Аким Львович Волынский (настоящая фамилия Флексер, 1863—1926), если дать ему самое краткое и в то же время исчерпывающее определение, — предтеча русского культурного модернизма. Это важнее всего, а потом уже следует перечислять его специализации — философ-эссеист, критик, журналист, историк культуры (громадная книга о Леонардо) и даже знаток балета, посвятивший ему сочинение под названием «Книга великого ликования». Вот в этом названии сказался весь Волынский, каким он был и остался в памяти современников, — восторженный Дон Кихот культуры. Сочинения его в советской России были начисто забыты, потому что режиму не нужны, но имя его весьма часто вспоминалось, причем в позитивном контексте. Прежде всего оно было известно из писем Чехова, где он часто и не без юмора упоминается (Чехов называл его Филоксерой), из мемуаров Чуковского о Блоке или же из мемуарной книги Федина «Горький среди нас». Из последней стоит привести цитату — о балетных увлечениях Волынского, но сразу виден весь человек:
Он создал храм, куда ходил ежедневно и где молитвенно отдавался приношению жертв своему богу. Он учредил школу классического балета, и я видел его по утрам за созерцанием экзерсисов маленьких учениц, расставленные на обаятельных пастелях Дега, с цирковым усердием и трудом изучали свои позиции номер такой-то и такой. Аким Львович смотрел на этих будущих Адриэнн со сладостной болью восхищения, мысленно отсчитывая такты музыки, и казалось, что самый запах мышечных усилий поглощался им, как нектар.
Но это действительно не более чем хобби культурного человека, а были у Волынского занятия куда более культурно значимые. Он был пропагандист новой, модернистской культуры — как интеллектуальной, так и художественной. Конечно, он был не один: из его современников достаточно назвать хотя бы Владимира Соловьева, получившего куда более широкий резонанс, или Мережковского, или Дягилева. Но Волынский был едва ли не первым. И что очень важно: он очень решительно и, можно сказать, самозабвенно ополчился на мощную в России традицию антикультурного народничества и псевдо-позитивистского утилитаризма — на традицию Чернышевского — Писарева, которую Волынский особенно рьяно критиковал в живой полемике с их авторитетным продолжателем Михайловским. Тут даже не обошлось без личного соперничества: это как раз Волынский вытеснил Михайловского из нового журнала «Северный вестник» (того, где Чехов стал печатать крупные вещи) и превратил этот журнал в живой орган модернистской культуры.
Волынский еще до появления блестящей плеяды Бердяева, Булгакова, Струве заговорил о Канте как необходимой основе любого философствования. Он первым в России написал о Ницше и его малом подобии Оскаре Уайльде. И едва ли не главное именно в России: это Аким Волынский стал доказывать, что Достоевский важнее всех на свете народников и марксистов. До появления этапной книги Мережковского «Толстой и Достоевский» это было самое значительное из сказанного о Достоевском в России. Особенно нажимал Волынский на роман «Бесы», пользовавшийся в интеллигентских кругах дурной репутацией пасквиля на революцию.
Цикл статей Волынского о «Бесах» называется «Книга великого гнева». Чтобы убедиться в проникновеннейшем понимании Волынским проблематики «Бесов», возьмем только одну статью — «Романы Ставрогина»: о том, что сегодня бы назвали темой сексуальной ориентации этого литературного персонажа. Перечисляются ставрогинские женщины, его, как сказали бы в старину, любовный интерес: жена Шатова, Даша, Марья Лебядкина, Лиза Хохлова — с соответствующими анализами. О Лизе:
Была ли тут со стороны Ставрогина страсть в ее обычных нормальных проявлениях, с ее обычным пафосом, та страсть, которой он начал иметь тоже, может быть, желая окончательно выяснить для себя свой жизненный «уровень»; или же тут было с его стороны, при банкротстве нормальных сил, одно только оскорбительное для Лизы фантазирование опытного, но слабосильного эротического беса?
Читая сегодня такие фразы, нельзя удержаться то ли от снисходительной улыбки, то ли от ностальгической грусти. Это уже новые темы, но еще старый язык: викторианское извилистое многословие. Сказать проще, Волынский понял, что в Ставрогине описан гомосексуалист, — и нет сомнения, что понял, в чем убеждает другое место статьи, где Волынский рассказывает об эротических коллекциях Неаполитанского музея: известное, как говорит Волынский, извращение, представленное в этих коллекциях, помимо всего прочего комично. Но во времена Волынского тут было куда больше трагизма, чем комизма. Вообще как всякий викторианец Волынский слишком часто и неуместно употреблял слово «разврат». Забавно в связи с этим читать, что разврат Карамазовых — так сказать, здоровый, это некая бытийная оргийность, а разврат Ставрогина, стало быть, нездоровый. Эта жеманность была явно не к лицу Волынскому, культурно передовому, продвинутому человеку; но тут не его личная вина, а печать времени, дофрейдовой эпохи.
И уж коли мы заговорили об этом самом разврате, то нельзя не упомянуть любопытного факта, со всеми подробностями описанного в интимном дневнике Зинаиды Гиппиус: как она почувствовала к Волынскому нечто вроде влечения и он всячески пошел ей навстречу, но она всё-таки уклонилась, не сумев преодолеть обычной своей зажатости. Зная об этом эпизоде, видишь некий подтекст в словах Волынского из его рецензии на сборник стихов Гиппиус:
Религиозность Гиппиус — это религиозность католической монахини, при которой еще ярче очерчивается человеческая личность, ее чувственные элементы, ее сдержанно-горделивая пластика. Чем больше говорит она о Боге, тем больше видна она сама — в своей тонкой, капризной телесно-душевной жизни.
Волынский парадоксально напоминает Владимира Стасова: та же неуемная, а часто и неуместная страстность в обсуждении интересующих тем. Разница, однако, в том, что Стасов, по словам Чехова, был способен пьянеть даже от помоев, а Волынский был тонким ценителем настоящих вин — хотя Чехов же прозвал его Филоксерой.
