Владимир Тольц: Менее чем через месяц – 90-летие российской Февральской революции 1917-го года. В ближайшие несколько недель, в который раз уже, будет сказано и написано тысячи слов о причинах, ходе, следствиях и уроках Февраля 17-го. Собственно заготовки делаются уже сегодня: историки «освежают» и пристраивают в журналы свои юбилейные публикации, политтехнологи прикидывают, как приближающуюся «круглую дату» можно использовать для популяризации их «клиентов» и «продуктивным» ли будет сопоставление нынешних персонажей российской политики с действующими лицами тогдашней политической сцены, спичрайтеры наспех перечитывают (а кто-то делает это впервые) соответствующие главы из «Красного колеса» Солженицына, обдумывают, чтобы такое оттуда цапнуть для цитирования, и какие параллели или противопоставления можно выстроить относительно нынешней российской политреальности.
Вряд ли кто при этом, говоря об «уроках Февраля 17-го», припомнит брошюрку Троцкого «Уроки Октября», написанную через 7 лет после 17 года, и то, чем закончились эти поспешное «подведение итогов революции» для ее автора. Наверняка, в который уже раз припомнят другое, затертое - сказанное Ден Сяопином по поводу 200-летия Великой французской революции: «Слишком рано, мало времени прошло для того, чтобы делать исторические суждения».
В сравнении с французскими двумя веками российские 90 лет – меньше половины срока. Но для понимания значения, дело не только в сроках, отделяющих нас от события, но и в способах, которыми мы пытаемся эти «уроки» извлекать. Один из продуктивных, как мне кажется, методов уловить пресловутую «разницу во времени» - сопоставительный анализ политической терминологии, ее трансформации и реального наполнения – тогда и сейчас.
Мой сегодняшний собеседник как раз этим и занимается. Профессор факультета журналистики РГГУ Давид Фельдман – исследует политическую терминологию власти в ее историко-культурном контексте.
Давид Маркович, давайте начнем с лозунгов уже упомянутой мной Великой французской революции: «Свобода, Равенство, Братство». Даже по кинохронике 17-го года, которую так любят сейчас крутить по российским телеканалам, наши слушатели могут судить об их тогдашнем распространении в России. Да и все последующие 9 десятилетий этот слоган продолжал свою русскую жизнь и, как живое существо, трансформировался, менялся, старел, если угодно….
Давид Фельдман: У французов, когда они сформулировали эти лозунги, каждый термин имел более или менее понятное современникам значение. Со свободой подразумевалась отмена жесткого диктата королевской власти. Равенство подразумевало снятие сословных ограничений, уравнение в правах всех сословий или, если точнее, ликвидация сословий как таковых. Братство – это некое пожелание, братство равноправных граждан нового государства. Что касается России, то свобода понималась примерно так же. А вот с равенством было не совсем понятно, потому что значительная часть населения в это время находилась в армии и понятие «равенство» подразумевало, что равны все, но никто не мог толком сказать, равен ли солдат офицерам, если – да, то в чем это проявляется. Соответственно, непонятно, и в чем проявляется свобода.
Владимир Тольц: Ну, про «братство» я уж не буду повторять. Поскольку вскоре началась гражданская война, которую стали именовать «братоубийственной». И это не только поэтическая метафора, но и во многих случаях трагическая повседневность. Однако я сейчас о другом: о том, во что преобразились эти затертые политические клише и подвязанные к ним пропагандой термины (вроде «демократии») в современной российской жизни?…
Давид Фельдман: Здесь как раз этапы очевидны. Наиболее интересный, пожалуй, термин – это демократия. В принципе термин, который постоянно менял свое значение в истории, однако, приблизительно все понимали его одинаково. Демократия – это возможность каждого гражданина участвовать в управлении государством через своих представителей в исполнительной и законодательной власти. Вот тут-то и началось. В период войны попытка демократизации привела к полному уничтожению механизма власти. Классический пример: немедленно Временное правительство объявило о роспуске полиции и заменой ее традиционно милицией, то есть вооруженным народом. Результат не заставил себя долго ждать. Стало ясно, что с демократией не получается.
И вот характерно, что именно тогда начала отрабатываться новая технология, попытка сохранить термин «демократия», но как-то его приспособить к нуждам. К примеру, Ираклий Церетели на первом съезде Советов, меньшевик, входивший во Временное правительство, говорил об «организованной демократии». Вроде бы речь идет о демократии, но прилагательное рядом с ней показывает, что то же, да не то. Затем возник такой оборот - «революционная демократия». Позже был придуман уже при советской власти термин «социалистическая демократия». Функция здесь понятна: каждый раз атрибут возле существительного показывал, что есть некая преемственность с прежними значениями, но все несколько иначе. Любопытно, что за все это время толком объяснить, чем же такое «революционная демократия», «организованная демократия», «социалистическая демократия» отличается от демократии как таковой, никто и не делал, и это вполне логично. Нужно было, с одной стороны, людям объяснить, что все идет так, как мечталось многие годы, с другой стороны – объяснить, что есть некая специфика момента и потому не совсем так, но в скором будущем все образуется. Это очень хороший прием, он и в дальнейшем применялся. Вот сейчас у нас появилась «суверенная демократия» – такой красивый термин, который показывает, что, с одной стороны, вроде бы Россия демократическая держава, а с другой стороны, что демократия у нас не такая, как у всех. Но это не хорошо и не плохо, просто она суверенная.
Владимир Тольц: Вернемся к событиям 90-летней давности. Одним из немедленных и очевидных всем результатов Февраля 17-го было изменение формы государственного устройства и правления. Царская власть была низвергнута. Революционный лозунг «Долой самодержавие!», казалось тогда, был реализован. Сформулированную Временным правительством и Советом задачу установления демократически избранным Учредительным собранием новой, конституционной формы правления, как мы знаем, решить не удалось. В результате после нескольких лет Смуты де-факто установилась отнюдь недемократическая форма правления – диктатура, многие годы функционировавшая как режим личной диктаторской власти. Одно из следствий этого – сохранение в массовом сознании псевдомонархической модели как идеальной (или оптимальной) для России формы правления. Посмотрите, как много граждан Российской Федерации выражают пожелания, чтобы «несравненный Владимир Владимирович» Путин правил ими, вопреки конституции, третий срок, и хоть до скончания века… Так что же произошло с февральским лозунгом «Долой самодержавие»?
Давид Фельдман: Начнем, пожалуй, с главного, то, о чем историки не говорят, считая это само собой разумеющимся, и в то же время то, что никак не понимается большинством. Самодержавие – это абсолютная власть, это соединение исполнительной и законодательной власти в одних руках. И с этой точки зрения в России ничего не менялось. Временное правительство было исполнительной властью, то есть неким коллегиальным руководством. Я не употребляю термин «коллективное», потому что это манипулятивный термин, использовавшийся в советской истории. Не было законодательной власти и не могло быть. Естественно, ее не было при царе, ее не было при Временном правительстве. Временное правительство потому и временное, что оно было создано для организации Учредительного собрания. В данном случае те, кто сменили монарха, шли по классическому французскому пути. Но именно здесь, в России механизмы власти были сразу же разрушены. Ведь власть - это не лица, которые получили право управлять, это механизмы управления. Механизмы были практически сразу уничтожены. Прежние, потому что они были прежними, а новые толком создать не успели.
Советская власть никогда не была и по определению не могла быть демократической по той единственной причине, что разделения исполнительной и законодательной власти никогда не было. Совет был неким синтезом того и другого, и реальная власть – это партийная. Как только рухнула власть парткомов, советы превратились в механизмы власти удельной. Характерно, что даже после создания Думы Россия не стала демократической страной, потому что верхняя палата, Совет федерации состоял из представителей местной власти. То есть законодательная власть была опять вместе с исполнительной. И анекдотичность русского опыта как раз и состоит в том, что бывший офицер Госбезопасности, ставший президентом, разделил власть исполнительную и законодательную, запретив представителям Совета федерации быть во власти исполнительной. Способствовало ли это демократизации, сказать трудно, потому что и сейчас законодательная власть жестко контролируется. Так что наш опыт – это опыт скорее отрицательный.
Владимир Тольц: В русском опыте соотнесения народа и власти меня более всего впечатляет не нынешний, подогреваемый околокремлевскими идеологами, когда речь заходит о Путине, суррогатный монархизм. Это – лишь попытка ответа на взращиваемую ими же «всенародную любовь», облекаемая в «демократическую упаковку», из-под которой так и просвечивают стигматы советского прошлого. Ведь когда газеты описывают проводимые Владиславом Сурковым и Глебом Павловским параллели между Путиным и Рузвельтом формулой «Путин – это Рузвельт сегодня», многие еще припоминают многолетний слоган советской пропаганды, с которого «Комсомольская правда» ничтоже сумняшись свою формулировку слизала – «Сталин – это Ленин сегодня». Гораздо больше впечатляет меня та легкость, с которой иные «идеологи самодержавия», в том числе и высшие государственные и церковные чины весной 1917-го расстались с самодержавной идеей. В конце концов, даже тому, что обер-прокурор Синода Львов с энтузиазмом самолично вытаскивал из Синода для сдачи в музей царское кресло, еще можно найти объяснение: Владимир Николаевич, по свидетельствам современников, был человеком со странностями, а кончил писанием статей в журнал «Безбожник». Но вот то, что тысячи священнослужителей, многие годы ежедневно молитвословившие за царскую власть, разом по команде прекратили это и начали вместе с паствой с тем же энтузиазмом возносить моления «о Благоверном Временном Правительстве» - это производит сильное впечатление и, может быть, отчасти объясняет нынешний обратный кульбит общественных настроений.
Вернемся, однако, к обсуждению судьбы политической терминологии февраля 1917-го. Одним из главных пунктов программы Временного правительства, отраженным в его декларации в начале марта 17-го, была «отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений». Но это – лозунг, программа действий… А вот что произошло с этим тогда и происходило впоследствии?
Давид Фельдман: На уровне Временного правительства это был, на мой взгляд, не только лозунг. Действительно, сословные ограничения были отменены, но население по большей части заметило другое. Сословные ограничения, действительно, были унизительны и особенно унизительны они были для солдат. Они подразумевали ограничения на государственной службе, на прием в высшие и средние учебные заведения. Все это правда было отменено. Что значит ограничения, как было сказано в декларации Временного правительства от 3 марта 17-го года, вероисповедных и национальных ограничений? По сути дела речь шла об одном и том же: конфессиональные ограничения, предусмотренные для лиц неправославного вероисповедания и в первую очередь, конечно же, для иудеев. Это реально отменили. Но, опять же, мало кто заметил, что это произошло. Что же касается происходящего в армии, то, конечно же, отменили титулование офицеров от Вашего благородия до Вашего высокопревосходительства, но одновременно устроили солдатские комитеты, а это окончательно подорвало дисциплину, потому что командир мог отдавать приказ только с согласия солдатского комитета.
Примерно то же самое, что характерно, происходило у нас. То есть поначалу казалось, что отмена всех и всяческих ограничений – это всеобщее участие в процедуре управления. Но довольно быстро выяснилось, что материал наш, то есть Россия, бывшая Российская империя как-то не подготовлена для демократии, и восстановилась по сути самодержавная монархия. Формально в этой стране все были равны, реально – конечно, нет. Были очень жесткие ограничения в правах для лиц, которые прежде обладали сословными привилегиями, для их детей. Так что, какое уж тут равенство. Слово «лишенец», появившееся в 20-е годы, очень точно все это отражает. Что касается национальных ограничений, ну так они были. И особенно ярко это стало после Отечественной войны. Формально, конечно, народы, выселенные Сталиным, были не ограничены в правах, то есть представители этих народов, реально они были дискриминированы. Так что, пожалуй, лозунг Временного правительства об отмене всех и всяческих ограничений в правах не был реализован в годы существования советского государства.
Владимир Тольц: Ну, а сейчас?
Давид Фельдман: Сейчас ситуация принципиально иная. Я знаю, что конфессиональные и этнические ограничения – это уже вопрос личной инициативы администраторов в каждом регионе. Но это их вопрос личной инициативы. Другое дело, что за это нет возможности преследовать, как в демократических странах, но это есть. На государственном уровне действительно конфессиональных и этнических ограничений нет, формально все они сняты.
Владимир Тольц: Если сопоставить уже цитированную мной декларацию Временного правительства и появившееся через несколько дней после нее обращение этого правительства к народу, - второй документ – почти полное повторение первого. Кроме одного пункта (я процитирую его): «Правительство верит, что дух высокого патриотизма, проявившийся в борьбе народа со старой властью, окрылит и доблестных солдат наших на поле брани». В политической фразеологии российской власти слово «патриотизм» появляется довольно поздно, и отношение к нему при разных монархах меняется (при Павле, к примеру, да и в годы войны с Наполеоном его не одобряли – очевидны были связи с якобинством, в правление Николая Первого слово стало одобряемым и приравненным к понятию «верноподданный», либералы с середины Х1Х века воспринимали его негативно, ну, и так далее…). Что происходит с этим термином к февралю 17-го и позднее?
Давид Фельдман: К началу 20-го века понятия «патриот» и «интеллигент» были полярны. Интеллигент - тот, кто образован и приемлет либеральные ценности, а патриот – это пьяный лавочник, воинствующий ксенофоб, который, размахивая хоругвей или портретом императора, требует бить жидов и студентов, дабы спасать Россию. С началом Первой мировой ситуация несколько изменилась и тут была реальная угроза отечеству и слово «патриот» уже не имело тогда таких прежних коннотаций. А вот после падения самодержавия, естественно, противники советской власти объявили себя русскими патриотами. Речь шла не о защите монарха, более того, власть советов называлась «комиссародержавием», подозревалось, что она тираническая. Речь шла о защите Учредительного собрания.
И в советской пропаганде термин «патриот» – это ругательство поначалу. Но в защите отечестве ничего плохого не было и поэтому большевики вынуждены были использовать это слово в своих целях. Естественно, в 20-м году во время польской войны Брусилов призвал офицеров-патриотов служить в Красной армии и бороться против внешнего врага – Польши. В 20-е годы со словом «патриот» происходили изменения, появилось понятие «советский патриотизм». Поскольку СССР - родина всех трудящихся, то защита СССР - патриотический долг всех трудящихся. Но, естественно, советская пропаганда была ориентирована на массовость. И конечно же, постепенно интернациональное подменялось национальным. Откровенно это сделал Сталин, советский патриотизм стал тождественен русскому патриотизму. Естественно, кампании внедрения патриотизма могли быть эффективными только при наличии врагов, врагов, естественно, выдумали. Начиналась борьба с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом. С начала 50 все это приняло истероидную форму. И конечно, тогда для интеллектуалов «патриот» - слово двойственно понимаемое. С одной стороны, подразумевались реалии великой войны, и в патриотизме тут ничего плохого не было. Другой стороны, патриот при отсутствии войны, при отсутствии внешней угрозы – это воинствующий ксенофоб, признающий правомерным и целесообразным все ксенофобские кампании сталинской эпохи, геноцид и так далее. Естественно, здесь и произошло самое забавное, когда противники советской власти вступили с ней в открытую борьбу, у них слово «патриот» было иронически окрашено. Подразумевалось, что все помнят, кто такие эти прежние сталинские советские патриоты. Здесь была большая пропагандистская ошибка. Потому что использовать слово «патриот» иронически, высмеивая своих противников, не стоило, все-таки патриотизм подразумевает защиту отечества и слишком много ассоциаций наготове. Слово «патриот» и ныне воспринимается двойственно. С одной стороны, все помнят ксенофобские ассоциации, с другой стороны, все помнят и войны, в которых участвовали наши родители, деды и так далее.
