Удивительное — рядом. Второй год подряд театр «Школа современной пьесы» под руководством Иосифа Райхельгауза, отправляется на фестиваль в Иран. В прошлый раз туда возили пьесу Бориса Акунина «Отчего застрелился Константин Гаврилович?», сейчас представляли спектакль «Русское варенье» по пьесе Людмилы Улицкой. Правда, в Иране ее переименовали в «Русский джем».
Совершенно очевидно, что выбор обоих спектаклей, так или иначе, связан с любовью к Антону Павловичу Чехову. Акунин предложил детективную версию чеховской «Чайки», а пьеса Людмилы Улицкой написана по мотивам «Вишневого сада». И я спрашиваю режиссера Иосифа Райхельгауза:
— Как именно театр попал на огромный иранский международный фестиваль. Объясните мне, как вообще эта история могла произойти?
— И как это нас туда занесло? Довольно случайно. В ГИТИСе (РАТИ) оказался иранский аспирант Измаил Шафири, который защищал диссертацию, а я, как профессор кафедры режиссуры, был у него оппонентом. Мне дали читать диссертацию, я писал отзыв. Он оказался симпатичнейшим парнем. Я даже выпить с ним хотел, но, оказывается, им это сильно нельзя. Тем не менее, мы замечательно посидели, пообщались, и пока я читал его диссертацию и писал отзыв, он стал смотреть спектакли нашего театра. А потом спросил: «Не хотите ли приехать к нам на фестиваль?». «Какой у вас фестиваль? Это фестиваль в тюрьме или в лагере?». «Нет-нет, в Иране на самом деле не совсем так, как вам кажется». И мы поехали в прошлом году. Это, конечно, очень странная страна, она напоминает расцвет нашего застоя, те времена, когда у нас не было рекламы на улицах, когда все было серое, полуразрушенное, когда в центре города стояли заколоченные киоски, и ощущение, что все полуразрушено, все на каких-то подпорках, все на какой-то ерунде. При этом там, как и у нас в советские времена, очень много интеллигенции, очень много образованных, грамотных людей. Я читал лекции в университете и был совершенно поражен уровнем вопросов, знанием не только системы Станиславского, а знанием того, чем Евреинов отличался от Таирова. И вот все, как в советские времена — выпить нельзя, но дома у каждого бутылочка стоит. Много чего нельзя, но все, чего нельзя, появляется в других формах. Много таких проявлений, которые нас шокируют. Но когда вспоминаешь наше недавнее прошлое, то было примерно то же самое. И ощущение, что по-нашему сегодняшнему, и даже будущему мы не так далеко от наших дорогих друзей ушли. Я уж не говорю об идеологической комиссии, которая принимает спектакли, и которая смотрит, насколько мужчина прикасается к женщине или что выпивает персонаж — водку или чай. Достаточно сказать, что это чай, и все глубокомысленно говорят: «Да, чай можно». На прошлом фестивале, минут за десять до спектакля, мы стоим в актерском фойе, уже в костюмах, и в этот момент вбегают люди с оружием, что-то говорят на фарси, даже не говорят, а выкрикивают, мы отлетаем к стенкам, они образуют такой живой коридор, и по коридору проходит энергичный человек, идет в сторону зрительного зала. Мы говорим: «Что это было?». «Да нет, ничего, нормально — это министр культуры приехал смотреть ваш спектакль». Есть и такие проявления. Фестиваль идет в двадцать шестой раз и там много невероятной недоговоренности, хитрости, когда нам обещают одно, потом этого не делают, когда мы должны ехать в эту гостиницу, а нас везут в другую, которая подешевле. Всякие такие мелочи и глупости. Тем не менее, тут нужно разделить политику, идеологию, страну, президента и тех людей, которые называются театральной общественностью, которые действительно занимаются этим как профессией. Занимаются очень серьезно. Мы видели иранский традиционный театр, религиозный. Очень интересно.
— Это похоже на традиционные театры азиатские, на театр Но или на театр Кабуки?
— Да, похоже. Играют мужчины, играют религиозные сюжеты, практически один и тот же сюжет. Сюжет как бы с комментариями. Мы ведь языка не знаем, знаков не знаем, этой системы театральной, вообще, знаковой системы не понимаем. Тем не менее, завораживает колоссальная энергия этих людей, которые настолько погружаются в то, что они передают, настолько сливаются друг с другом в энергии, в мощи, в голосе, в посыле, что ты понимаешь, что заглядываешь в совсем незнакомый мир. Нужно сказать, что они также ведут себя на наших спектаклях. Меня совершенно поразила публика на спектакле. Ведь у Людмилы Улицкой все — в тексте, все — в полутонах, в иронии, тут нужно слышать и понимать, как персонажи не просто друг с другом общаются, а еще и перекликаются с Чеховым, все это нужно видеть и слышать. И при этом сидит переполненный зал, не имея даже либретто, не имея перевода в наушниках, не имея бегущей строки. Либретто им забыли на первом спектакле дать, потом вспомнили, в антракте раздали. И они следят, я думаю, по своей системе восприятия следят, очевидно, за голосами Татьяны Васильевой и Филозова, которые вот так сливаются, а в них вплетаются голоса других наших артистов. Они просто видят и слышат жизнь, в которую они впущены. Там страшное нарушение было — разрешили на нашем спектакле сидеть мужчинам и женщинам в одном зале. И они сидят там, не прикасаясь, естественно, друг к другу, но ощущение чуть ли не молебна: абсолютное внимание, тишина, погружение. Вот я думаю так — это все очень им нужно.
— Они вообще понимают, кто вы по национальности? Их не пугает, что они приглашают человека, которого зовут Иосиф Райхельгауз? Да еще пьеса Улицкой, в главной роли Татьяна Васильева, нам, «старожилам», известная еще как Таня Ицыкович. Приглашают в страну, президент которой имеет обыкновение высказываться крайне неприятным образом про «лица» этой самой национальности?
— Я не хочу их закладывать, но у меня такое ощущение, что они абсолютно так относятся к своему президенту, как мы относились к нашему Леониду Ильичу Брежневу, и так, как мы сегодня начали относиться, извините, к нашему президенту за то, как он продвигает своего преемника. Мы ведь тоже не слепы, а нам будут рассказывать, как мы голосовали. Тем не менее, режиссеры, артисты и театры едут к нам на фестивали, на мастер-классы, на обмены.
— Теперь у меня такой вопрос. В пьесе Людмилы Улицкой очень много пьют, гораздо больше, чем в пьесе Чехова. Эта пьеса как будто продолжение чеховского «Вишневого сада», но она переложена на современных людей. То есть в ней действуют люди, какими могли бы оказаться герои чеховской пьесы через сто лет. Соответственно, если в пьесе «Вишневый сад» пьют шампанское в конце, Лопахин прибегает пьяный с торгов, что извинительно, а Раневская разве что кофеем балуется, то в пьесе Улицкой персонажи пьют много и часто, к тому же, между мужчинами и женщинами складываются все-таки некоторые отношения, которые тоже во времена Чехова, наверное, были «непоказываемы» в театре. Какая на это реакция?
— Оба раза — и на прошлом фестивале, и на этом — на первую же репетицию приходил цензурный комитет от шариата. Пришли три человека. И в прошлом году буквально каждые две минуты репетиции они нас останавливали и говорили на все: «Нельзя!». Например, у нас там есть такая сцена, когда Аркадина, узнав о смерти Треплева, падает в обморок, и ее Медведенко ловит. И когда они увидели, что женщина падает на руки к мужчине, они сказали: «Стоп! Стоп! Этого категорически нельзя!». Я говорю: «Извините, дорогие, а что же нам делать? Она в обмороке, она должна упасть». Он говорит: «Сейчас мы проведем совещание». Они действительно втроем посовещались и сказали: «Мы подумали, пусть Медведенко отойдет в сторону, а она падает на пол». А в этом году произошло удивительное дело. Они сели, стали смотреть, и даже иногда я сам как-то нервно, что не делают замечаний, стал к ним поворачиваться и говорю: «А можно вот здесь брат с сестрой близко подойдут друг к другу?». «Ну, можно». «А можно вот здесь выпить, ведь Филозов играет выпивающего человека?». «Ну, никто не знает, что он выпивает. Может он не из стакана, а из чашечки выпьет, все будут думать, что чай». И как-то они практически не делали нам замечаний. После репетиции ко мне подошел председатель этой комиссии и сказал: «Вы знаете, я главный режиссер Национального театра, и я с такой завистью смотрел на ваших артистов. Я Чехова обожаю, я знаю все пьесы Чехова, я узнавал здесь мотивы «Вишневого сада», и я с таким удовольствием сидел сегодня на вашей репетиции. Постарайтесь, вы уже знаете все, постарайтесь вечером, я надеюсь, что большого начальства не будет, постарайтесь, ну, не очень… если можно».
— Интересно, как менялись костюмы, ведь в «Русском варенье» девушки одеты Юрием Хариковым вполне — для Ирана — легкомысленно.
— Нет, наши женщины, зная, что надо, они себе придумали платочки, косыночки, прикрыли другие части тела. Нужно сказать, что особенно молодые девочки — Катя Директоренко, Анжелика Волчкова, Оля Гусилетова — они сделали себе замечательные костюмы, просто занятнейшие. И самое парадоксальное и смешное, что, кроме того, что мы получили премию за весь спектакль, Хариков получил отдельный диплом за декорации и костюмы. Причем, должен вам сказать, что там все-таки двадцать шесть стран было, и Berliner Ensemble играл, и замечательный театр из Лондона. То есть всего три зарубежных театра что-то получили, а у нас аж две награды. Там жюри было большое, международное, серьезное. А что касается еврейства, то мы зашли с Филозовым и с Мишей Али-Хусейном, с нашим режиссером и педагогом, который, кстати, перс наполовину, мы зашли в магазин и что-то стали покупать. Весело, радостно, какие-то коврики, штучки… И они так радостно говорят: Where are you from? Я говорю: From Israel. И у них начался гомерический хохот, они стали жутко смеяться, потом на нас внимательно смотреть и говорить, что только один из нас похож на израильтянина — Миша Али-Хусейн. А мы с Филозовым оказались все-таки from Moscow.
— Было ли у театра свободное время и, если было, то как его проводили?
— Все свободное время мы подарили русскому Посольству, а Посольство подарило его нам. У нас там замечательное посольство. И, конечно, мы не могли не войти в кабинет Сталина, мы не могли не посидеть на этих креслах, где сидели Сталин, Рузвельт и Черчилль. И, конечно, памятник Грибоедову. Они, к сожалению, место, где его убили, не могут уже найти, но на территории посольства стоит замечательный памятник 1900 года. Замечательный! Такой сидит маленький бронзовый Грибоедов в кресле. И само Посольство — это такой оазис. То есть вокруг все серое, колючее, разрушенное, грязное. Нет урн вообще! Вот арык течет, в который сбрасывается мусор, и проносится вдоль центральных улиц. В первых рядах на спектакле сидели сотрудники посольства, поэтому все-таки реакция на текст шла своя, родная. Мы жили в центре города, в хорошей гостинице. Город, конечно, фантастически огромный — 17 миллионов жителей. Я и не подозревал, что такой большой Тегеран. Место очень красивое — вокруг горы, покрытые снегом, а в самом городе и солнце было, и дождь был. Там интересно быть, интересно туда приехать. Мало того, все ручные их работы замечательные — медь, покрытая глазурью, вышивки ковровые. Там все наши девушки закупили шарфики, шали, скатерти. Все это в большом количестве. Таня Васильева первые несколько часов была в таком жутком мраке, пока мы ехали из аэропорта, все ее пугало и настораживало. А потом, когда она пришла в одну лавку, во вторую, когда ей стали сами мастера показывать свои работы, когда она увидела уникальную, фантастическую работу и купила себе там расписанную вручную вазу, она уже на второй день говорила: «Ой, надо еще туда пойти, и это надо увидеть!». Это действительно экзотическое место. Если есть возможность поехать туда, то есть что там увидеть.
— А монтировщиков с собой возили, или это как-то там, на месте делали?
— Замечательный вопрос, потому что когда мы еще в прошлом году (а в этом году все повторилось) спросили, как везти декорации, нам сказали: «Не надо, это очень дорого везти». «А как?». «А мы сделаем. Вы пришлите чертежи, и пусть от вас приедет один человек». И вот должен сказать, что и в прошлом году, и в этом году повторилась одна и та же ситуация. Я не поверил глазам своим, я подумал, что это привезли наши декорации. Все декорации были сделаны ровно за неделю до нашего приезда заново. Мы сыграли два спектакля, и декорации выбросили. Вот, настолько там квалифицированный труд человеческий не ценится. Становятся две-три бригады и делают за неделю полностью то, что мы здесь за огромные деньги делаем несколько месяцев. Невероятно! И им не выгодно за деньги это возить. Мы просили разрешить нам вывезти эту декорацию. «Да нет, мы ее на запчасти разберем, потом из нее другую сделаем». Здесь вообще все ото всего отличается, здесь нет привычного для фестивалей ночного клуба, потому что выпивать нельзя. А что театральным людям просто так беседовать и курить? Естественно, никаких танцев. Наши женщины, которые летят в самолете, перед выходом вдруг все превращаются в мусульманок. Все! Мало того, они к этому привыкают. Я вдруг заметил, что наши девочки некоторые, мы уже в Москву прилетели, а они как-то не снимают эти шали, появляется в них нечто восточное.
— А что, спектакль в черные костюмы переодели? Он же такой беленький светленький.
— Играли сначала во всем белом, а потом все больше и больше темного. Он затемнился, безусловно. Это придало какой-то дополнительный объем. Я там смотрел на спектакль, немножко как на чужой. Я не говорю хороший или плохой, но — другой. Еще зал не дышит, еще зал внимает так, что как-то хочется ему соответствовать.
— Зрители аплодируют?
— Только в конце. Очень быстро и резко. Аплодируют, встают и уходят. Наши, посольские, принесли цветы, естественно. Весь ряд в цветах был! А местные жители смотрят: ну, хотите, дарите друг другу цветы.
