Дмитрий Волчек: «Медленные челюсти демократии» - так называется книга, о которой мы будем сегодня говорить. Это сборник статей Максима Кантора, известного московского художника и автора, как считают многие критики, главного русского романа нулевых годов – «Учебник рисования». Максим Кантор поясняет, что не следует воспринимать его как художника, который пробует силы в литературе. Напротив –

Максим Кантор: Я, прежде всего, писатель, художник я уже потом. Я, например, как Чехов или Булгаков, которые были врачами. Я тешу себя надеждой, что я хороший художник, но думаю, что и Чехов был неплохой врач. Но писателем я был всегда, и я, прежде всего, писатель. И даже свои картины я строю как книги.

Другое дело, что они действительно нарисованы, а слова действительно написаны, но согласитесь, что в 20-м веке, тем более, в 21-м, где существует огромный опыт концептуального искусства, где вообще никто не рисует, а пишет слова, уже эта грань перейдена совсем и навсегда. С детства я понимал, что хочу быть художником и писателем, и у меня никакого выбора не было, у меня не было необходимости его делать, я все время писал и рисовал. Другое дело, что рисование сделалось моей профессией по вполне прагматичным соображениям: я понимал, что писательство невозможно сделать профессией, писательство - это вещь, которая не должна быть ничем и никак не ангажирована. Просто у ремесла живописного существовало в годы советской власти много возможностей для заработка денег. Условно говоря, можно нарисовать афишу в кинотеатре, не поступившись своим ремеслом, своей профессией высокой. Я некоторое время зарабатывал как иллюстратор книг. А писать, например, частушки я бы не стал. Только лишь этим различалось. Но я никогда не писал картины на заказ и не писал текстов по какому-то внешнему требованию - и то, и другое я делал по зову сердца.

Дмитрий Волчек: Рискну назвать Максима Кантора идеальным российским писателем, хотя бы потому, что, в отличие от многих своих коллег, он смог сохранить полную независимость от литературной среды с ее склонностью к унизительным компромиссам, фальшивыми иерархиями, вздорными амбициями, трусостью, готовностью поддерживать власть имущих и интеллектуальной несвободой. Несколько строк из портрета Максима Кантора в журнале «Эксперт»

Диктор: Всемирно известный художник — ненавидящий механизмы арт-рынка и отторгающий «авангард». Сын философа Карла Кантора, буквально сиживавший на коленках у Зиновьева и Мамардашвили, — разносящий по кирпичику глобальный проект западной демократии. Образованный русский европеец, проводящий по полгода в Лондоне или Берлине, — исповедующий левые, марксистские де-факто, убеждения и честно, болезненно вырабатывающий собственную формулу патриотизма. Архиуспешный по всем параметрам (слава, деньги) интеллигент — органически не переносящий интеллигентского конформизма, готовности за малую толику комфорта принимать кажимость как действительность и пропаганду как истину.

Дмитрий Волчек: «Учебник рисования» - книга человека, превосходно знающего манеры, привычки, слабости и заблуждения российской интеллигенции 80-90-х годов, книга безжалостная и многих обидевшая. В сборнике «Медленные челюсти демократии», объединившем публицистические работы, отчасти публиковавшиеся в периодике, Максим Кантор вновь ставит тот же вопрос, что и в романе: как мутировала мечта о свободном обществе и отчего либеральные интеллигенты не предвидели нынешней несвободы и не готовы нести за нее ответственность?

Максим Кантор: Название родилось случайно, из латинской цитаты Августа, который сказал, предавая власть Тиберию: «Бедные римляне, в какие медленные челюсти они попали!». А поскольку Август - любимейший персонаж современных демократов и вообще всего нашего современного общества, нам ведь кажется, что мы вступили в эпоху Августовской империи, такого непомерно длинного, несколько жестокого, но, в целом, разумного правления, поэтому эта цитата мне показалась уместной. Я только добавил к «медленным челюстям» слово «демократия».

Дмитрий Волчек: О публицистическом даре Максима Кантора заговорили в 2005 году, когда было опубликовано его открытое письмо Михаилу Ходорковскому: ответ на знаменитую, написанную в тюрьме, статью «Левый поворот».

Диктор: «Даже когда Вы были просто богачом, Вы отличались от других богачей: думали о смысле жизни. Помните, мы спорили, может ли Россия взять напрокат чужую историю, как берут напрокат фрак. Вы отстаивали идею прогресса, говорили, что надо следовать рецептам Запада, и это изменит действительность. Казалось, это возможно. Испытания, выпавшие на Вашу долю, Вы переносите с уникальным достоинством. Есть рассказы о большевиках в Гулаге: большинство считало, что произошла ошибка, порядок вещей не виноват. Вы сумели за своей бедой разглядеть общую беду. Поскольку Вы были лидером процесса, приведшего страну к сегодняшнему положению, Ваше суждение уникально. Когда Вас сравнивают с Сахаровым, мне это кажется преувеличением: вы не диссидент, а капиталист. Знаменательно, что именно капиталист стал играть роль правозащитника. Двадцать лет назад генсек компартии объявил коммунистическую утопию несостоятельной. Сегодня лидер капиталистического строительства объявил, что несостоятелен построенный капитализм. Беда у нас с проектами. За двадцать лет построен казарменный капитализм. Словосочетание "казарменный капитализм" описывает сегодняшнее сознание - смесь горделивого предпринимательства с привычным холуйством. Это сочетание нездоровое. Российский казарменный капитализм немного напоминает корпоративное государство Муссолини, немного - латиноамериканский режим, а больше всего - традиционную российскую действительность. Теперь дизайнеры декорировали ее так ярко, как Потемкину не снилось. Если истории можно советовать, то совет прост. Следует жить своей жизнью, не заемной. Не бывает цивилизации вообще, безразмерной, как нейлоновые носки, всякая история конкретна - проживается один раз. Мы построили казарменный капитализм, с новой номенклатурой, новой идеологией, новой интеллигенцией и новым искусством капреализма. Ситуация почти безнадежная, это значит, что можно работать. Дел много: русской интеллигенции придется заново учиться говорить, отвыкать от циничных шуточек, опять учиться думать и переживать. А это тяжело - снова освоить прямую речь. Неплохо бы снова научиться тому, что умели Толстой, и Чехов, и Грибоедов - не лебезить перед своим и перед западным начальством. Надо научиться работать и писать так, чтобы помочь тому европейскому гуманизму, у которого когда-то сами учились.

Вы, как никто другой, показываете пример. Вот, Вы уже из богача стали социальным мыслителем. Вам сейчас тяжело, дай Вам Бог сил.

Дмитрий Волчек: Спор с либеральной интеллигенцией, начатый в романе «Учебник рисования», Максим Кантор продолжает статьей о российско-грузинском конфликте. Текст был написан после волны гонений на российских грузин в 2006 году. Автору кажутся комичными порывы поддержать угнетенный народ походом в грузинский ресторан.

Диктор: «Миновали те времена, когда Пастернак переводил Табидзе. Связи культур остались, но в несколько иной форме. Либеральной интеллигенции сегодня привычно приглашать грузин к себе - класть кафель и чинить канализацию. Либеральная интеллигенция в знак протеста против антигрузинских акций правительства отправилась в грузинский ресторан - а также вышла на митинг солидарности на Пушкинскую площадь, украсив себя значками "Я - грузин". Непонятно, правда, как глубоко это братание с грузинским народом - происходит ли оно, так сказать, на абстрактно-общечеловеческом уровне или в социальном плане также? Ну, словом, мы братья символические - или взаправду? В случае взаправдашнего братания возникает неприятный вопрос, как быть отныне с грузинскими сантехниками - будем ли мы платить им больше за ремонт бачка? Или братались преимущественно с Бендукидзе, Церетели и держателями казино "Кристалл"? Всех ли униженных братьев мы зовем в братскую семью опять или только грузин? Как быть с таджикскими разнорабочими - повысим ли мы им ставки? Недурно бы выйти на стройплощадки богатых особняков с лозунгами "Я - таджик", только соберется ли почтенная публика?».

Дмитрий Волчек: Но Максим Кантор делает важное уточнение:

Диктор: «Лучше так, чем никак. Лучше обед в грузинском ресторане и значок "Я - грузин", чем вообще никакой реакции на действия властей».

Дмитрий Волчек: Одна из важнейших статей сборника – о Владимире Маяковском. И вновь это повод для спора с либеральной интеллигенцией. Максим Кантор категорически не согласен с утвердившимся после знаменитой книги Юрия Карабчиевского представлением о Маяковском.

Диктор: « Либеральная цивилизация отрицает утопический эксперимент двадцатого века, считает его варварским - Маяковский, отождествивший себя с утопией, стал враждебен прагматичной современности. Маяковский сам, самостоятельно, отменил привилегии поэта, дарованные ему ремеслом. Он, выражаясь современным бюрократическим языком, лишил себя поэтического иммунитета, и к нему предъявили те же претензии, что к комиссарам и чиновникам.
Поэтический иммунитет - вещь довольно странная, но, тем не менее, очевидная. Негласно признано, что поэту позволено несколько больше, чем простым смертным: бытовые безобразия, долги и мелкие финансовые трюки, распутство, социальные заблуждения - все это история списывает, как накладные расходы на гениальность. Так списали Эзре Паунду его фашистские настроения, д'Аннунцио - руководство гарнизоном фашистского города, Лорке - нестандартную сексуальную ориентацию; Есенину беспутная жизнь не вредит в глазах общества. Дело в том, что у всех этих поэтов социальное поведение существовало независимо от поэзии - мало ли, что я пью или лозунги выкрикиваю, пишу-то я все равно про березки. Маяковский же от поэзии добровольно отказался, и не приходится удивляться, что поэзия и поэты ему не простили отказа.
Трудно найти пример поэтического гения (т.е. существа эгоистичного по своей природе), отказавшегося от творчества во имя бытовой деятельности. Можно трунить над Маяковским, но нельзя отрицать факт сознательной жертвы: находясь в расцвете поэтических сил, он сознательно отказался от творчества, заменив его деятельностью агитатора - то есть деятельностью неуважаемой. В русской литературе существует подобный пример - отказ от художественной деятельности ради деятельности полезной. Логика проста: творчество существует затем, чтобы образной выразительностью служить правде и добру. Так не проще ли служить правде непосредственно - не через искусственный образ, а прямо, воспитывая людей не иносказаниями, но прямой речью. Так поступил Лев Толстой; можно назвать Маяковского последователем Толстого. Во всяком случае, трудно представить более близких героев в русской литературе. Впрочем, надо отметить, что Толстой отказался от художественного творчества в пожилом возрасте, к тому же Толстой - прозаик, т.е. человек рассудочный. Для поэта, молодого, романтического, любимца публики, острослова, - оставить высокое творчество и описывать продукцию магазинов и бюллетени фронтов - вдвойне необычно.
Решив служить людям, Маяковский стал отчаянно одинок: обществу его служение очень быстро перестало быть нужно, а собратья по цеху отступничество от поэзии не простили».

Максим Кантор: Я просто посчитал его таким религиозным великим поэтом, великим пророком. Как о таковом и рассказал. Я считаю, что ценнее для поэзии, для культуры поздний Маяковский, нежели ранний. Принято считать, что ранний Маяковский это трагический поэт, а поздний - наймит советской власти. Я, несмотря на то, что крайне люблю раннего Маяковского, думаю, что лучшее из написанного им это поэма «Хорошо», которая является наиболее страстным социальным проектом. В своей статье я сравниваю ее с «Медным всадником», как представляет себе строительство Империи Пушкин, и как он, опираясь на фигуру Петра, анализирует эту безжалостную, но необходимую Российскую Империю, и как себе представляет себе строительство нового общества Маяковский. Искренность как раз ему никогда эстеты не могли простить. Мы легко прощаем Булгакову пьесу «Батум», а Мандельштаму - оду Сталину. Потому что мы знаем, что они написали это с перепугу. Испуг настолько в эстетике 20-го века укоренен, что он сделался даже, в определенной степени, эстетической категорией. Мы понимаем, что Кафка очень боялся, и так далее. А бесстрашие и искренность совершенно никакого прощения у нас не получают. А вот то, что можно испугаться и написать – это понятно, и в общем, даже сфальшивить, а вот то, что можно искренне полюбить - вот это непростительно.

Дмитрий Волчек: В статье, которая дала название сборнику, «Медленные челюсти демократии», Максим Кантор пытается объяснить природу нынешнего российского режима и закономерность его появления. Демократической именовала себя советская социалистическая система, опирались на народную поддержку фашистские режимы, а в античном мире демократия сосуществовала с рабовладением. Под демократическими лозунгами пришли к власти и нынешние хозяева России. Так что же считать демократией?

Максим Кантор: Бывает, в известной степени, интеллектуальная потребность рассмотреть этот термин, как ученые рассматривают бабочку или стрекозу, чтобы лишить его вненаучной, сакральной коннотации. Вот и все. Сейчас пришла пора судить демократию так же беспристрастно и безжалостно, как некогда люди с гуманистическими наклонностями судили коммунизм и социализм. Коммунизм и социализм чего-то такое обещали, потом этого чего-то обещанного не выполнили, и здравые, благородные люди, которые всем сердцем хотели справедливости и добра, они этот счет коммунизму вменили. И мы все были свидетелями того, как эта коммунистическая доктрина была дезавуирована, а это общество было объявлено несостоятельным. На его руинах стало строиться что-то иное. У этого иного общества, в силу случившегося ранее, появился новый идеал. Идеал, который, в общем-то, проговаривается довольно смутно. Говорится какая-то словесная каша – «демократическое общество с рыночными отношениями». Разумеется, этот новый идеал нового общества застуживает такого же точно внимательного разглядывания, как некогда был внимательно прослежен и изучен коммунизм. Рассмотреть это в исторической перспективе вдвойне любопытно, потому что демократия уже некогда существовала, а именно в античности. Рассмотреть это на опыте 20-го века весьма любопытно потому, что 20-й век совершил переход к демократии очень радикальный, в отличие от 19-го века, который строил утопические модели и был очень романтичным. 20-й век просто перевел проблемы общества, монархические проблемы, которые решались в Первой мировой войне, в ведомство демократии, сделав Вторую мировою войну исключительно демократической. И плоды этой демократической риторики и идеологии весь мир пожинает сегодня. То, что эта демократия, в конце концов, произвела отбор сильнейшего, естественный отбор в среде демократии, то, что вычленялась определенная демократическая политика, весьма циничная, разумная и расчетливая, и то, что эту демократическую политику мы сегодня воспринимаем одновременно и как реальность, но и все-таки как неизбежное зло, которое не может быть ничем заменено, потому что все остальное будет заведомо хуже - вот это хорошо было бы рассмотреть и понять, действительно ли так. Как некогда коммунизм исследователями был переведен из состояния идеала в состояние реальности, которую нужно изучать по плодам, а не по тому, что будет когда-то, точно так же можно и следует сказать по поводу демократии, коль скоро она трактуется, как идеал. Потому что предлагается забыть об этой войне, об этой войне, об этой войне… Никто не думает конкретно об убитых иракских детях или о том, кого и как застрелили в Цхинвали или в Гори. Думают о том, что, да, это необходимая плата, неизбежная, мы - реалисты, мы должны понимать, что этой монетой платится за равенство возможностей, за рыночную экономику, приходится мириться с тем, что правит нами полковник КГБ, миллиардеры ездят на яхтах… Ну, да… Вот - демократия. Зато у нас есть относительная свобода, то-то и то-то. В этом смысле идеальность посылки все равно присутствует. Никто этим людям не скажет: дорогие друзья, ничего, кроме этого у вас не будет никогда, вами всегда будет править ГБ, всегда будут богатые, которые будут ездить на яхтах, а вы всегда будете сидеть в дерьме, и никогда оттуда носа не высунет, вы - пушечное мясо навсегда. Но этого людям не говорят. Им говорят, в точности повторяя модель коммунистической идеологии, что это то время, которое необходимо перетерпеть. В силу того, что в демократической России обстоит так и так, нам приходится, конечно, немного пострелять, ввести танки. Неизвестно еще, что там происходило между Цхинвалом и российской границей, в этом анклаве, кто там первый начал стрелять…

Дмитрий Волчек: Максим Кантор убежден, что российско-грузинская война была неизбежной и стала закономерным порождением системы, позабывшей о морали.

Максим Кантор: Существовала когда-то советская мораль, воплощенная в стихотворении Маяковского, «чтобы в мире без Россий, без Латвий, жить единым человечьим общежитьем», которая была отвергнута самими же демократами. На место этой социалистической морали другой не поставили. Не бывает морали социалистической и капиталистической, бывает просто мораль. Довольно трудно защитить отношения России с Грузией без некоей общечеловеческой морали. А капиталистическое общество ее не имеет, а рынок морали не производит. Рынок не по это части. Рынок это место, где вас обманывают. И смешно ждать от рынка, который сейчас прокламируется как идеал развития общества, что он принесет какую-то мораль в человеческие отношения. Он, безусловно, ее не принесет, а, наоборот, оттуда ее изымет. Что и произошло в отношениях России и Грузии. То, что мы имеем сейчас, это закономерный итог развития всех этих 20 лет. Достаточно смешно не любить именно этот аспект, а другой любить. Это все в одном пакете. Бесплатная медицина, но отбитый кафель при советской власти. Ну, так вот оно устроено. Здесь есть пока относительная свобода слова, правда, никому нечего сказать, но при этом входят войска в Грузию, при этом правит ГБ, при этом происходит абсолютная вакханалия развращенной и богатой власти, которая уже превысила все римские сатурналии. И все это в одном пакете, все это надо воспринимать целиком. Невозможно взять торт и отрицать взбитые сливки сверху, а признавать повидло внизу. Народу, действительно, в массе своей, в толпе, как всякой толпе, свойственно принимать решения дурацкие, часто подлые. Это просто свойство коллектива, свойство массы. Масса, в принципе, я думаю, не способна принять гуманистического решения. На то он и гуманизм, чтобы быть прерогативой отдельного человека. Масса, наверное, этого чувства испытать просто не в силах, поскольку она - масса, она может думать о каких-то простых вещах, о том, что тепло, холодно, голодно, инородцы, иноверцы, но вряд ли о том, что надо поддерживать стариков, помогать сиротам другого племени, другой нации. Это невозможно. Но это не основание отвергать людей в принципе. На том стоит искусство, на том стоит религия, что каждый отдельный человек представляет из себя ценность. А если он включен, благодаря какой-то доктрине и для нужд этой доктрины в массу, из него делается пушечное мясо, и он превращен в инструмент использования, с этим надо бороться по мере сил.

Дмитрий Волчек: Читателей письма Максима Кантора Михаилу Ходорковскому и других его текстов может удивить оптимизм его предсказаний. Не за горами очередной поворот, завершение нынешнего цикла и оттепель, вызванная неконкурентноспособностью системы. Но, предупреждает Максим Кантор, за оттепелью неизбежно последует зима.

Диктор: «Периоды сомнений и брожений регулярно случаются в истории России, и ушлые люди, отмечая начало перемен, точно предсказывают их конец. Так бывало прежде, так есть сейчас и так будет снова. Сначала режим придет в негодность, проиграет соревнование с передовыми технологиями Запада. Тогда лидеры задумаются о переменах: хорошо бы догнать соперника, и значит, надо перезапрячь лошадь (то бишь, народ). Ради этого придется ослабить узду, и народ на время вздохнет свободно. Потом население охватит эйфория свободы, потом начнутся грабежи, потом новые управляющие станут учиться у Запада новым технологиям, потом выделится новый лидер, который, используя преимущества новых технологий, снова с Западом поссорится, потом в стране наступит новая полоса тихого крепостничества. Вот, собственно, и все».

Максим Кантор: Все не так печально, я думаю, все идет правильно. И даже то, что Европа сейчас переживает кризис, а мы в ней разочаровываемся, как в переживающей кризис, по-моему, это очень симптоматично и здорово. Потому что Европа это вечно больной организм. Потому что мы же очаровались… Когда я говорю «мы», я говорю о какой-то такой завистливой субстанции, которая мечтала войти в цивилизацию европейскую и, прежде всего, материальную. Мы же любили в Европе не ее соборы, не за Рабле с Эразмом Роттердамским, а любили ее за то, что там чище, там зарплата высокая, в лагеря не сажают. А Европа, она разная. Она больная, там есть нищие, там есть мерзавцы-Папы, там есть концлагеря, там есть фашизм, там есть цирки с гладиаторами. Это все Европа, вечно больной организм. Он же, одновременно, и вечно здоровый. И если уж любить Европу, то зная ее, и что-то в ней любить, а что-то не любить, равно как и в России. Их срастить невозможно никак. Когда их срастили на уровне материальной цивилизации, получилось то, что получилось. Хорошо, что разочаровались сейчас в Европе. Может быть, тот, кто любит Европу по-настоящему, Европу бедную, Европу Генриха Бёлля и Франсуа Вийона, тот ее и будет по-настоящему любить. А Европа богачей всегда была дурной, она всегда была скверной. Чего ее-то любить? За цивилизацию Европу любить не надо. Европейская цивилизация несла миру только зло - колониальные войны, крестовые походы, фашизм.