В лондонском Pushkin House идет выставка Екатерины Муромцевой "Женщины в черном против войны", посвященная протестному движению в России.
32-летнюю Екатерину Муромцеву не назовешь художницей-активисткой: она не устраивает публичных акций и не пишет лозунгов на стенах домов. Ее главная тема – роль и место отдельного человека в истории. Муромцева училась на философском факультете МГУ, и уже самые ранние ее работы были посвящены непростым взаимоотношениям прошлого и настоящего, реальности и мифа. Так, в видео "В этой стране" использованы сочинения современных школьников об СССР – государстве для них почти сказочном. Художница работает в разных техниках, среди ее проектов – инсталляции со световыми проекциями, завораживающие зрителя тонко срежиссированной игрой света и тени, документальный фильм о художнике-самоучке, рисующем по фотографии портрет Владимира Путина, крупноформатные акварели, героями которых становятся как безымянные протестующие с белыми листами бумаги, так и ее знакомые – сотрудники культурных институций. В 2021 году Муромцева уехала учиться в США по программе Fulbright и после начала войны с Украиной решила остаться в Америке. Сейчас она преподает в университете Ричмонда. Работы Муромцевой не раз выставлялись в музеях и галереях в России, Европе и Японии. На выставке в Лондоне она не только показывает уже готовые акварели, но и создает новые. В процессе она берет интервью у людей, вызвавшихся позировать. Сеансы платные, собранные деньги идут в фонды, помогающие беженцам, – как и средства от продажи работ. Например, недавно созданный портрет Екатерины Шульман можно приобрести за 4000 фунтов.
– Как появились идеи двух серий, представленных на выставке, – "Женщины в черном против войны" и "Портреты политзаключенных"?
– Они возникли благодаря Феминистскому антивоенному сопротивлению. Это движение образовалось сразу после начала войны, его основали мои знакомые, с которыми я дружу в соцсетях. Я была тогда в Америке, но узнала про эту инициативу и стала за ними следить, подписалась на их телеграм-канал. В какой-то момент они решили возродить "Женщин в черном". Это очень старое движение, оно было создано в 1988 году в Израиле, а потом распространилось по всему миру. Сейчас "Женщины в черном" есть в США, в Аргентине, они были очень активны в Югославии и в Чечне, когда там шли войны. Одна из их акций – когда женщины никак не могут выразить свою политическую позицию и протест против насилия, они одеваются в черное, берут белый цветок и выходят в публичное место. Феминистское антивоенное сопротивление объявило бессрочную акцию для тех, кто хочет как-то высказаться. Например, в России такая форма протеста еще возможна, в отличие от всех остальных. Пока что за то, что ты одет в черное, тебя не заберут. Поэтому многие женщины выходят в публичные места, фотографируются, а потом эти снимки выкладывают в интернет. Все фотографии, которые стали прообразами для моих акварелей, я нашла в телеграм-канале Феминистского антивоенного сопротивления. Работы сделаны по мотивам этих фото, я ничего не придумывала: всё это реальные женщины, которые выходили на улицы – в основном в России, но не только. Те, кто уехал в другие страны, уже могли это делать с плакатами. Поэтому некоторые фигуры у меня стоят с лозунгами, а некоторые просто с цветами. Вторую серию – "Портреты политзаключенных" – я начала, когда Феминистское антивоенное сопротивление делало выставку в Париже. Они попросили разных художниц нарисовать по одному портрету политических заключенных. Я нарисовала портрет Виктории Петровой. Тогда я ничего не знала о ее деле, но когда рисовала ее, стала читать, углубляться и решила, что нужно продолжать эту работу просто для себя. Я тогда еще не думала, что буду это выставлять. Я стала рисовать по одному-два портрета заключенных в день и читать их истории. И вот представилась возможность выставить их в Лондоне. К каждому портрету в этой серии есть рукописное пояснение. Передо мной встал вопрос, писать об их делах на русском или на английском. Я решила писать на русском, потому что верю, что в какой-то момент все изменится и я смогу их выставить в России, чтобы зрители там могли прочитать эти истории и чтобы это осталось таким документом времени – все эти люди, все эти лица. Эти надписи на русском – для меня символ надежды.
– Как проходят сеансы рисования портретов на выставке?
Тень – это не совсем портрет человека, а некая его альтернатива – что-то, что всегда с ним
– Очень интенсивно – я познакомилась с огромным количеством людей за последние недели, кажется, такое у меня впервые в жизни. Пока рисую, я беру у людей интервью, они отвечают на вопросы очень обстоятельно. Я запланировала по 56 сессий в день, оказалось, это очень много – нужно было две делать. В целом я очень довольна, я наконец нашла, как соединить в своей работе социальную направленность и формальную. Я никогда еще не работала с незнакомыми людьми так близко, один на один. Я не знала, будут ли они мне доверять, будут ли рассказывать что-то действительно стоящее. Процесс происходит так: я включаю лампочку, люди садятся на стул, они отбрасывают тень, я обвожу их тень карандашом, а потом мы пересаживаемся за стол, и я прямо при них рисую акварель и беру у них интервью. Видимо, сам процесс рисования становится мостиком между мной и другими людьми, с которыми мы впервые в жизни друг друга видим. Мне кажется, он очень помогает установить доверие.
– Кто ваши модели?
Тень истории всегда с нами, и мы часть этой тени
– В основном русская эмиграция, та публика, которая ходит в Pushkin House. Мне кажется, я уже интервьюировала все волны – тех, кто живут тут по 40 лет, по 30, по 20, и тех, кто два месяца назад переехал. Впечатлений много, мне кажется, я сама еще их не переварила. Может быть, потом на основе этого корпуса интервью я сделаю какой-то другой проект, но пока у меня нет идей, я еще в процессе коммуникации. Я хочу делать это в разных странах в течение долгого времени, чтобы картина была шире. Кстати, на выставке я познакомилась с настоящими "женщинами в черном", которые стоят у истоков этого движения. Они англичанки, но проводили акции в Югославии, много раз сидели там в тюрьме какие-то короткие сроки. Сейчас они уже пожилые, но по-прежнему очень активны – борются против ядерного оружия. Они пришли на мою выставку и провели там, наверное, часа два. Я рассказала им истории всех политзаключенных, чьи портреты там висят. После этого у них была там же, в Pushkin House, презентация книги об их движении. И они половину времени рассказывали про мою выставку, а не про свою книгу! Это меня очень тронуло.
– Почему вы решили рисовать не самих людей, а их тени?
– С тенями я давно живу! У меня много теневых инсталляций, есть даже теневое видео. Тень – это не совсем портрет человека, а некая его альтернатива – что-то, что всегда с ним, но это не он сам. Некоторые люди не очень хорошо относятся к своим портретам, но к портрету тени они более толерантны. Важно, что она может быть очень абстрактной. Сейчас я рисую людей в основном в профиль, чтобы человек себя узнавал, но когда я делаю работы большого размера, они часто больше похожи на абстрактные пятна. До этого я уже делала портреты теней, но только со своими знакомыми. В основном это были деятели культуры, и я задавала им вопросы про их профессиональную область – про невидимый труд в культуре, который невозможно никак зарегистрировать. Я начала эту серию в Загребе, когда была там в арт-резиденции WHW Academy. Мне очень хотелось продолжить этот проект, но вывести его на какой-то другой уровень – чтобы в нем участвовали не только деятели культуры. Кроме того, мне хотелось организовать фандрайзинг. Все деньги от этих сессий мы направляем в организацию, которая помогает беженцам. Поэтому я изменила вопрос, теперь я спрашиваю людей: "Как вы почувствовали, что вы живете в истории?" Тень истории всегда с нами, и мы часть этой тени. Она нас накрывает, перечеркивает всю нашу жизнь. Этот вопрос стал для меня сейчас основным, я уже года три всем его задаю. У него возможна очень широкая интерпретация. Кто-то рассказывает очень личные вещи, кто-то просто про свои политические взгляды, кто-то вспоминает истории из детства. Всегда интересно, что люди вычленяют из этого вопроса, что он для них значит. Не все его интерпретируют одинаково.
– А как вы сами для себя отвечаете на этот вопрос?
– Со мной это случилось во время кризиса 1998 года – хотя, конечно, тогда я это так для себя не формулировала. Мне было восемь лет. У моего отца был свой бизнес, и он его потерял. Все деньги, заработанные им, исчезли, потому что банк рухнул. Наличные, которые он хранил у своего друга, тоже исчезли – вместе с другом. У отца случился инсульт, и он так и не восстановился после этого. Тогда был обвал экономики, а до этого – деноминация. Я помню момент, когда мама дает мне эти совсем новые деньги, которые только что перевыпустили. Я тогда поняла: "Оказывается, деньги тоже кто-то выпускает!" Ребенок же думает, что это такая данность – небо, море, облака, деньги… А тут я осознала, что все вокруг создано такими же людьми, как мы. И мы часть этого процесса и тоже можем на что-то влиять. Этот мой вопрос можно сформулировать иначе: "Как вы почувствовали свою политическую субъектность?" Конечно, в восемь лет я ее не чувствовала, я ее ощутила позже, когда начались митинги в 2012 году – из-за Pussy Riot, потом антикоррупционные митинги и митинги за Ивана Голунова. И последний момент – это война. Когда я приехала учиться в Америку, я не собиралась там оставаться. Но теперь я понимаю, что нужно перестраивать свою жизнь. Тектоническая плита истории как бы перебросила мою жизнь на другой континент. Я не понимаю, как я могу быть художником сейчас в России. Мне очень важно делать антивоенные проекты, важно об этом говорить, а там это сейчас невозможно. Я выросла в 1990-е и привыкла к свободе слова, к возможности говорить то, что думаешь, а не облекать это, как в Советском Союзе, в какой-то эзопов язык. Поэтому я не очень понимаю, как мне сейчас возможно делать что-то, находясь в закрытом обществе, которое регулируется пропагандой и государственным нарративом, с которым я совершенно не согласна. Я с удовольствием показала бы в России "Женщин в черном" и "Портреты политзаключенных". Но я понимаю, что любая площадка, на которой я их выставлю, подвергнется обструкции со стороны каких-нибудь правых телеграм-каналов, которые поддерживают войну.
– Вы еще до войны работали с темой протестов, поднимали ее в проектах "Больше нас" и "Пикет". Как у вас возникло желание делать искусство на эту тему?
– Интерес к ней возник, потому что я жила в Москве. Ведь Москва – очень протестный город, это просто было невозможно игнорировать. Было четкое ощущение власти, разлитой в воздухе, когда публичное пространство не является публичным. Оно не принадлежит тебе как гражданину, оно принадлежит тем, кто управляет городом и страной. Серия "Больше нас" передает это ощущение власти, где твое тело – это часть некоего орнамента. Сначала это был больше образ, потом это стало более и более конкретным. Работа "Пикет" (акварельный рисунок протестующего с белым листом бумаги. – РС) была изначально задумана как плакат, я ее нарисовала для митинга по поводу ареста Ивана Голунова. Потом я сделала несколько таких акварелей по размеру окон мастерских "Гаража" на ВДНХ, где я тогда работала. Я разместила их в оконных проемах, чтобы люди, гуляющие по территории, могли их видеть. Изначально это была очень публичная работа. В "Пикете" я не писала никакие слоганы и лозунги, мне важно было оставить белый лист, чтобы зритель мог проецировать на него то, что ему кажется важным. А в "Женщинах в черном" мне было важно зарегистрировать каждый индивидуальный протест, поэтому я по фотографии рисовала то, что находила.
– Изменился ли ваш стиль после переезда в Америку? Как это повлияло на вашу художественную практику?
– В Америке я стала очень много работать с цветом. Мой метод не изменился. Я по-прежнему беру интервью. Сейчас я остановилась на конкретной группе людей – я общаюсь с женщинами, которые переехали в США из разных стран. Спрашиваю про их опыт эмиграции, потому что я сама нахожусь в вынужденной эмиграции. Пытаюсь принять это, понять, как другие через это проходят. На основе этих интервью я делаю большие триптихи, где я скорее интерпретирую эти интервью, их историю. Это не конкретный рассказ, а образ, который складывается через разговор. Кроме того, я стала делать больше абстрактных работ.
– После вашего отъезда из России был ли у вас опыт столкновения с "отменой русской культуры"?
Тектоническая плита истории как бы перебросила мою жизнь на другой континент
– На Западе никто не говорил открыто: "Ты из России, поэтому мы не будем с тобой работать". Может, просто не хотят обижать? Но в Америке у меня пока нет такой богатой выставочной истории, как в России или даже в Европе. В США я только начинаю свою деятельность и чувствую себя там как очень молодой художник. Поэтому мне пока сложно об этом судить. В Японии у меня был даже противоположный случай – на Триеннале искусства Ичиго-Цумари, как мне сказали, должна была быть совместная выставка с Пушкинским музеем, но ее отменили из-за войны. И вместо нее показали моих "Женщин в черном". А в соседнем зале были работы украинской художницы Жанны Кадыровой. В итоге работы из серии "Женщины в черном" выставили параллельно в двух местах – в Токио и на этой триеннале.
– Насколько монетизируемо протестное искусство?
– С первой выставки "Больше нас" в галерее XL музей MHKA в Антверпене купил одну акварель в свою коллекцию. Также он приобрел инсталляцию "Без четверти двенадцать". Большую версию работы "Пикет" на ярмарке Cosmoscow купила Тереза Мавика (бывший генеральный директор Дома культуры ГЭС-2. – РС) в свою личную коллекцию. Большую часть денег от продаж "Женщин в черном" я отправляю в фонд помощи беженцам. Я не могу сказать, что все работы у меня распроданы, но бывает, что их покупают. Когда это происходит, стараюсь направлять деньги в организации, помогающие беженцам.
