьи, письма, заметки, – и попросила друзей Оруэлла сделать то же самое. Но все остальное в течение шестидесятых и семидесятых годов делал Иан Энгус – собирал статьи, опубликованные Оруэллом в малозаметных, порой уже закрывшихся журналах, писал, писал, писал разным людям: вдруг у них сохранились письма от Оруэлла, вдруг они что-то о нем помнят. И они откликались на его просьбы. Так сложился наш архив".

Мария Карп: Вот так Иан Энгус, оставаясь скромным библиографом, стал человеком, который сделал больше всех на свете, чтобы собрать наследие Оруэлла. Не зря его имя стоит не только на четырехтомнике, но и на всех 20 томах Полного собрания сочинений Оруэлла под редакцией Питера Дейвисона.

"Дорогой Иан,

Прошу прощения что беспокою Вас в связи с двумя оруэлловскими делами, Надеюсь, хотя бы, что Вам не будет скучно".

Мария Карп: Это в феврале 1978 года писал Иану Энгусу Марк Хамильтон, глава литературного агентства, занимающегося Оруэллом. Одно из этих дел уж точно скучным не было. Хамильтон продолжал:

"Вкладываю в конверт копию длинного письма от издательства, которое называется "Посев-Ферлаг" и находится в Германии. Мы связывались с ними, потому что Соня узнала, что они не просто опубликовали русский перевод Animal Farm, но еще ее и подсократили. Мы отправили им довольно жесткое письмо, и это их ответ. Я переслал копию Соне и вот что она пишет:

"Дело в том, что у меня здесь нету ни пингвиновского издания Animal Farm, ни – и это уже полный идиотизм! – письма моей информантки, которое я, по-моему, потеряла. Зовут ее миссис Виктор Раскин, а адрес – отделение славистики Висконсинского университета. Или она в Мэдисоне??? США. В общем, это тот же самый университет и то же самое отделение, где работал Иосиф Бродский, когда приехал из России. По-моему, в том письме, что я для Вас скопировала, миссис Раскин цитировала два абзаца, связанные с религией, вороном Моисеем и Леденцовой Горой".

Предлагаю попросить многострадального Иана сверить тексты вместе с миссис Виктор Раскин и дать Вам полный адрес и почтовый индекс университета в Висконсине. Следующим шагом надо изложить всю проблему миссис Раскин и послать ей копию письма из "Посева". Пусть проверит, действительно ли перевод, который она критиковала, был издан "Посевом". Глеб Струве, по-моему, умер, но это Иан должен знать. Если он жив, то, наверное, он где-то в Америке и миссис Раскин могла бы написать ему по-русски, но для этого мы должны знать наверняка, что даем ей адрес живого человека!

Прошу прощения, что доставляю Вам столько хлопот. Прошу прощения, что доставляю Иану столько хлопот. Но я согласна, что письмо из "Посева" какое-то подозрительное, не совсем правдивое, и не хотелось бы, чтобы подобная недобросовестность – уж не знаю, стояло за ней какое-то намерение или нет, – сошла им с рук".

Мария Карп: "Многострадальный Иан принялся за работу". На письме Марка Хамильтона его рукой написано: "Спросить Джона, можно ли связаться со Струве. Выяснить, кто такая миссис Виктор Раскин". Найти Струве особых проблем не составляло: он был известный профессор и в 1978 году был жив, ему только исполнилось 80 лет, а умер он в 1985-м. Но вот отыскать миссис Виктор Раскин в доинтернетную эпоху было гораздо сложней, тем более что Соня перепутала названия американских университетов – она имела в виду не висконсинский университет в городе Медисон, а мичиганский в городе Анн Арбор. Именно там, в Анн Арборе в 1972–73-м преподавал Бродский, а крупный лингвист Виктор Раскин с женой Мариной был там на саббатикал зимой и весной 1978 года. Если бы Соня назвала университет правильно, письмо из Лондона имело бы шанс до нее дойти. Этого, увы, не произошло, а к осени 1978 года Раскины переехали в Индиану, где живут и поныне.

" Честно говоря, я про всю эту историю совершенно забыла, пока вы мне про нее не напомнили. / …/ Но когда Вы напомнили, я начала вспоминать".

Мария Карп: Миссис Виктор Раскин – это Марина Бергельсон-Раскин – внучка писателя Давида Бергельсона, расстрелянного 12 августа 1952 года вместе с другими членами еврейского антифашистского комитета. Вскоре после расстрела деда девятилетняя Марина была выслана с родителями в Казахстан. В 2017 году на "Свободе" была о ней передача.

В 1973 году она с мужем Виктором Раскиным уехала в Израиль, а в 1976–77-м преподавала разговорный русский в Бирмингемском университете, половину недели проводя в Лондоне, где и познакомилась и подружилась с Соней Оруэлл.

Марина Бергельсон-Раскин Я написала это письмо, потому что оно как бы попадало по теме в часть наших с Соней разговоров в 1976-77 году / …/.Соня была раздражена – и правильно раздражена, – раздражена очень сильно безобразным поведением, кажется, Галлимара. / …/ У Галлимара были права на "1984", и они просто отказывались печатать эту книгу / …/ Соня боролась с Галлимаром, пытаясь забрать у них права. По поводу Animal Farm / …/ Чего я не помню – это я увидела это сама – купюры в Animal Farm – или Телесин мне их показал? Этого я не могу вспомнить. Но то, что я написала Соне об этом, как только я обнаружила это, это я помню и мне кажется, что у меня был такой красный и беленький "пингвинчик" – Animal Farm, и мне кажется теперь, что я помню, как я сижу и помечаю на нем эти вынутые куски".

Мария Карп: Вы думаете, что вы с Юлиусом Телесиным про это говорили?

Марина Бергельсон-Раскин Мы совершенно точно про это говорили / …/ и мы оба об этом знали. Чего я не могу вспомнить: он мне первый сказал или я сама увидела и с ним поговорила. Но на самом деле это неважно. Важно, что мы оба это видели. И у него то, что называется по-английски public spirit был намного сильней, чем у меня, – он был диссидент, которым я никогда не была на самом деле / …/, и он был готов бороться, а я была готова просто сказать Соне о безобразии, которое происходит.

Мария Карп: А у Сони был общественный темперамент?

Марина Бергельсон-Раскин: На самом деле нет. Она очень громко, бескомпромиссно и решительно говорила на темы, которые ее интересовали, но это было эмоционально-индивидуальное скорее, чем общественное (little laugh)/…/

В ней был какой-то момент бесстрашия , храбрости такой внутренней, которую я очень ценю /…/ Она всегда говорила то, что она думает /…/ Поэтому мне было легко и интересно с ней разговаривать всегда.

Мария Карп: При всей неясности вопроса, о том, кто обнаружил исчезновение ворона первым, ясно, что к концу 1977-го – началу 1978 года Соня о купюрах уже знала, связанное с ней литературное агентство написало в "Посев" "жесткое письмо" и в феврале 1978 года получило из издательства ответ, который Соне совсем не понравился.

Соня могла потерять важное письмо, могла перепутать университеты, но природу "Посевовского" ответа она поняла мгновенно и точно: он показался ей "подозрительным, не совсем правдивым", и ей не хотелось бы, чтобы "недобросовестность издательства – намеренная или случайная – сошла бы ему с рук". И все-таки "Посев" перехитрил всех.

"Дорогая миссис Грин,

Я очень удивлен, что у вас как будто нет никакой информации о том, кто вообще разрешил нам печатать эту книгу".

Мария Карп: Так Лев Рар начал свой ответ Хестер Грин, ответственной в агентстве AM Heath за публикации за границей. К этому моменту шестидесятипятилетний Лев Александрович уже два года было главой издательства "Посев", а до этого еще несколько лет главным редактором журнала "Посев". Жизнь его была довольно насыщенной. С 1942 он был одним из активных членов НТС – Народно-трудового союза. Потом вступил в Русскую освободительную армию – Армию Власова. После войны жил в Лондоне, работал на Русской службе Би-би-си, издавал газету "Россиянин". Письмо его было тщательно продумано и включало три основных пункта.

"Мы не имели отношения к переводу книги, поскольку автор поставил нам условие (да нет, это было собственно даже не условие, а его желание) – чтобы перевод книги был выполнен его другом, профессором Глебом Струве, известным историком, живущим в Калифорнии. Струве перевел сказку и позднее вносил правку и изменения в издание 1971 года – уже третье наше издание. По желанию мистера Струве мы даже написали на книжке: "авторизованный перевод" – по-русски это звучит сильнее, чем по-английски, и означает, что автор лично осуществлял контроль над переводом и дал ему свое благословение".

Мария Карп: Оруэлл, конечно, никак не мог осуществлять контроль над переводом, поскольку русского языка не знал. Но сама идея, что Оруэлл благословил перевод, позволила Рару сделать следующий шаг в его рассуждениях.

"А разве не могло быть так, что мистер Оруэлл договорился с мистером Струве, что из русского перевода какие-то строчки будут выброшены? Я из своего личного общения с ним в 1949 году помню, что он опасался, не оскорбит ли обыкновенных русских сравнение их руководителей со свиньями. Я заверил его, что это, конечно, не так, но, может быть, они что-то обсуждали с мистером Струве и о чем-то договорились?"

Мария Карп: Это, конечно, самый "подозрительный и неправдивый" пассаж из всех. Рар основывается на двух правдоподобных фактах: Горачек в своем письме Оруэллу действительно писал, что хорошо бы Оруэллу встретиться с представителем "Посева" в Англии, и Рар, очевидно, в самом деле навещал Оруэлла в санатории. И Оруэлл вполне мог спросить его, не оскорбительно ли для русских сравнение советских руководителей со свиньями, – этот аргумент, скорей всего по наущению Министерства информации, использовал английский издатель Jonathan Cape, отказавшийся печатать Animal Farm. Но от этих фактов Рар ловко перепрыгивает к гипотетическому – а на самом деле совершенно невероятному – согласию Оруэлла на купюры в русском издании. Любому, читавшему Animal Farm, ясно, что Оруэлл не стал бы выбрасывать ни слова из своей сказки, даже если бы Струве его об этом попросил. Рар добавлял:

"Мне ничего не стоит спросить мистера Струве об этой договоренности, но, естественно, только после того, как я увижу выброшенные строчки".

Мария Карп: В этом – втором – доводе дело уперлось в ошибку Хестер Грин, писавшей Рару от имени издательства: она не сказала, что же именно было выброшено, хотя Соня, как явствует из ее письма, об этом знала. И конечно, Рар использовал эту ошибку. В письме он упоминает ее еще несколько раз: "Я, к сожалению, не сумел сам проверить пропуски, о которых Вы говорите, поскольку у меня нет пингвиновского издания", – пишет он. И потом: "Если Вы перешлете мне копии страниц с купюрами, я напишу мистеру Струве и дам Вам окончательный ответ". Рар, безусловно, знал, что Струве жив, но писать ему явно не хотел. Его задачей было не выяснить истину, а защитить "Посев" и, в частности, Владимира Горачека, который тоже был жив, – в 1978 году ему было 62 года – и который скорей всего и рассказал Рару про историю с купюрами.

Похоже, что агентство AM Heath даже не стало пытаться пересылать издателям пропущенные строки, третий довод Рара заставил литературных наследников Оруэлла прекратить всякие расследования. В этом пункте Рар перешел к угрозам. Он писал, что за границей "Скотский хутор" продается неважно, но издательство не так давно получило заказ на публикацию 500 экземпляров, предназначавшихся для читателей в Советском Союзе, и взялось за печатание четвертого издания.

"Это издание должно выйти через месяц-другой. Зная, что за границей рынок русских книг перенасыщен, мы печатали четвертое издание со старых пластин, ничего не меняя. Если Вы настаиваете на каких-либо изменениях, я вынужден буду пустить это издание под нож, но напечатать новое не смогу. Надеюсь, что до этого не дойдет".

Мария Карп: Оруэлловское литературное агентство оказалось перед ужасным выбором: настаивать на своем и тем самым лишить полтысячи советских читателей возможности прочесть "Скотский хутор" или смириться с "посевовским" самоуправством и все-таки дать людям в Советском Союзе некий шанс прочесть притчу, пусть даже без критики церкви. Они выбрали второе. Возможно, они чувствовали себя не в силах спорить с железными, хотя и лживыми доводами Рара, и даже не думали, что у них есть какие-то другие способы разрешить ситуацию, кроме как "пустить под нож" все издание. Соня, например, предлагала хотя бы вклеить в "посевовское" издание листочек с указанием, где и как текст был сокращен, но обращаться к "Посеву" с этим уже не стали. И в четвертом издании "Скотского хутора", вышедшем в том же самом 1978 году, когда шла эта переписка, роль ворона Моисея осталась столь же непонятной для русских читателей, как и в предыдущих трех.

Зачем Оруэллу понадобился ворон Моисей, стало ясно лишь в 82-м году после того, как Телесин напечатал в "Континенте" выброшенные "фрагменты". Еще четырьмя годами позже, в 1986-м, существование купюр, по всей видимости, независимо от Телесина, обнаружил переводчик притчи Владимир Прибыловский. В предисловии к своему переводу он писал:

"Достойно сожаления, что издатели не нашли другого способа выразить свое несогласие со взглядами Орвелла на Церковь и религию и даже не упомянули, что перевод сокращен".

Мария Карп: Литературные наследники Оруэлла "Посеву" проиграли, но старания Марины Бергельсон-Раскин и Юлиуса Телесина все же не пропали даром: больше "Посев" цензурированный "Скотский хутор" не переиздавал. А начиная с 1988 года русские переводы оруэлловской сказки под разными названиями стали печататься один за другим. Переводы были разные, но ворон занимал в них ровно столько места, сколько в оригинале.