Известный украинский художник Игорь Подольчак выпустил свой первый полнометражный кинофильм, Las Meninas, чрезвычайно смелый как по форме, так и по содержанию. Фильм выполнен в виде погружения в зрительную, слуховую и тактильную память разобщенной и дисфункциональной семьи. В картине, как в маленьком стеклянном шаре, начинается снегопад воспоминаний, стоит его встряхнуть. Красочных и иногда даже красивых воспоминаний об одиночестве и насилии.
«Вообще-то я из художников, если о видовой принадлежности говорить. Занимался живописью, фотографией, графикой, видео тоже делал, — говорит Игорь Подольчак. — Потом как-то понял, что в некотором смысле исчерпал себя в тех некоторых медиа, и решил расширить свой инструментарий, а кино в этом смысле дает прекрасные возможности. На бьеннале в Сан-Паоло я впервые, по-моему, представлял Украину в 1991 году».
— То есть, вы везде впервые представляете Украину?
— Да, но у меня не получилось впервые представить Украину на Венецианской бьеннале, хотя мой проект был отобран на Венецианскую бьеннале в 2000 году, но потом, когда министерство культуры поняло, что будет представлять Украину на Венецианском бьеннале, они отказались.
— Что же?
— У нас был проект «Лучшие художники 20-го века». И у нас лучшими художниками были политические деятели, ученые, террористы и маньяки.
— То есть те, кто изменил ландшафт и образ Европы?
— Я бы не так сказал. Поскольку это было связано с теорией искусства 20-го века, когда было сказано, что искусством может быть все, и каждый может быть художником. Этот шаг был сделан, но в таком случае нужно было бы назвать тех, кто с этой точки зрения сделал самые великие произведения. Тогда становится понятно, что это ни в коем случае не Пикассо, Дали, Миро, или еще кто-то, а это — Хрущев с его ленд-артом! Потому что у него были возможности, он мог страну засеять кукурузой, он мог строить моря, он построил вообще самую гениальную инсталляцию — это берлинская стена. У нас был Фрейд видеохудожником. И для каждого из наших персонажей мы делали его собственное искусство. Фрейд у нас был видеохудожником, Ульрика Манхоф (террористка) писала акварельки, Гитлер делал инсталляции. В общем, у нас там довольно большой набор персонажей.
— Интересно, что украинское министерство культуры, по всей видимости, не менее активно вмешивается в выставки художников за рубежом, чем российское. Вы, наверное, слышали, о недавнем скандале с выставкой соцарта в Париже?
— Да, но я думаю, что в данном случае на наше министерство я не в обиде, потому что есть выставки и фестивали, где государство представляет проекты. Бьеннале в Сан-Паоло и в Венеции — это такие мероприятия, когда организаторы присылают приглашения в какую-то официальную государственную структуру — министерство культуры, например, и оно вправе выбирать то, что считает нужным, это совершенно естественно. Там же, где приглашает не государство, у нас никто не вмешивается, и слава богу.
— Много сопротивления вашей работе оказывается дома на Украине, или сейчас наоборот такое время, когда вы — на волне, и есть поддержка какая-то?
— Я не чувствую ни сопротивления, ни поддержки. Довольно индеыерентная ситуация. Искусство всегда, особенно некоммерческое, не поддерживали. Мало кому это интересно, вот что угнетает.
— В России сейчас обвинять подобных вам художников в экстремистских наклонностях — новая мода. Работа художников социально активных приравнена чуть ли не к революционной деятельности. На Украине такого нет, вы работаете абсолютно свободно?
— Да, абсолютно свободно. Но, с другой стороны, мне кажется, что это еще и вопрос к самому художнику. Потому что я — немолодой художник, и выпос в Советском Союзе, и, честно говоря, я никогда не чувствовал себя несвободно. Тогда мне тоже удавалось находиться рядом с государством. Я делал графику, это достаточно демократичный жанр, и можно принимать участие в международных выставках, просто отсылая это по почте, чем я прекрасно пользовался, и выставлялся по всему миру, несмотря ни на что.
— Чем вас увлекло видео и когда, и под влиянием кого, каких художников?
— Под влиянием себя. Просто интересно. Сначала художник карабкается, карабкается, ставит какие-то цели, потом поднимется и видит, что перед ним — плато. И у него всегда есть выбор. Толи репродуцировать самого себя, и по этому плато двигаться — причем, это иногда бывает весьма успешно — то ли пытаться придумывать для себя другие задачи, и опять карабкаться до следующего плато, а потом до еще какого-то плато. В данном случае, кино — это для меня новый этап карабканья.
— С чего началась идея снять фильма, из видеохудожника стать режиссером, или этот фильм, на ваш взгляд, способен существовать и в выставочном пространстве?
— Да, у нас даже есть версия для видеоинсталляции, потому что концептуально это — кино кольцо, когда зритель заходит в любой момент, и когда понимает, что это по второму разу крутится, и совершенно не важно, с какого момента начинать его смотреть, потому что там все равно ничего не происходит. Так что да, оно вполне может экспонироваться в пространстве, где показывают современное визуальное искусство.
— Насколько вы вообще против темного зала, против того, чтобы люди смотрели ваш фильм два часа почти?
— Я думаю, что все равно придется смотреть в темном зале, потому что фактура фильма предусматривает наличие темного зала.
— Я имею в виду бо́льшую свободу передвижения, когда можно уйти в любой момент.
— Такая свобода возможна и в кинотеатрах. Я отдаю себе отчет в том, какое кино я сделал.
— И какое же?
— Странное, непонятное, требующее какой-то внутренней работы, в определенном смысле — смелости, откровенности перед самим собой.
— Насколько вами преследовалась социальная тема? Я понимаю, что может быть миллион разных интерпретаций, но мне показалось, что там была затронута даже тема некоего сексуального насилия над детьми.
— Конечно, да, но я ни в коем случае не рассматривал это через призму социальную. Это для меня не социальная тематика. Это больше психологическая, отношенческая.
— Но это проблема, которая сейчас очень актуальна. Я не знаю, надумана ли она средствами массовой информации, почему она такая «модная» именно сейчас, или она всегда существовала в той же мере. Во всяком случае, она выбрана была вами под влиянием каких-то обстоятельств?
— Ни в коем случае. Нет, это не дань моде. Не знаю. В данном случае, я поступил просто как художник. Меня повело, и я сделал. Анализировать истоки тоже несложно по этому фильму, поскольку это такой своеобразный киноотчет своему психотерапевту. Это очень авторский фильм.
— Я еще с другой стороны хочу подойти. Ведь не секрет, что это может быть поспринято людьми, которые все воспринимают излишне буквально, чуть ли не как эксплуатация этого юного актера. Вы не боитесь таких обвинений? Потому что там достаточно откровенные вещи иногда возникают вдруг на экране.
— Я не боюсь таких обвинений. То есть я не отрицаю, что это может существовать, но вряд ли в такой форме. По крайней мере, я надеюсь, что меня не будут обвинять в сексуальной эксплуатации несовершеннолетних детей.
— Ну, и что поймут, что вы говорите, фактически, об братном. Что вы выступаете против этого. Или вы, наоборот, не хотите, чтобы это было воспринято, как активная позиция против существующих пороков в обществе?
— Мне больше нравится несоциальное отношение к моему фильму. Я не ставил своей целью решения каких-то социальных задач, выпячивания каких-то проблем, существующих в обществе, и семье как его части. Меня интересовали художественные задачи.
— Вам интереснее живописать именно Украину, или вы хотели создать нечто нейтральное, что могло произойти где угодно?
— Мне кажется, что в данном случае, это как раз не Украина. Это Центральная, Восточная Европа. А отношения универсальны. Я думаю, что картина будет понятна и европейскому, и возможно даже американскому зрителю.
— Вы говорите, что это — не Украина. Возможно, у меня восприятие гипертрофировано, потому что я — русская, из бывшего СССР, но я воспринимаю этот фильм как очень украинский. Прежде всего, за счет языка, что сейчас большая редкость еще. Интересно, насколько вы руководствовались этим принципом, что сейчас если что-то украинское появилось, то оно, наверное, будет востребовано, просто потому что это дефицит.
— Я все же надеюсь, что в данном случае, это не потому что он украинский, а потому что он интересный. Украинский для меня родной, я на нем думаю, поэтому для меня совершенно естественно было писать сценарий по-украински.
— Что для меня еще послужило отсылкой к тому, что это — Украина (или, может быть, не только Украина, а бывший Советский Союз), так это довольно нарочитый акцент на буржуазную роскошь — то, по чему мы все немножко ностальгируем, потому что этого у нас не было, мы с этим не выросли. Здесть (в Голландии) люди относятся очень спокойно и хладнокровно к таким вещам, они присутствуют в обиходе всю жизнь, а мне кажется, что у нас они возведены в роль фетиша. То же я увидела и вашей картине.
— Для меня это совершенно естественая среда, я — львовянин, поэтому то, что для других людей являлось редкостью, для меня это было нормальной средой обитания. А вот в смысле фетишизации этого, здесь я абсолютно согласен, но совершенно по другим причинам. Если смотреть на рисунок кадра свето-теневой, то это — прямая аналогия с Караваджо. Там еще много отсылок к французской поэзии — и Рембо, и Бодлер. Первая сцена — это чуть ли не русская сказка про Снегурочку. Жил дед с бабкой, не было у них детей, и вот сидят-сидят, и обсуждают. Ну то есть там множество отсылок, может быть, они не сразу прочитываются, они все разные, из разных культур, из разных видов искусства.
— Что для вас движущее чувство в искусстве? Что-то вас очень не удовлетворяет, например, в окружающей жизни, или в себе? Потому что мы все время говорим, что это не о чем, и каждый может посмотреть на это как угодно, но ведь так не бывает. Наверняка есть что-то, вокруг чего это все изначально построено.
— Вокруг себя, конечно. В этом фильме меня больше всего интересовал я сам. Мне кажется очевидным, что легче всего с самим собой пытаться разобраться, с самим собой работать как с материалом, а потом уже, ипользуя технологии, перекладывать это на актеров, на звук, на камеру, на монтаж. Это же естественное состояние художника — постоянно быть чем-то неудовлетворенным, а особенно анализировать чем — не хочется. Потому что тогда это будет уже не искусство, а что-то другое. У художника неудовлетворенность реализуется в его работах, а если человек подходит к своей неудовлетворенности более аналитично, наверное рождается что-то другое.
— Почему Las Meninas?
— Это аллюзия на Веласкеса.
