Мексиканский режиссер Карлос Рейгадас (Carlos Reygadas) снял свой новый, третий по счету полнометражный фильм «Безмолвный свет» (Stellet Licht/Silent Light) в общине менонитов. Несмотря на строгие правила общины, главный герой фильма, женатый фермер, влюбляется в другую женщину. Этот фильм, как и предыдущий, — об измене и раскаянии, с неожиданной, трогательной развязкой. Как обычно у Рейгадаса, в фильме не задействовано ни одного профессионального актера.
Я помню, как в феврале 2001-го один британский журналист, долгое время проработавший в России, сказал мне, что в России больше делать нечего, что она, мол, превращается в некое подобие Мексики. Тогда мне это сравнение показалось оскорбительным преувеличением. Сегодня, ровно семь лет спустя, я в Роттердаме беседую со знаменитым мексиканцем, Карлосом Рейгадасом. Он начинает разговор не с кино, а с того, как ему грустно наблюдать за происходящим в России. «Да, Вы слышали последние новости?» — спрашиваю я. «Да, да. Алексанян», — без подсказки произносит мексиканец Рейгадас.
— Я живу в Мехико. Разумеется, в Мексиканской системе тоже много изъянов.
— Так же много коррупции?
— Да, но совсем по-другому. В Мексике не бывает, чтобы человек открыл ресторан, а к нему врывается мафия и вымогает деньги, угрожая, что иначе разрушит этот самый ресторан. У нас такого быть не может по определению. Наша коррупция связана больше с бюрократическими вопросами — например, если лицензию какую-то надо получить. В Мексике жизнь совсем другая, более свободная. Я бывал в России. В Мексике, например, у многих людей даже удостоверения личности нет. Требовать у человека носить с собой такое удостоверение запрещено по конституции. В России у вас и такой паспорт, и внутренний, и в Москву вам без регистрации не попасть — разрешения надо просить, как будто бы вы — государственная собственность. В Мексике каждый принадлежит только себе самому и едет жить туда, куда захочет.
— То есть в России, по-вашему, до сих пор существует крепостное право?
— Ну да, это как крепостное право, или как одна огромная, страшная тюрьма, заключенным которой приходится, даже чтобы сходить в туалет, просить разрешения начальства. Знаете, у меня есть русский один друг, который иммигрировал в Мексику еще во время Октябрьской революции в России. Он — друг моих бабушки с дедушкой, очень старый человек, но он еще жив. Очень интересный человек. Так вот он рассказывал, как однажды он с женой перебирался из города Веракруз в сторону Мексиканского залива. Дело было в 1916 году, тогда в Мексике тоже была революция, стреляли кругом. Жена сказала ему: «Что же ты привез меня сюда? Здесь же война!» Когда они доехали до Мехико, он спросил ее: «Ну что? Сколько раз нас остановили полицейские по дороге?» Она ответила: «Ни разу». «Вот поэтому я и привез тебя сюда!» И это правда до сих пор, можно делать все, что хочешь. А для меня это очень важно.
Честно признаюсь, я предвкушала приятную беседу с Рейгадасом на испанском, но была удивлена тем, как хорошо он владеет английским, и по-испански с ним говорить так и не решилась.
— Ах, я просто ненавижу, когда люди думают, что я — тренажер для практики испанского языка. Как только кто-нибудь немножко говорит по-испански, то сразу начинает и со мной говорить по-испански. При этом, большинство из них говорит на отвратительном испанском, и это просто непереносимо! И тогда я говорю «Все, стоп! У вас ужасный испанский. Переходим на английский!»
— Но героев вашего фильма вы во время съемок тоже не понимали. Они же говорят у вас на каком-то странном языке.
— Я и сегодня ни слова не понимаю. Но это было очень просто. Я говорил по-испански: «скажи то-то», и они сразу переводили эту фразу на свой язык.
— То есть они понимают по-испански.
— Корнелио, исполнитель главной роли — да, и вообще большинство и взрослых, и детей немного понимают. Корнелио был моим переводчиком. То есть он был и актером, и чем-то вроде ассистента режиссера.
— Вы зачитывали им сценарий?
— Нет, я просто говорил по фразе из диалога, они ее повторяли и сразу забывали. А что ее запоминать? Это же не театр. Иногда я давал им маленькие наушнички, и через них подсказывал текст.
— А где живет община менонитов из вашего фильма?
— На севере Мексики, в штате Чиуауа. Посреди поразительно красивой природы. И живут они там уже более ста лет, и очень счастливы. Амиши иммигрировали в США раньше, четыре века назад, — это более старая разновидность менонитов. А современные менониты покинули Европу уже в 20-ом веке. Кстати, многие из них бежали именно из России.
— Да, в конце Второй Мировой и у Нидерландов был с СССР скандал из-за отказа голландцев депортировать русских менонитов, которые направлялись через Нидерланды в Канаду.
— Сначала они, действительно, подались в Канаду, но после Второй Мировой Войны канадцы их тоже прогнали. То есть, они их не в прямом смысле прогнали, конечно, — это же демократическая страна. Но, например, немецкий в школе учить стало почти невозможно.
— Разве герои вашего фильма говорят по-немецки? По-моему, это какой-то архаичный германский язык, сильно смахивающий на нидерландский.
— Они называют его «плотич», похоже на «платдойч», нижненемецкий диалект. Пишут они на верхненемецком. В Мексике у них немецкие школы. Всего в Мексике проживает около двухсот тысяч меннонитов. У них есть даже своя система налогообложения. Им удалось обо всем договориться с мексиканским правительством. Вот почему я говорю, что в Мексике уживаются другие люди. В отличии от России, у нас с этим гораздо меньше проблем. У меннонитов очень хорошие отношения с местными мексиканцами.
— В вашем фильме местные приходят на меннонитские похороны.
— Да, есть даже смешанные браки. Мексиканцы многому учатся у меннонитов, потому что меннониты — отличные фермеры.
— Все люди, занятые в вашем фильме — фермеры? Или они еще и актеры-любители в какой-нибудь сельской самодеятельности?
— Нет, театр у них запрещен, это в их понятии — грех. Они — просто фермеры. А Корнелио бурит колодцы. Раньше он тоже был фермером.
— Как же вы проводили кастинг?
— Я ходил везде и спрашивал, кто хочет сниматься. По полям ходил. По бензоколонкам и ресторанам.
— И много набралось желающих?
— Нет, девять из десяти сразу отказывались. Из тех же, кто соглашался поговорить со мной, только каждый третий воспринимал мое предложение всерьез. А ведь эти люди еще должны были подходить на роль! Было очень тяжело, считайте, я познакомился со всеми двумястами тысячами меннонитов! Шучу, конечно. Но я действительно встречался с сотнями людей. И очень счастлив, что нашел Корнелио.
— Мне показалось, что все актеры играли очень естественно. Или это связано с тем, что они играли самих себя?
— Да никого они не играли! Я вообще не люблю, когда играют. По-моему, когда играют, то видишь игру, а не человека. Они просто говорили слова и переживали чувства. А я их снимал.
— Однако те люди, которые согласились участвовать в фильме, нарушили табу на театр, да еще и сама тема вашего фильма — запретная. Как к ним после этого относятся окружающие?
— Протестанты, вообще, — индивидуалисты. Они решили, что это — личное дело каждого. Самые ортодоксальные сказали, что пусть, мол, сами подумают о своей душе, а более либерально настроенные сказали, что Христос их все равно примет в конечном итоге. Это как у иудеев. Есть такие иудеи, которые по субботам даже боятся рулон с туалетной бумагой развернуть, а другие — совсем не боятся. Все зависит от личной интерпретации.
— Сквозь ваши фильмы непрерывной нитью проходит тема религии, веры. Причем, веры абсолютной, слепой, радикальной. Откуда у Вас такой интерес к христианскому фундаментализму?
— Я не стараюсь снять что-нибудь специально о вере, просто она и так — везде.
— Но герои как «Безмолвного света», так и «Битвы на небесах» — фанатично религиозны.
— Никто из них не религиозный!
— Даже герой «Битвы на небесах», который простирается километры на коленах до церкви?
— Нет, просто в конце фильма он очень растерян, а жена говорит ему: «Сходи, покайся». И он идет, и копирует то, что делают все вокруг. Но никакого понимания трансцендентного у него и в помине нет. А герой Корнелио просто живет всю жизнь среди меннонитов, но внутренне он — очень свободный человек. Ничего из того, что он делает, он не делает из религиозных соображений. Он страдает только потому, что не хочет причинять боль женщинам, которых он любит.
— То есть ваши фильмы о влиянии окружающей среды на внутреннюю свободу, а не о влиянии религии?
— Да, что-то вроде того. А религия всегда рядом. И в Мексике, и даже здесь, в Голландии, в якобы атеистическом обществе, груз протестантизма очень тяжел. И подобное бремя несет любое общество.
— А какие у вас лично взаимоотношения с религией?
— Я не любитель религии. Я не принадлежу ни к какой церкви. Церковь напоминает клуб, а я не люблю клубы. К тому же если присоединишься к одной религии, то надо думать, что все остальные — не правы. А я считаю, что они все одинаково правы и не правы одновременно. Однако, это не значит, что я не верю в существование на свете чего-то большего, чем мы сами.
— И тем не менее, вы сняли фильм о чуде.
— Да, я же говорю, что верю в нечто большее, чем мы сами, верю, что все вокруг — живое, и все наделено своей внутренней мощью.
— А как же чудо воскрешения в вашем фильме?
— Это вы о чем? О восходе солнца? Ну да, может быть, моя героиня и умерла на самом деле. А потом кто-то очень страстно попросил дать ей еще один шанс. И ей очень повезло. Разве такого не бывает?
— Получилось похоже на сказку о «Спящей красавице».
— Да, но у меня одна женщина целует в губы другую. Все же не стоит проводить границу между обыкновенными фактами жизни и «чудом». Все в жизни чудесно!
— В вашем новом фильме, по сравнению с предыдущим, действительно, больше света, как и обещано в названии. После него зритель ощущает внутренний подъем.
— Нет, в других моих фильмах тоже много света, но его надо искать где-то в глубине. Просто в этом весь свет — на поверхности.
— То есть это не связано с какими-то изменениями в вашем восприятии мира, с тем, что вы, возможно, стали счастливее.
— Нет, совершенно нет. Я был счастливее тогда, раньше. То есть я и теперь счастлив, но тогда я был более невинным, а между счастьем и невинностью есть связь. Пришло время попрощаться с невинностью.
