Михаил Юльевич Левидов (1891—1942) был весьма заметной культурной фигурой советских двадцатых годов. Обычно его называют журналистом; он действительно был одно время корреспондентом ТАСС в Лондоне; занимал даже должность заведующего иностранным отделом ТАСС: крупный пост, несомненно, номенклатурная должность. Долго на этом посту он не удержался, и причины выпадения его из номенклатурной обоймы неясны. Советская Литературная Энциклопедия 1931 года помещает о Левидове статью уже недоброжелательную, но критикует его в основном за связи с ЛЕФом — авангардистской литгруппой под началом Маяковского. Грехи лефовской молодости особенно в счет не шли, тем более, что в 1934 году Маяковский был канонизирован. Левидов стал жертвой советского террора, так сказать, в общем порядке — забрали его под самый занавес; он еще в 1939 году успел выпустить документальный роман о Свифте и даже дождался рецензий на него. В начале войны, говорят, его видели в саратовской тюрьме в одной камере с академиком Вавиловым.
Левидова нельзя называть правоверным, истовым лефовцем, как, скажем, Арватова с Бриком или Третьякова. Шкловский позднее писал, что в ЛЕФе были свои и чужие, и даже свой чужой — Левидов. Левидов не был теоретиком вроде Шкловского, он был острый журналист с интересом к общекультурным темам, писал хлесткие и запоминавшиеся статьи. В 1927 году издал сборник этих статей под названием «Простые истины». Этой книги я не нашел в Нью-йоркской публичной библиотеке, и очень об этом жалею, потому что Левидов был автор интересный, умевший писать нестандартно, парадоксально, придавать тогдашним расхожим темам гротескный угол. Он работал в очень перспективном жанре культурологической эссеистики.
Сейчас на Интернете можно найти некоторые из этих статей Левидова. Например, о театре в связи с необходимостью нового советского репертуара. Левидов понимал и не боялся сказать, что в театре главные фигуры не Шекспир, не Ибсен и не Чехов, а Дюма-отец и сын, Скриб и Фейдо. Конечно, в этом чувствуются инспирации Шкловского. Театральные приемы устаревают со временем, и мы не можем сейчас воспринять Шекспира так, как его воспринимали во времена королевы Елизаветы, для нас Шекспир это литература, а не театр. Театр, пишет Левидов, в природе своей имеет набор специфических приемов, которые требуется по временам обновлять новым материалом, новыми сюжетными мотивировками. Но приемами этими драмоделы Дюма и Скриб владеют лучше, чем писатели с самыми громкими именами.
Это уже пресловутый «формализм». В глубине искусства лежит технология, приемы ремесла. «Искусство — сумма приемов» — нашумевшая и вошедшая в анналы формула Шкловского. Но формалисты знали литературу изнутри, тем же знанием, которое мы обнаруживаем у великих художников слова. Цветаева:
Ищи себе доверчивых подруг,
Не выправивших чуда на число.
Я знаю, что Венера — дело рук,
Ремесленник — и знаю ремесло.
Самую заметную свою статью Михаил Левидов напечатал в 1923 году в одном из первых номеров журнала ЛЕФ (что значит — «Левый фронт искусств»). Она называлась «Футуризму необходимое предостережение». Это уже не только набросок левой (авангардистской) эстетики, но и целая культурология.
Левидов исходит опять же из Шкловского, но идет значительно дальше, за эстетику, в область, как тогда говорили, жизнестроения (а еще раньше — теургии). Литературные, вообще эстетические формы устаревают, перестают восприниматься, делаются штампами, но в этом своем окостенении канонизируются, принимают обманчивый облик вечных истин. В них никто не сомневаются, их никто не трогает — но и они никого не трогают, автоматизуются, перестают ощущаться. Эстетическая революция всегда и только имеет в виду обновить переживание вещей и ситуаций в искусстве, цель искусства «сделать камень каменным» — ибо в старых эстетических декорациях камень предстает поделкой из папье-маше.
Все это известно и требует напоминания только для того, чтобы показать, насколько Левидов в той своей статье пошел дальше. Он написал, что закон смены художественных форм выходит далеко за рамки эстетики, что это закон жизни, истории — закон революции.
Революция, взятая в психологическом аспекте и разрезе, — самый яркой и характерной чертой своей выявляет обнажение приема. Процесс становления, стабилизирования быта, — это процесс обволакивания приема… Прием отвлекается, абстрагируется от быта, надстройка отделяется от базы, твердеет, застывает, божествится, приобретает самостоятельное бытие, становится абсолютом.
Революция — обратный процесс. Сводит абсолют на землю. Выявляет его как прием. Обнажает прием. И убивает прием.
Элементарные законы нравственности и справедливости. Естественное право. Юридические нормы. Обычаи международной вежливости. Внеклассовая наука. Революция — один за другим — обнажила все эти приемы буржуазной идеологии. И этим их убила. Обнажила не теоретическими спорами. А самим бытием своим. Своей практикой.
У Левидова получалось, что в футуристической художественной практике и в формальной теории литературоведения дана модель всякого развития, открыт фундаментальный эволюционный закон культурной истории, то есть истории человечества. Тем самым как бы оправдывались претензии ЛЕФа на ведущую культурную роль в новой революционной России. Тут уже затрагивалась высокая политика, и лефовцев поспешили оттеснить.
Давняя статья Левидова была совершенно забыта, канула в Лету, пока ее не раскопал Юрий Карабчиевский, автор книги «Воскресение Маяковского». Откопал — и совершенно не понял. Это был не советский людоедский бред, как испугался Карабчиевский, а набросок той культурологии, которую развили уже во второй половине века французские новые философы. Больше всего Левидов похож на Ролана Барта с его критикой мифотворческого сознания.
Левидов заслуживает места в пантеоне современной культуры. Надо собрать и переиздать его статьи, когда-то им самим собранные под титулом «Простые истины». Истины, которые он излагал, далеко не простые, но помнить о них надо. Это Европа А.
