Дмитрий Волчек: 8 августа исполнилось 130 лет со дня рождения Ладислава Климы, чешского писателя и философа. Я открыл для себя произведения Климы несколько лет назад благодаря богемисту Александру Бобракову-Тимошкину, который перевел его автобиографию и курировал подготовку перевода романа «Страдания князя Штерненгоха». В день юбилея Климы мы встретились с Александром Бобраковым-Тимошкиным в студии Радио Свобода.

Александр, в чешской литературе было очень много эксцентриков, странных, необычных персонажей, но, наверное, Ладислава Климу можно назвать самым эксцентричным из эксцентричных чешских писателей?

Александр Бобраков-Тимошкин: Уж это точно. Климу сравнивали, например, с Ярославом Гашеком по его стилю жизни и, возможно, каким-то художественным особенностям произведений. Но, конечно, и по тому, и по другому показателю Клима Гашека переплюнул. Действительно, для чешской литературы явление уникальное. Как написал один из исследователей его творчества Йозеф Зумр, удивительно, что именно в Чехии - такой добропорядочной, центрально-европейской - появился такой человек.

Дмитрий Волчек: Из автобиографии Ладислава Климы в переводе Александра Бобракова-Тимошкина:

Диктор: «Желаний, мечтаний, стремлений у меня почти уже нет, – разве что мимолетных, которые умрут, не успев родиться; то же относится и к заботам. Жалость, «угрызения совести», чувство вины, ревность, зависть – вещи, сколько я себя помню, абсолютно мне незнакомые; это достояние скота; чувство сопереживания животным – огромное и мучительное, но на девяносто процентов уже преодоленное; сопереживания людям – никакого; но я никакой не мизантроп: напротив, людей я особенным образом люблю, – примерно так, как вшей. Если бы я мог в один миг уничтожить все человечество – весело, без гнева, только из самодурства – я бы не раздумывал ни секунды, – в сознании, что во Всесущем оно означает невообразимо меньше, чем одна бактерия в сравнении со всеми созданиями, населяющими Землю, – и что и само Всесущее есть – Ничто».

Дмитрий Волчек: Необычайно мировоззрение Климы, а судьба его сочинений столь же небанальна, как и они сами. При жизни Клима почти не публиковался, его архив начали разбирать только лишь после бархатной революции, в 90-е годы:

Александр Бобраков-Тимошкин: С ним произошла такая же история, как со многими писателями рубежа веков. Не то, чтобы он писал свои многочисленные романы и повести в стол, но это не было для него источником какого-то заработка или получения писательской славы. Поэтому он не стремился публиковать при жизни свои произведения. Его знал буквально круг самых близких друзей и почитателей таланта. Можно сказать, что известен он стал, хотя, опять-таки, в узких кругах, спустя 40 лет после своей смерти, когда в 1967 году вышел довольно большой сборник его произведений. Клима умер в 1928 году.

Дмитрий Волчек: Но ведь он фактически не издан полностью до сих пор. Издание его произведений продолжается, возникают новые открытия.

Александр Бобраков-Тимошкин: Да, до сих пор, уже 10 лет, продолжается издание полного собрания его сочинений под редакцией французской богемистки Эрики Абрамс. Издано пока только три тома из шести. Конечно, задача, которую поставили перед собой издатели, колоссальная, потому что до сих пор не разобран полностью и архив Климы. Ведь это такой автор, у которого всегда можно ждать сюрпризов. Совсем недавно, например, была найдена полная рукопись романа «Путешествие слепого змея за правдой». Долгое время считалось, что сохранилась только первая глава этого романа. Темнее менее, нашли в его архиве продолжение. Так что до сих пор мы еще не можем с уверенностью сказать, что все произведения Ладислава Климы найдены, тем более, конечно, они еще не все опубликованы.

Дмитрий Волчек: Вскоре немецкий роман Ладислава Климы «Путешествие слепого змея за правдой» появится на русском языке. Его перевела Анна Глазова.

Анна Глазова: Это единственный роман этого автора, написанный по-немецки. Остальные его книги написаны по-чешски. В какой-то степени мне было тяжело переводить эту книгу, потому что я не могу судить об оригиналах других романов. Но я знакома с атмосферой немецкоговорящего модернизма в Праге, и мне кажется, что в какой-то степени мне удалось восстановить эту атмосферу в моем переводе. Самое интересное, пожалуй, в этом романе для меня то, что он, в принципе, не вписывается в рамки такого жанра как модернистический роман. То есть мы знакомы с такими произведениями, как, например, «Голем» Мейринка, а вот Клима это, пожалуй, противоположный полюс, в котором модернизм предстает с совершенно другой стороны. И вот этот жанр такого сказочного философского диалога это, пожалуй, то, что является особенно характерным для самого Климы и то, что он привносит в модернизм.

Дмитрий Волчек: Аня, давайте расскажем нашим слушателям, кто ведет этот диалог.

Анна Глазова: Этот сказочный диалог ведется от лица двух персонажей: это змей, такой питон, который предстает огромным чудовищем перед лицом муравьев, и муравьиный король, который мечтает о том, чтобы захватить весь мир и называет себя муравьиным Александром Македонским. Но эти два героя имеют каждый свою определенную цель, и эти цели не очень сочетаются. Но в процессе такого приключенческого развития событий им удается, тем не менее, договориться, и из их разговоров рождается какая-то договоренность, которой они достигают.

Дмитрий Волчек: Слепой змей разыскивает правду, путешествует за правдой. Что он ищет?

Анна Глазова: Слепой змей ищет правду, которую он воображает себе как некий символ веры, который выражен в трех вещах, которые он ищет. А именно: синий пес, бивагинальный слизистый мешок и свинцовый медяк. Вот об этих трех вещах он размышляет на протяжении всего романа, и муравьиный король в какой-то степени заражается его интересом к этим вещам, и даже пытается ему помочь. Эти символы змей надеется увидеть своим внутренним зрением, поскольку он слеп. И вот эта загадка, как узреть синего пса и прозреть к мудрости, достигнутой этим знанием правды - это загадка, которая мучит змея на протяжении всей книги. А перипетии, которые происходят со змеем и королем, как бы являются таким дополнительным сюжетом, который разворачивается на обочине этих размышлений.

Диктор: «- Кто я? О, я был бы благодарен, если бы не я, а вы могли мне это рассказать. Кажется, сам Бог не знает ответа на этот вопрос. Одно знаю точно: я живу, чтобы найти свинцовый медяк благодатного индейца Рацапи. Я долго искал эту монету, пока Мерлин не сказал мне, что я обрету её только тогда, когда в моей собственности окажется бивагинальный слизистый мешок. Тогда я стал искать слизистый мешок, искал долго, но безнадёжно – пока одна учёная крыса не объяснила мне, что для этого мне сначала надо повстречаться с синим псом, прозреть его кишки насквозь и раскрыть секрет. Но как же, даже если я его увижу, узнать, что он синий, ведь я слеп! Мне пообещали, что свет вернётся в мои глаза, когда я обрету искомое, но как – ведь я не вижу? О, проклятый замкнутый круг! О я, трижды несчастный! Порой я сомневаюсь даже в собственном здравом рассудке!

Крупные слёзы покатились из его несчастных глаз, и в отчаянии он скрутился змеёй.

- У твоей истории на лбу написано, что это наглая ложь! – прокричал ничуть не тронутый муравьишка. – Убирайся с дороги, а не то тебя пронзят тысячи наших мечей и ты падёшь на землю замертво!

- Нет, не так! – раздался тонкий и дрожащий, но очевидно привыкший приказывать голос. Это был голос Его Величества муравьиного короля; в начале нашего рассказа его, вусмерть пьяного, несли на щитах солдаты в арьергарде, но в общем страхе и смущении дымка опьянения рассеялась, и он осмелился пойти в сопровождении нескольких солдат вслед за парламентарием, чтобы осмотреть Змея.

- Нет, не так. Я приказываю, чтобы этому заслуженному Змею сейчас же принесли еду и питьё, если только он согласится со всеми подробностями рассказать мне, королю всех королей, историю свинцового медяка, бивагинального слизистого мешка и синего пса!

Под чёрными рёбрами короля билось гуманное сердечко.

Дмитрий Волчек: Аня, вы не сказали одну очень существенную вещь. Вы переводили эту книгу по рукописи, и поразительно, что роман существует в чешском, французском, и вот теперь уже в русском переводе (правда, пока еще он не издан), но до сих пор не выпущен по-немецки. Я знаю, что вы пытались найти издателя в Германии для этого романа. Отчего, как вам кажется, никто не заинтересовался?

Анна Глазова: Одна из книг Климы была переведена на немецкий язык. Это «Страдания князя Штерненгоха». Она была выпущена очень небольшим тиражом в 80-е годы, быстро распродана, и сейчас является букинистической редкостью. С тех пор больше интереса к Климе не возникало. То есть тот издатель, с которым я пыталась разговаривать о Климе, никогда о нем не слышал, и его известность в Германии очень ограничена. Я думаю, что это связано с тем, что какие-то фигуры модернизма издаются и переиздаются, и это уже вошло в историю как некий фиксированный период, в котором мы уже знаем всех наших героев, а Клима как-то остался за границами этой ниши. Такая судьба может очень быстро измениться. То есть, например, похожая судьба была у Роберта Вальзера, которого очень долго не издавали в его же стране, в Швейцарии, а потом внезапно известность к нему пришла, когда были опубликованы его книги, спустя многие годы. Но вот хочется надеться, что роман Климы, написанный по-немецки, будет опубликован когда-то и по-немецки тоже, и будет по достоинству оценен.

Дмитрий Волчек: Написанный в 1917 и изданный на чешском в 2003 году роман Ладислава Климы «Путешествие слепого змея за правдой» в переводе Анны Глазовой выйдет на русском языке осенью этого года.

Александр, мы говорим о Ладиславе Климе как о беллетристе, но он, в первую очередь, считал себя не писателем, а философом.

Александр Бобраков-Тимошкин: Да, конечно. И единственное произведение на многие годы вперед, опубликованное при его жизни, это его философский трактат «Мир как сознание и ничто», которым Клима, возможно, надеялся привлечь внимание к своей философии. Но это не получилось, потому что буквально прошла незамеченной эта публикация. Только несколько человек, которые прочитали, которые отважились прочитать труд неизвестного молодого чешского философа, они, конечно, оказались в полном восторге, и до конца жизни Климы были его почитателями. Но, в принципе, прошло незамеченным это произведение. Что касается сути философии Климы, опять-таки можно говорить о его уникальности в чешской культуре, потому что это крайне субъективный идеалист, как его называют. Это отражает в некотором смысле его философское кредо, потому что, действительно, он считал, что не существует ничего, кроме сознания человека, сознания субъекта, и при этом этот самый субъект, в сознании которого выстраивается мир материальный, он равен богу. Соответственно, поскольку он становится богом, он может делать с миром, созданным в его воображении, все, что угодно. Отсюда тема бога играющего, бога насмехающегося над своим созданием. То есть о философии Климы, с одной стороны, нельзя говорить, как о какой-то продуманной антологии, с другой стороны, она абсурдна, она несерьезна.

Дмитрий Волчек: Литературовед Томаш Гланц говорит об уникальности места Климы в чешской культуре первой половины прошлого столетия.

Томаш Гланц: Если, скажем, Карел Чапек, который достаточно известен русскому читателю, был неким либеральным, светлым, правильным с гражданской точки зрения, провозглашал, что он никогда не будет коммунистом, одновременно соблюдал все правила приличия демократического, либерального общества; то Клима представляет совершенно другой, противоположный полюс, наоборот, низкого, темного, экстатического культурного поведения. Это человек, который норм не соблюдал, очень много пил, экспериментировал со своим телом. В общем-то, легендой стала история о том, как он съел мышь, чтобы доказать, что нет пределов ни гастрономических, ни культурных для человека.

Диктор: «Иногда я и хотел было заболеть – не получалось (помогло бы разве что принять цианистый калий) – в двадцать градусов мороза всю ночь на диком холоде, на ветре, – в летнем платье – и ничего (кстати: холод меня все же всегда раздражал – а самая сильная жара никогда; чем жарче, тем мне легче, – я, подобно кошке, которая влезает на печь под самый жар, могу лечь в 34 градуса в тени с удовольствием каннибала на солнце и мечтать: еще жарче, еще! Я упивался водой, в которой мылись больные оспой, ел сардельки, состоявшие почти уже из одних червей, пил воду, от которой нормальный человек бы как минимум тяжело занемог, – мне это обошлось банальной двухдневной диареей. Врачи померли бы от голода, если бы все пациенты были таковы, как я, равно как, впрочем, и адвокаты, чиновники и подобные деятели, лишние для здоровых и умных людей, которых, однако, хорошо если наберется пять на всю Европу... В последние десять лет кондиция моего тела была весьма хороша – благодаря бережливости: с 15-го года я сплю только в неотапливаемых комнатах, на то, как я одет, что с медицинской, что с эстетической точки зрения, мне совершенно наплевать, а 4 кроны на пропитание достаточно для любого человека: есть только сырые продукты: это равно благотворно влияет на здоровье и на карман. Готовить пищу означает: напрасно тратить время, лишать продукты важных «витаминных» элементов, делать их менее вкусными и платить за них вдвое дороже. Я долгое время ел исключительно: сырую муку (или размоченную пшеницу или горох), сырое мясо, сырые яйца, молоко, лимоны и сырые овощи; и при этом был идеально здоров – и ни один гурман-миллионер столь сладостно не блевал своими устрицами и подобными кучками дерьма, как я рвал зубами свои килограммы сырой конины... Брезговать чем-то – понятие, мне неизвестное. Однажды я утащил у кошки мышь, которую та держала в зубах, и сожрал ее, так как она была, с шерстью и костями, – так, будто бы ел кнедлик».

Дмитрий Волчек: В своей автобиографии Ладислав Клима пишет о том, что вся его жизнь была последовательным отклонением от всего человеческого. В детстве он терпеть не мог родителей, да и вообще с младенчества ненавидел всех людей: любая ласка доводила его чуть ли не до рвоты. Клима рассказывает, что на пятнадцатом году жизни почувствовал необходимость насильно думать о немыслимых вещах и целую ночь корчился, судорожно размышляя о десятитысячных долях миллиметра. Позднее у него возник замысел: полным овладением интеллектом достичь Абсолюта. Два года, по собственному признанию, он занимался «невиданным насилованием мыслительных процедур» – часами лежал окоченевший в судорогах в снегу, убежденный, что цель оправдывает риск любой катастрофы. Цель осталась недостигнутой, но представление Климы о необходимости отвергнуть все человеческое не меняется с годами. Если он и устраивался работать, то демонстративно ничего не делал. Однажды ему довелось стать управляющим маленькой фабрикой, но за все время службы он даже ни разу не проверил, как на этой фабрике идут дела. Равнодушие к предприятию Клима называет своей заслугой – ведь была возможность украсть там что-то и продать, он же ничего не украл, если не считать склянки с эфиром. Любые заработанные деньги Клима называет «самой гнусной гнусью», любую общественно-полезную работу – «самой нечестивой нечестивостью». Как же человек, отвергающий все социальные конвенции, да и вообще все человеческое, умудрился просуществовать, не вступая в заметные конфликты с законом, в маленькой буржуазной стране? – вопрос Александру Бобракову-Тимошкину.

Александр Бобраков-Тимошкин: С такими взглядами ему, на самом деле, парадоксально, не было уж очень трудно жить, потому что, если человек отрицает существующую реальность, считает, что он сам является ее автором, то он может, по сути, не обращать на нее внимание, и даже, если она вторгается в его жизнь, то не делать трагедии из этого. Можно привести пример, когда запретили в пражских трамваях курить, то Клима немедленно перестал пользоваться общественным транспортом и до конца своей жизни в трамваях не ездил. Для другого человека, возможно, это была бы трагедия, во всяком случае, большое ограничение его жизни. Для Климы, похоже, так не было. Просто он был такой нонконформист. Не то, что это был знак протеста. Просто ограничили его свободу, и он почувствовал, что иначе себя он вести не может. То есть для него это не было самоограничением.

Дмитрий Волчек: Александр, как вы открыли для себя Ладислава Климу?

Александр Бобраков-Тимошкин: Сначала был труд такого чешского критика Индржиха Халупецкого, который сравнил Климу с творчеством других писателей, которых я до того читал и знал - Якуб Демл, Рихард Вайнер и Ярослав Гашек. Он их включил в контекст экспрессионизма, и настолько интересно там было написано про Климу, что я почувствовал, что он - личность, которая не просто включается в какой-то контекст, что можно не просто его положить на полочку, что вот Клима - экспрессионист и таким образом его изучать, а абсолютно непохожий на других автор. И тогда я взял его книги, стал считать и в очередной раз удивился тому, что в чешской литературе можно найти.

Дмитрий Волчек: Наша передача приурочена к 130-летию со дня рождения Ладислава Климы, но, я думаю, что вы согласитесь со мной, что писатель, о котором мы сегодня говорим, это не какой-то пыльный и мало кому интересный персонаж истории литературы, какой-то ее давней и забытой главы, а, скорее, наш современник, вполне, может быть, и писатель будущего, которого откроют еще следующие поколения заново и, может быть, прочтут целиком, -ведь, как мы уже говорили, он до сих пор полностью не издан.

Александр Бобраков-Тимошкин: Да, возможно. Потому что, как мы уже говорили, первое такое возвращение Климы в контекст чешской культуры произошло 60-е годы в атмосфере чешской оттепели культурной, когда возвращались имена. Не то, чтобы его как-то нарочно запрещали печатать, просто никому не приходило в голову его печатать. А как только это получилось, это очень легло на контекст того времени, и породило поколение, может, это громко сказано, но довольно большую группу людей, молодых и не очень молодых авторов, которые не то, чтобы стали подражать Климе в своем творчестве и своей жизни, но считали его каким-то духовным учителем или недостижимым идеалом, скажем так. Можно назвать довольно известного автора Ивана Яроуса по прозвищу Магур, поэта чешского андеграунда. Собственно, весь контекст чешского андеграунда во многом вышел из Климы, как из гоголевской «Шинели». Понятно, что в 90-е годы второй такой бум произошел с публикацией, стало создаваться его собрание сочинений, какое-то место в истории чешской литературы, даже каноническое, он занял. Что будет дальше, как бы идет развитие волнами, посмотрим. Конечно, не сказал Клима еще в чешской культуре своего последнего слова.

Дмитрий Волчек: Согласитесь, Александр, если искать какую-то русскую параллель, хотя это другое поколение, то, наверное, самым близким Климе писателем и философом будет Хармс. Вижу, вам так не кажется?

Александр Бобраков-Тимошкин: Конечно, при всей разнице русской и чешской культуры, наверное, можно так сказать. Во всяком случае, не готов сейчас сопоставлять их творчество, но они, как личность, присутствуют в сознании человека, как культурная фигура, если подумать, то возможно так. Что нам приходит в голову первое, когда мы слышим фамилию Хармс? Человек, для которого абсурд не есть какая-то придумка, элемент интеллектуальных усилий, а именно тот мир, в котором человек живет, который он описывает тем языком, который ему дан. И то же самое относится к Климе. Дело не только в художественном творчестве, но во всей совокупности этой фигуры, в том, какими личностями они были.

Диктор: «Я мог бы без раздумий прервать этот сон – все главное я уже сделал, и мириады лет только неспешно приковыляют после того, что я думал (не написал – это не так важно). Я создал все, что хотел (в себе – что главное), но – все же нет. Я подобен дереву зимой, но могу еще одеться листьями, цветами и плодами – еще в этом сне (опять же: главное для себя самого – и только потом в литературе). Судьба, как подсказывают все признаки, еще имеет на меня какие-то планы. Все может случиться. – Но для того, чтобы зазеленели листья, нужен приход весны. То, что она долго не приходит, - хорошо; ранняя весна к добру не приводит; а тот, кто живет в вечности, не бывает нетерпеливым».