В рамках фестиваля «Черешневый лес» был показан спектакль «Эрмон и Рамона. А если локомотивы встречаются» — театра из Тбилиси, Культурного центра Резо Габриадзе, в его постановке. Согласно договоренности, спектакль целую неделю шел на «Другой сцене» театра Современник.
Если чего-то не хватает в нашем мире, так это нежности и ласки. Моя подруга иногда обращается к друзьям-мужчинам с просьбой просто ее обнять и немного подержать в объятиях. Говорит, ей становится легче переносить одиночество. Резо Габриадзе — не очень-то крупный мужчина, но, кажется, в его объятиях помещается весь мир. В его спектаклях все любят всех, и люди, как им это положено, и шпалы, как велит им Резо.
Сцена из спектакля
Старый путевой обходчик: Вот эта шпала одна тысяча семьсот двадцать семь любит эту шпалу одна тысяч семьсот двадцать восемь. Два раза в позапрошлом году его уносили отсюда. И оба раза он вернулся к ней, одна тысяча семьсот двадцать восьмой. И сейчас им хорошо. Прилипли друг к другу. Только состарились очень.
Молодой путевой обходчик: Да.
Старый: Прошлой осенью, помнишь, кто-то спер одна тысяча семьсот двадцать седьмую на личную стройку, несущей балкой. А она вернулась в Сочельник, и дом рухнул.
История Эрмона и Рамоны придумана и написана самим Габриадзе, и это поэтичнейшая история любви двух паровозов. Она — маленькая, маневренная, перемещается только на 300 метров в одну сторону, на 300 в другую где-то между Риони, Цхалтуба и Кутаиси. Он — поезд дальнего следования. Однажды, летом 45-го года, они повстречались где-то на курорте, наверное, во время отпуска, под пальмой и там же поженились. На тогда еще молоденькую, блестящую черным лаком, Рамону накинули фату — большой кусок ткани, похожий на белый платок из бабушкиного гардероба, а он — и так молодец хоть куда. Они поженились по любви, но судьба обрекла их на разлуку, и вот уже долгих четыре года не могут встретиться движущиеся по разным рельсам в разных направлениях поезда. Им даже не разрешено звонить друг другу, указом Лазаря Кагановича личные переговоры в рабочее время строго запрещены. Паровозик-Эрмона горько жалуется на свою долю, ее бурно обсуждают и вернувшийся с войны одноногий фронтовик, и местная барышня, и даже ведро.
Сцена из спектакля
Фронтовик: Здесь ведь нет никого. Кто свистит?
Барышня: Она свистит, она плачет, ей плохо, дурно ей.
Фронтовик: Значит, эта брюнеточка сама свистит?
Барышня: Вам, мужчинам, нас, женщин, не понять. Вы — другие.
Фронтовик: Почему это я с тобой разный, а она, железная, тебе родная и близкая, а он, то есть она, паровоз, почему она — 80 тонн металла — одинокая и жалеть ее надо. А раз я не паровоз, я не человек?
Ведро: Я тоже железная, меня понимаешь? Она одинока. Тоскует по любимому, самому дорогому, а он в командировке, в Комсомольске-на-Амуре. ДальЖД участок. А она ЗКВЖД…Совета министров Грузинской ССР МПС, ну, чего тут непонятного?..
Фронтовик : Последний вопрос: где тут у вас сумасшедший дом?
А еще паровозиху Рамону утешает репродуктор, висящий на фонарном столбе. Он тоже женского рода:
Репродуктор: — Не плачь, Рамона, умоляю, не плачь. Не плачь, моя кисочка!
Рамона: — Тебе легко, ты на своем каждый день, как сережка висишь.
Репродуктор: — Ох, Рамона, в таких случаях надо вспоминать только красивое, как ты впервые встретила Эрмона. Я так люблю слушать, когда ты это рассказываешь!
В этом спектакле все любят и помогают друг другу, но в то же время, все одиноки. Старому путевому обходчику, который рассказывал молодому коллеге про любовь шпал, некуда идти — его дом опустел, умерла жена. И тополь-женщина совсем облетела, потому что в печи сожгли ее любезного друга, тоже тополь. Одинок и старый клоун из труппы бродячих цирковых артистов, он предрекает гибель старого мира, « паровозы и клоуны обречены, они — уходящая натура», так он говорит. И словно накликает гибель Рамона. Тот приревновал свою верную подругу к акробатам, не разбирая пути, ринулся на встречу с женой, потерпел крушение и разбился. Не надолго пережила его верная подруга. Даром хлопотали возле нее друзья: ведро да репродуктор. Ненадолго пережили их люди — начальник станции и милиционер. За допущенную халатность на вверенном им участке Закавказской железной дороги приговорены кто к тюрьме, кто к расстрелу.
Весь этот спектакль, если вы не поняли, кукольный. Он сделан, как будто, из ничего. Габриадзе как-то сказал мне, что ему достаточно трех спичек, чтобы сыграть «Трех сестер». Так оно и есть. Вот черный кабинет, актеры тоже одеты в черное, а потому не видны, в кромешной тьме появляются огоньки, их становится все больше, они движутся по воздуху, будто светящиеся гусеницы. Потом глаза чуть привыкают к темноте и гусеницы оказываются паровозами, их много, они мерно стучат колесами и изредка вскрикивают-гудят, их пути никогда не пересекаются. Или вот просто ветка дерева, похожая на метелку. Ее держит один актер, а рядом фонарь, его держит другой. Дерево и фонарь разговаривают. Конечно, в спектакле есть и куклы, и марионетки, но у Габриадзе любой предмет становится куклой, а кукла — человеком, потому что он наделяет все предметы душой. Как сказал мой друг: «У Габриадзе столбы как люди, а в современных спектаклях люди как столбы». На актеров не следует обращать внимания, они сосредоточены на работе с предметом, их лица неподвижны, сами они безмолвны. Однако, они переживают за своих персонажей, они полны сострадания и сочувствия — дай Бог таких актеров драматическим театрам. А дивный, мудрый, смешной и печальный текст Габриадзе звучит в фонограмме. Пьесу перевели на русский язык, ее озвучили российские актеры. Алисе Фрейндлих досталась роль ведра. Говорят, она над ролью работала, пробовала понять его — ведра — характер. А деньги за работу брать отказалась. Ирина Соколова и Андрей Толубеев разговаривали за курицу и кабана, Алексей Петренко — за Эрмона, Анжелика Неволина стала Рамоной. Особо выделю превосходную работу молодой актрисы Екатерины Гороховской. Она была репродуктором, и это ж надо так уметь сказать «не плачь, моя кисочка», чтобы не только «кисочки», но взрослые мужчины в зале плакали в голос. И еще один голос звучит в спектакле об Эрмоне и Рамоне. Голос Кирилла Лаврова, ему доверено быть лицом от автора, его монологом завершается история о разлитой в мире любви. И это была последняя роль Кирилла Юрьевича.
Кирилл Лавров : — Убежали от нас родники, овраги заполнились мусором, а дороги выпрямились. И не замирает больше сердце, не манят повороты и неведомые радости за ними. Тихо скончались слова «родительский дом», «благодать», «друзья», «свояк». Приветствия стали короче, потом еще короче, пока совсем не превратились в междометия. Ушли паровозы, ушли клоуны, никто не стреляет из окна вишневым косточками, никто не одалживает у соседа струнку гитары, соль, табуретку, уголь. И стыдно стало стыдиться. Поменялись времена. Но сердце мое осталось на железнодорожной станции Риони, где когда-то я увидел ту девочку. Имени ее не помню. Три пальчика в чернилах и прозрачные уши. И приветственный гудок паровоза, и ликующий свист маневрового. И клубы дыма на перроне, в которых, не таясь, можно было свободно поцеловаться. Впервые в жизни. О, сладкие дни!
Как ни старайся описать словами спектакль Резо Габриадзе, выйдет убого. Да и времени нет на то, чтобы рассказать обо всем: Великого грузинского Мастера я попросила ответить на несколько вопросов.
— На вашем спектакле давно забытое слово «благодать» как-то не то, чтобы мне вспомнилось, а сделалось моим эмоциональным состоянием. Реваз Леванович, Резо, скажите мне, почему у христианского художника, у человека с очень сильным чувством веры (это все есть в спектакле), одушевлена неживая материя?
— Мне кажется, что никакого нарушения нет. Я христианин, православный, и вы не найдете ни частицы, самой мелкой, без Божества. Все — он. Даже притяжение и законы Ньютона. А кто еще? Больше некому все это сделать.
— Как-то сложно спрашивать, но почему этот спектакль грустный, почему там все одинокие, и кто-то, кто предпринимает попытку встретиться, этот круг мертвого одиночества разорвать, он гибнет? Почему так?
— Если бы я мог на это ответить… Мне кажется, что не рвется главное — любовь. Любовь не рвется. А жизнь так устроена, что мы, к сожалению, уходим с этого света, куда — не знаю. Но любовь остается, она движущая сила, и невозможно ее стереть, поскольку она есть основа жизни. Если бы я был философом… Я это просто чувствую ... А как иначе? Во всем любовь — другого нет.
— Пока я смотрела спектакль, я подумала про Пиросмани. Не потому, что это похоже, как картина, а потому, что как будто бы что-то сделано очень просто. А при этом какой-то аромат и будто чувствуешь вкус этого времени. Резо, почему 1949-й год, и почему именно Риони и Кутаиси? В этом есть для вас самого лично-важное, или там могло быть написано, что это 1953-й год и какие-то другие места?
— Для меня — нет. В 1949-м я — был. И была первая зима, которую я хорошо помню. Я помню снег, маленькую лопаточку часовщика, которой он три ступеньки чистил, детской лопаточкой. И много нежности за окном. Мама была, наверное, очень молода, и отец. Гармония была той зимой. И это запомнилось. 1949-й год я люблю, и часто рассказываю об этом годе. А здесь все начинается с 1945-го. Замечательный год, радость огромная. Трудно ее забыть. Если забудут ее, будет всем плохо, это будет величайшей неблагодарностью. А неблагодарные — в самом последнем кругу Ада оказываются.
Там, в спектакле об Эрмоне говорят «он вернул нам нежность воспоминаний и сладость слез». Лучше не скажешь и о спектакле Резо Габриадзе.
