Александр Генис: Следующая рубрика - «Музыкальная полка» Соломона Волкова.
Соломон Волков: Сегодня весь выпуск «Музыкальной полки» будет являться спецвыпуском в честь 70-летия Венедикта Ерофеева, знаменитого Венечки.
Александр Генис: Знаете, Соломон, мне кажется, что начать этот необычный выпуск следует с Америки. Конечно, Ерофеев никогда не был в Америке, но в Америке была его бессмертная поэма. Более того, я даже видел инсценировку поэмы Венечки «Москва-Петушки», было это в Массачусетсе, по-моему, это был 1978 год. В это время там был фестиваль нонконформистского русского искусства, который пригласил Хвостенко в качестве всего: он пел, он поставил свою пьесу «Запасной выход» в местном театре, которую он написал вместе с Волохонским, он выставлял свои картины в местном музее. И когда он переходил дорогу, мне кажется, светофор менялся в его честь - он был самым популярным человеком в городе. И вот Алеша Хвостенко, собрав молодежь университетскую, которая влюбилась в него, сказал, что на самом деле для того, чтобы понять русскую душу, нужно читать не Достоевского и Толстого, а Венечку Ерофеева. И они общими силами перевели и сделали инсценировку «Москва-Петушки». Я был на этом спектакле, который произвел на меня огромное впечатление, потому что увидеть американских студентов, чистеньких и аккуратных, в виде алкашей довольно трудно, но им это удалось. Надо сказать, что Венечка Ерофеев на удивление успешно поддается переводу. Самый трудный писатель, который существует в русском языке. Казалось бы, это немыслимо перевести. Но это не так. Как перевести «Москва-Петушки» на русский язык? Мучительно. Потому что никто не может понять, что такое «Петушки». Книга называлась « Moscow stations ». « Stations », надо объяснить – это те остановки, которые делал Христос на пути к Голгофе. И до сих пор в Иерусалиме все эти остановки так и называются по-английски - « stations ». И это тоже временные остановки, как остановки поезда. Поэтому « Moscow stations » это замечательный перевод. Он настолько хорош, что английский актер сделал моноспектакль по этому переводу, и он с огромным успехом шел в Нью-Йорке. Я говорю это к тому, что Венечка Ерофеев действительно обладает международной славой. Может быть, она не такая широкая как у Бродского или у Булгакова, но, тем не менее, Венечка Ерофеев - один из писателей, который известен англоязычному читателю.
Соломон Волков: И я помню, как мы здесь, в Нью-Йорке, ждали приезда Ерофеева. Этот визит должен был организовывать Гриша Поллак, издатель Довлатова. Он говорил, что вот-вот, через неделю-две, все мы ждали и так никогда не дождались, так никогда Ерофеев в Америку, к сожалению, сам не приехал. Но, как вы правильно сказали, произведения его здесь представляют вот этот новейший этап русской литературы, по нему изучают этот новейший этап. Вместе с Довлатовым и Бродским, эта троица, быть может - самые заметные фигуры в этом славистском куррикулуме новейшей русской литературы.
Александр Генис: Соломон, Венедикт Ерофеев был необычайно музыкален. Он очень глубоко и внимательно слушал музыку. Давайте поговорим о его музыкальных пристрастиях.
Соломон Волков: Мои представления о том, что нравилось Ерофееву в музыке, основываются на замечательных воспоминаниях Натальи Шмельковой, которая каждый раз указывает, что слушали они такую-то музыку, Венечка то-то и то-то сказал, и по ее воспоминаниям можно попытаться воссоздать музыкальный, звучащий мир, который окружал Ерофеева.
Александр Генис: Это очень интересно, потому что это позволяет лучше понять саму поэму.
Соломон Волков: Она пишет, что Ерофеев слушал музыку каждый день. Это очень интересная черта, то есть действительно человек существовал в этом мире, он не мыслил свое бытие вне музыки.
Александр Генис: Для него главное в жизни, кроме водки, конечно, были Библия, русская поэзия и музыка.
Соломон Волков: Огромная подборка пластинок у него была. Что меня удивило и что свидетельствует о его не просто тонком, но необычайно изысканном вкусе, это свидетельство Шмельковой о том, что он перед своей второй операцией заводил все время четвертую симфонию Сибелиуса. Это удивительно по нескольким показателям. Во-первых, это действительно очень северная музыка, и, согласно Шмельковой, Ерофеев говорил: «Послушаю мою родину».
Александр Генис: Не будем забывать, что он родился за Полярным кругом. Он говорил о том, что ему снится Кольский полуостров и совпадение тут в том, что Сибелиус написал свою четвертую симфонию после поездки на Кольский полуостров.
Соломон Волков: Действительно, удивительно. Но еще более удивительно, что он ее написал после того, как ему, Сибелиусу, удалили опухоль в горле. Ему было запрещено пить и курить, он прекратил на 8 лет, страшно мучился и написал эту симфонию. То есть в этой музыке сходится столько линий, которые имеют самое прямое, непосредственное отношение к Ерофееву, с одной стороны, а с другой стороны, среди симфоний Сибелиуса именно четвертая симфония самая сложная, самая мрачная, самая экспрессионистская музыка. Вот здесь он вплотную смыкается с экспрессионизмом. Это невероятно тяжело, я даже сказал бы, что это запутанная музыка, ее очень трудно слушать, и тот факт, что ее с таким увлечением и вовлечением слушал Ерофеев, для меня знак того, что это был экстраординарный любитель музыки, что он понимал музыку глубже многих известных мне профессионалов. И тот кусок из симфонии Сибелиуса, который я хочу показать, мне кажется, очень перекликается с тем сумеречным миром, в котором пребывал в последние время, перед своим уходом, Ерофеев.
Другим любимым композитором Ерофеева, согласно Шмельковой, был Шопен. И тоже это как-то связано с его болезнью, тоже очень интересным способом. Он говорил ей, что он не выдержал бы своей первой операции, во время которой наркоз перестал действовать, если бы в его мозгу не звучала музыка Шопена. Это очень неожиданный ход. Вообще все, что связано с Ерофеевым, меня поражает какой-то неординарностью, из ряда вон выходящей исключительностью его индивидуальности. Все его реакции ни на что не похожи. Это все не просто выстраданное, но то, что я называю термином, заимствованным из старой «Литгазеты» - «озаренка». У него, что ни высказывание, это «озаренка», потому что ты вдруг понимаешь, что, да, это так, только так. Шопен, например, разве этот композитор должен звучать, когда тебя режут, и не действует наркоз? Но мне кажется, что в той прелюдии шопеновской, которая сейчас прозвучит в исполнении Владимира Ашкенази, есть тот витамин, который помог Ерофееву во время операции.
И третья музыка, которую я хотел показать, это музыка Свиридова. Тоже очень неожиданный композитор, о любви к которому свидетельствует Шмелькова. Она говорит, что заходила к Ерофееву в периоды депрессии, у него стояла на столе бутылка бормотухи, и он заводил при этом Свиридова. Тоже очень неожиданный выбор. Мы знаем все, что любимым композитором Ерофеева был Шостакович. Он даже роман написал, и потерял его потом, пытался восстановить, но из этого ничего не получилось. И потом всплывали какие-то произведения Ерофеева на эту тему, не знаю уж, как к ним относиться. Но Свиридов, в каком-то смысле, это антипод полный Шостаковичу. Насколько Шостакович, по своему языку, восходит к немецкой музыке, настолько Свиридов национален по своим корням. И представить себе Ерофеева с бутылкой бормотухи на столе, слушающим Свиридова, это очень органичная картина, в данном случае. И эта музыка напоминает нам о том, насколько корневым и национальным писателем являлся сам Ерофеев. Я могу легко вообразить его себе слушающим «Поэму памяти Сергея Есенина» Георгия Свиридова.
