Иван Толстой: Хотя смерть отца Александра была мученической, мы не будем касаться этого вопроса, не будем разбирать мнения и суждения об этом преступлении. Все желающие могут прочитать об обстоятельствах этого убийства — все это описано и доступно каждому.
Если нам, тем не менее, важен факт убийства, то только в том смысле, что насильственная смерть особо подчеркнула содержание жизни отца Александра. И невероятно подняла значение ряда поступков Меня, той философии, которую он исповедовал, и тех идей, которым он посвятил свою жизнь.
И то, что отец Александр был учитель жизни и живой пример для тысяч наших сограждан, - это факт, засвидетельствованный всеми современниками.
Широко — и даже широчайше — Александр Мень стал известен в пору перестройки, когда смог выступать по телевидению. Но интересно, Андрей, известно ли вам было это имя в советские годы?
Андрей Гаврилов: Да, было известно. Несмотря на то, что (сейчас фраза прозвучит очень напыщенно и немножко хвастливо) мы придерживались с отцом Александром Менем противоположных мировоззренческих взглядов, книги его я читал с огромным интересом, хотя они ко мне приходили чуть позже, чем могли бы прийти.
Первые книги Александра Меня ко мне пришли в виде тамиздата. Я позже узнал, что, конечно, они были и в самиздате, конечно, они распространялись машинописным способом, но так получилось, что эта часть самиздата проходила мимо меня. Может быть, потому, что когда тебе что-то предлагали или рекомендовали почитать, если имя тебе было неизвестно, всегда говорили, что это и о чем. Понятно, что не нужно было ничего говорить про Солженицына, про Сахарова, но когда я впервые услышал про книгу «Сын человеческий», я, естественно, спросил, что это такое, мне сказали: ну, есть такой отец Александр Мень. И, к моему большому сожалению, я тут же на несколько лет потерял к этому интерес.
А потом, когда до моего круга его книги стали доходить в виде книг, стало значительно интереснее, наверное, потому что я стал взрослее. Вот тогда они ко мне и попали. Я не знал еще, что отец Александр Мень и Светлов (по-моему, такой был его псевдоним) это один и тот же человек, тем не менее, фамилия Мень замелькала и с тех пор меня не отпускала, хотя мы с ним по-прежнему в некоторых соображениях очень различны.
Иван Толстой: Я ничего о нем не знал много лет, был человеком нерелигиозным, родился в нерелигиозной семье, мое образование в области истории религии ограничивалось разве что Эрнестом Ренаном или пролистыванием словаря Брокгауза и Эфрона.
Андрей Гаврилов: А к вам не попала книга Зенона Косидовского?
Иван Толстой: Да, да, вот скорее так. Причем, Зенон Косидовский - это еще мягкий вариант. Я помню, у старших сестер всякие «Боги. Гробницы. Ученые» стояли, книги, которые примыкали к вопросам историко-религиозным, хотя, конечно, это была светская тема - история археологии, находки, палеография.
Андрей Гаврилов: Тутанхамон на обложке, я вас умоляю!
Иван Толстой: Конечно, это не имело отношения к истории религии, но, если ты это внимательно читал и тебя увлекала история как поэзия, как музыка, то ты начинал интересоваться чем-то еще смежным и, наверное, должен был выйти - выйти на Ренана и хорошие старые исторические книжки, потому что на Меня было выйти в моем кругу совершенно нереально.
Поэтому когда в 1988-м году я попал в Париж, меня удивило обилие религиозной литературы вокруг, и, в частности, в редакции газеты «Русская мысль» - там-то я и наверстал свои культурные упущения. Ну и потом томики сочинений Меня в Париже были везде - под псевдонимом Светлов. И мне стало в мои тридцать лет интересно, почему же все так увлечены книгами этого священника, и стал потихоньку читать.
А один раз я увидел его на телеэкране — под Парижем, в Медоне, в Русской школе при Иезуитском коллегиуме была огромная тарелка, принимавшая советские передачи. Ученики, а это были, прежде всего, французы, учившие русский язык, смотрели там по вечерам советские телепередачи. А кормили в Медоне бесплатно и давали жилье в обмен на разговоры на русском языке. Можете себе представить, человек в первый раз в жизни в Париже и ему предлагают: голоден – ешь, хоть три раза в день, но ты должен что-нибудь рассказывать по-русски жующим молодым французам, которые изучают русский язык. И вот там я увидел в один из вечеров выступление Александра Меня. Никогда не видел ни его фотографии, ни голоса не слышал. И тут был здоровенный кусок телепередачи, минут пятнадцать. И я был поражен прямо-таки библейской красотой отца Александра - слушать такого человека хотелось, даже если ты в бога не веришь. И тут пришло это страшное известие о его гибели, которое просто само подстегнуло чтение. Не читать было уже невозможно.
слушать такого человека хотелось, даже если ты в бога не веришь
Но, давайте, Андрей, скажем несколько биографических слов об отце Александре.
Александр Мень родился 22 января 1935 года в Москве, в еврейской семье. Шести месяцев был тайно крещен в Загорске - вместе с матерью - священником Катакомбной церкви. Закончил московскую школу, учился в странном учебном заведении, о котором я узнал только изучая биографию отца Александра - в Пушно-меховом институте в Балашихе. В 1958-м его отчислили и вскоре он был рукоположен в дьяконы и направлен в приход Покрова Пресвятой Богородицы в Акулово. В 1960-м окончил Ленинградскую Духовную семинарию, назначен вторым священником в церкви Покрова пресвятой Богородицы в Петровском-Алабине, а через год заменил настоятеля. В 1965-м заочно окончил Московскую духовную Академию.
В 1974 году Юрий Андропов написал письмо в ЦК КПСС о группе, возглавляемой Александром Менем. То есть, за ним уже присматривали. В 1985 году его планировали привлечь к уголовной ответственности, но отказались ввиду протекции митрополита Ювеналия. То есть, у отца Александра Меня были очень высокие покровители. 11 мая 1988 года в зале Института стали и сплавов состоялась его первая публичная лекция. Организаторы вечера были совершенно поражены тем, что церковная тематика может безо всякой рекламы собрать полный зал. Он служил в ряде подмосковных приходов. В 1989—1990 годах был настоятелем Сретенской церкви в Новой Деревне, это микрорайон города Пушкино.
Главный труд отца Александра — «История религии» в семи томах, включая книгу об Иисусе «Сын человеческий». Все первые издания вышли в Брюсселе с 1970-го по 1983 год под псевдонимом Светлов. Автор рассматривает историю нехристианских религий как путь к христианству в борьбе магизма и единобожия.
Вот такая, вкратце, биография, которая совершенно не дает понимания, почему же столь мощной была сила влияния отца Александра на свою паству. Давайте, Андрей, попробуем на этот важнейший вопрос ответить. Есть ли у вас такой ответ или, хотя бы, приближение к нему?
Андрей Гаврилов: У меня есть соображение, но у меня, конечно, нет ответа. Когда я открыл книги Александра Меня - и в буквальном смысле, и переносном - я там многого не понимал, потому что для меня по-прежнему Ренан, Зенон Косидовский и дошедшая до меня по слухам книга, не изданная к тому времени, книга Корнея Чуковского, где он излагал библейские сказания, это было вершиной религиоведения. Поэтому некоторые вещи, о которых писал отец Александр, проходили мимо моего незрелого и неграмотного в этом плане ума. Тем не менее, я вдруг поймал себя на том, что я читаю и даже если я пропускаю очень много, все равно оторваться не могу. Потому что это не книги о церкви, как я думал, это не книги о религии, это книги о мировой культуре. Да, взгляд был с той стороны, который был мне незнаком, тем не менее, это был взгляд умнейшего, образованнейшего человека.
это был взгляд умнейшего, образованнейшего человека
Я еще не знал к тому времени, что отец Александр знал несколько языков, что когда он в своих проповедях или книгах вставлял цитаты из Библии, это были, как правило, стихотворные цитаты в его собственном переводе. Я просто вдруг понял, что передо мной открывается мир человека, который, даже если мы с ним стоим на противоположных взглядах, мог бы быть моим учителем по тому, как надо или как можно воспринимать мировую культуру, развитие мировых цивилизаций, и это было безумно интересно. Разумеется, я еще не знал к тому времени, а если и знал, то, конечно, не обратил внимание, что отец Александр Мень перевел роман Грэма Грина «Сила и слава», который ходил в самиздате. Но зачем мне брать в самиздате Грэма Грина, когда я к тому времени уже читал английскую литературу в подлиннике. Конечно, я на это не обратил ни малейшего внимания и, судя по воспоминаниям Натальи Трауберг, нашей знаменитой переводчицы, был совершенно не прав.
Позже до меня дошли слухи, что «в кругу Меня» (был такой термин среди тех людей, с которыми я мог обсуждать подобные темы) вдруг возник Александр Галич. Я уже не говорю про Александра Солженицына. Я не представлял себе, какую роль в жизни Солженицына, в жизни издания его книг сыграл отец Александр, до последней версии «Бодался теленок с дубом» было еще немало лет, именно там Солженицын описывает это. Тем не менее, то, что в этом кругу Галич, Солженицын, Ростропович, может быть возникала фамилия Улицкая, которая была с ним знакома с 1968 года, - широта этого круга меня поразила. Никогда не было у меня желания или духовной потребности с ним встретиться, познакомиться, его послушать живьем, но уважение этот человек заочно у меня вызывал огромное.
Может быть, в этом была идея, почему столь востребован был Мень? Потому что он был образованнейший человек в ту эпоху, когда в глазах моего поколения, воспитанного не просто в атеизме, а в богоборчестве и воинствующем атеизме, идея того, что служитель церкви может быть образованным, культурным человеком воспринималась как нечто необыкновенное. Как же так? Мы еще не знали, что Эйнштейн пришёл к не очень, мягко говоря, научным выводам к концу своей жизни, мы не знали, что это можно как-то объединить, нас учили, что это невозможно, и вдруг возникает идея того, что не только возможно, но даже естественно. И вот это было, конечно, неожиданностью. Кстати, Людмила Улицкая писала: «В моей жизни это был первый серьезно образованный человек, исповедавший Христа. В ту пору это была большая редкость - культура и вера редко встречались». Вот, может, этим он привлекал к себе даже тех, кто был не религиозен и не разделял его веру в бога?
В ту пору это была большая редкость - культура и вера редко встречались
Иван Толстой: Да, практически все сходятся на том, что отец Александр произвел совершенный переворот даже не в головах, а в душах, в сознании, в мировоззрении, в этике среди интеллигенции советской. Конечно, не только к отцу Александру приезжали на исповедь, послушать проповедь и просто поприсутствовать на этом священнодействии, приезжали не только к нему образованные люди, интеллигенция знала и других священников, тем не менее, я думаю, что его слава в значительной степени была разнесена благодаря устам образованной части советского общества. Но какой он был по своему типу, по человеческим своим характеристикам? Я хочу процитировать то, что говорил много лет спустя после его гибели его родной брат Павел Мень:
«У него был блестящий дар излагать свои взгляды в диалоге, он как бы призывал читателя или слушателя к диалогу, ничего не навязывая. Он говорил, что самая антисоветская книга – это Евангелие, и свобода в Евангелии для него стояла очень высоко. Он говорил, что у каждого есть индивидуальный путь, и то, что есть другие конфессии, это путь, который разворачивается в сторону вечности, и всегда можно к ним обратиться, чтобы показать, как вечность поворачивается к нам пришествием Христа Спасителя. Это для него было самым важным! Вы не найдете у него строгих рекомендаций: делай так и так! Нет, он каждому человеку говорил: "А вот твой путь, вот ты так идешь"…
Конечно, такой демократизм или, можно сказать, либерализм Александра Меня, такая терпимость, толерантность очень многого стоят, он был в этом отношении необычайно редкий и одаренный своей толерантностью человек.
Андрей Гаврилов: Я хочу, с вашего разрешения, вернуться чуть-чуть в прошлое его жизни и подумать вот, над чем: откуда появилось это противопоставление советской жизни и веры в бога? Это противопоставление абсолютно не так естественно как сейчас нам может показаться, когда мы смотрим на 1950-80-е годы. И здесь на помощь мне снова придет Людмила Улицкая, которая написала следующие строки:
«Духота советской жизни была нестерпимой, сквознячков было несколько - диссидентское движение, подпольное искусство, некоторым казалось, что наука (последнюю иллюзию впоследствии развеял академик Андрей Сахаров). Тогда вовсе не было очевидным, что без свободы не бывает ни культуры, ни науки, ни хлеба. Замечу, что в церковной среде таких живых людей было еще меньше, чем в светском обществе».
И вот эта фраза перекликается с воспоминаниями самого Александра Меня, который несколько раз говорил о подростковом впечатлении, когда он увидел в ночном небе дирижабль, на котором был портрет Сталина и почувствовал (это не дословная цитата), что перед ним вдруг появилась противоположность Бога и религии, зло на месте добра, ложь на месте истины, несвобода на месте свободы.
Иван Толстой: Андрей, вы сказали, когда мы обсуждали с вами накануне сегодняшний разговор, что существует где-то в интернете нечто по жанру немножечко невероятное, чтобы не сказать дикое. Александр Мень - поющий. Что это было?
Андрей Гаврилов: Александр Мень поющий - это не самое неожиданное. Сохранились воспоминания о том, что есть необыкновенный священник, к которому приезжал джазовый трубач Олег Степурко и играл джаз на трубе. Александр Мень брал гитару и пел. Это были романсы, которые очень тепло воспринимались слушателями. Но до того, как он начал петь романсы (аудиосвидетельств этому, к сожалению, я не нашел), был один забавный эпизод. Дело в том, что, судя по всему, во время обучения в этом Пушном институте, Александр Мень написал несколько песен. Он написал песню «Охотоведы», песню про добытчиков пушных зверей или специалистов по меху (эту песню я не слышал, до меня дошли только ее отклики).
Но есть еще одна песня, которую распевали все старшеклассники и все студенты. Ее действительно пели все, ей выпала великая честь стать настолько же народной, насколько «Коробейники» Некрасова стали народной песней. Это песня, которая до нас дошла в исполнении самого Александра Меня. Судя по всему, он один из соавторов этой песни, вряд ли он написал ее всю целиком. В стране ходило множество ее вариантов. Тем не менее, я вам предлагаю послушать фрагмент сохранившейся записи, даже если качество там не очень, чтобы показать, что не было зашоренности в этом человеке. Вот эта песня, немножко хулиганская, немножко шутливая, помогает нам понять, что наше, по крайней мере, моего поколения в то время, в студенческие годы представление о деятелях религий как о зашоренных попах, было абсолютно неверным. Если вы не против, вот фрагмент той самой старинной записи.
Помнишь мезозойскую культуру, у костра сидели мы с тобой, ты мою потрепанную шкуру ковыряла каменной иглой
Эта песня до нас дошла с первой строчкой «Помнишь мезозойскую культуру, у костра сидели мы с тобой, ты мою потрепанную шкуру ковыряла каменной иглой». Если нам удастся расслышать, то мы услышим, что изначально, в оригинале это звучало чуть-чуть по-другому.
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, мне кажется, надо непременно сказать, что Александр Мень в Советском Союзе был не один такой, кто шел против течения, кто был инакомыслящим в этом плане. Ведь еще в 1965 году, как я посмотрел в соответствующих справочниках, архиепископ Ермоген написал письмо патриарху, протестуя против давления на церковь, после чего вынужден был уйти за штат, и в конце 65-го два молодых священника - Глеб Якунин и Николай Эшлиман - написали письмо и патриарху, и председателю Президиума Верховного совета СССР о недопустимости вмешательства государства в жизнь церкви. Был, конечно, еще священник-диссидент Дмитрий Дудко, который через какое-то время, увы, сломался и вынужден был покаяться.
Это не было все путем для отца Александра, он считал, что не то, чтобы бороться, но вообще отстаивать себя и отстаивать истину, как он ее понимал, нужно в книгах. И он обратился к писанию книг на историко-религиозную тему, которую он пропускал через культуру.
Но мне, Андрей, хочется, чтобы мы непременно сказали о человеке, который остался до конца своих дней крайне благодарен отцу Александру за полученный духовный урок, за перенятые этические принципы, за то, что он смог поделиться своей личной этической высотой. Я имею в виду Александра Галича, который и в эмиграции, оказавшись на Западе, не забывал отца Александра и в некоторых своих выступлениях рассказывал он нем именно как об отце Александре, не называя его фамилии. Конечно же, властные органы прекрасно знали, кого он имеет в виду, и все-таки, лишний раз чтобы не привлечь к нему уличное, бульварное внимание.
Андрей Гаврилов: Отец Александр и Александр Галич это отдельная глава в жизни и того, и другого, судя по всему, потому что Александр Галич крестился у отца Александра. Познакомились они, когда Галича привез к Меню композитор Николай Каретников, и Галич вспоминает об этой встрече с огромной теплотой. Здесь очень трудно говорить, потому что мы переходим на какие-то ужасно личные вещи. У меня сложилось впечатление, когда я читал и Галича о Мене, и воспоминания Меня о Галиче, что этих людей связывала фантастическая личная дружба, и за каждой фразой, которую написал или сказал тот или другой, стоит огромный мир тех отношений, тех мельчайших переживаний, который безумно сложно, во-первых, передать, а, во-вторых, понять человеку, который не внутри их собственного мира, мира, в котором два человека.
Александр Галич приезжал к Меню, Мень приезжал на концерты Галича, Галич с друзьями перед отъездом приехал к Александру Меню. Мень поделился своими мыслями о том, возможна ли эмиграция и, если возможна, то при каких условиях и в каких обстоятельствах. Мы это можем только наблюдать как переписку Пушкина и Вяземского, но в этот круг мы не были включены, поэтому мы можем только проникнуться этими чувствами, которые связывали людей, одного, который навсегда покидал свою родину, при этом уже будучи жертвой гонений, и того, который оставался на этой родине, зная, что он ежесекундно очень рискует. Как мы, к сожалению, видим, его ощущения или предощущения его не подвели.
Вы знаете, Иван, я с вами в одном месте не соглашусь. При всем уважении, которое я испытываю к служителям церкви, в середине 60-х годов выступавших с открытыми письмами, выступавших за независимость церкви в нашей стране, тем не менее, для меня это борьба за свою даже не религию, а за свою организацию, поскольку это были письма с возмущениями и протестами за наступление на РПЦ. В чем же различие, с моей точки зрения, между этими открытыми письмами, выступлениями и деятельностью Александра Меня? Мы видим на его примере как он не только действовал внутри церкви, я даже не беру такие его поступки как переправка рукописей Солженицына заграницу. Простите, пожалуйста, мы все понимаем, какой это был бешеный риск не только для Солженицына, который мог лишиться своей работы, но и для отца Александра, которому могли бы это уже не простить, и наверняка бы не простили. Тем не менее, мы видим перед собой примеры того, как, в отличие от середины 60-х годов, чтобы государство не вмешивалось в дела церкви, пример того как священнослужитель поступает, кроме всего прочего, как гражданин, который вмешивается в неправые дела своего государства.
Не только духовных детей искал и находил отец Александр в лице Фазиля Искандера, Елены Стишовой, Людмилы Улицкой, Александра Солженицына, Александра Галича. Он, как гражданин, помогал гражданам своей страны, попавшим в тяжелую, иногда невыносимо тяжелую будь то моральную, психическую или гражданскую ситуацию. И вот поэтому мне кажется, Александр Мень появился в программе «Алфавит инакомыслия». Совсем не потому, что его проповеди или его тайные квартирные молельные встречи (они действенно были тайными, потому что за пределами храмов запрещено было в советской жизни служить церковные службы)… Мы не только говорим о том, что этот человек инакомыслил по отношению к религии и церкви, в конце концов, это личное, внутренне дело. Нет, он выступал как гражданин за то, чтобы приблизить свободу гражданам своей страны, несмотря на все то серое, ужасное окружение властное, которое на его страну давило.
он выступал как гражданин за то, чтобы приблизить свободу гражданам своей страны
Вот, почему я считаю, что Александр Мень, конечно, должен был быть включен в наш цикл инакомыслия. И я хочу завершить свою речь фразой, которую про него сказал священник Яков Кротов: «Нужно говорить не столько о наследии Меня для русского православия, сколько о Мене как камертоне для русской культуры в целом. Точно так же как есть наследие академика Сахарова, а есть сама личность Андрея Сахарова, которая больше и живее своего наследия, послевкусие Меня оно и предвкусие, и предощущение некоей возможности, которая без Меня не только оказалась бы невозможной, а даже просто не приходила бы на ум - возможность съехать с кольцевой дороги, выскочить из беличьего колеса, соскочить с карусели и, нет, не остаться в живых, а начать быть живым».
Иван Толстой: Да, это прекрасные слова! И я тоже приготовил такой маленький пассаж, на этот раз уже словами Меня, чтобы закончить сегодняшний наш разговор. Это то, что сказал отец Александр о Галиче после того как Галича уже не стало. Вы рассказали, что он был его прихожанином и крестился у него, и вот, что говорит Александр Мень о переживаниях Александра Аркадьевича. Но эти слова, конечно, обращены к любому из нас, и в огромной степени к самому себе, в этом есть самопризнание:
«Блаженный, значит счастливый. И он, Галич, человек низвергнутый, непризнанный, осмеянный, изгнанный, тем не менее, нес свое счастье внутри. Вот это - самое главное».
(Песня Александра Галича «Когда я вернусь»)
