Сергей Медведев: 2024 год прошел под знаком Алексея Навального. 16 февраля он был убит в тюрьме, но продолжает говорить с нами. Его книга под названием "Патриот" 22 октября вышла одновременно в 36 странах мира на 26 языках, в том числе и на русском. В России она недоступна. Эта книга – одновременно мемуары, тюремный дневник, политический манифест и евангелие, благая весть, свидетельство о вере: о вере в Бога и о вере в Россию, как бы странно это ни звучало в 2024 году. Почему он вернулся в эту страну, зная, что его ждет тюрьма и вероятная смерть? Что будет с его политическим наследием и мечтой о прекрасной России будущего?
Корреспондент: Алексей Навальный начал писать эту книгу после отравления и клинической смерти в 2020 году, когда находился на лечении, и продолжил уже в России, в тюрьме. Он рассказывает о своей жизни и политической борьбе, размышляет о судьбах России и излагает свои взгляды и убеждения. Книга – одновременно личное повествование, тюремный дневник и политический манифест, который раскрывает мотивы решений Алексея и его веру в то, что Россия способна стать нормальной, открытой и счастливой страной. Он объясняет, что именно чувство ответственности и преданности своей родине заставило его вернуться в Россию, несмотря на осознание всех рисков.
Возвращение Алексея стало актом самопожертвования и проверкой собственных убеждений. Его смелый шаг показал, что патриотизм для него не лозунг, а готовность бороться за свои ценности ценой свободы и в итоге – собственной жизни.
16 февраля Навальный был убит в тюрьме, но продолжает говорить с нами
Сергей Медведев: С нами публицист Андрей Архангельский. Название книги – "Патриот" – звучит не по-русски, а по-американски. Слова "патриот", "патриотизм" обладают очень позитивным значением в американской культуре, а в российской… В либеральном дискурсе они вообще ругательные. По-моему, Навальный таким заголовком книги очищает это слово, возвращает его в политический дискурс: патриотом быть красиво, правильно, достойно. Он всегда казался мне не российским, а качественным, матерым американским политиком. У тебя не было такого ощущения?
Андрей Архангельский: Было. Он постоянно цитирует американские мультики, которые любил смотреть. Он всегда держит в памяти, что спасение придет в последний момент. И вот эта его оптимистичность, позитивность установок, несмотря ни на что, всегда присутствует в его дискурсе. Безусловно, он создал себя по мотивам американского супергероя. Но русская ситуация порождает в нем другой план – пример христианского самопожертвования.
Сергей Медведев: При этом он возвращает не только слово "патриотизм", но и политике возвращает какое-то значение. Он всегда работал на контрасте, как публичный политик в стране, которая отвергает политику. Это очень видно по книге. Не стыдно быть политиком, когда думаешь о Навальном и читаешь эту книгу.
Андрей Архангельский: Биография Навального примечательна тем, что он впервые встраивает себя в общую демократическую культуру, советскую и постсоветскую. Это удивительно, ведь он практически никогда не делал отсылок к российской демократической традиции, не ассоциировал себя с ней! Про горбачевское время он вообще умалчивал. У нас всех было ощущение, что он такой парень из космоса. Это попытка основать политику на пустом месте, где все остальные ценности разрушены. Ведь Навальный – и про этику тоже. Но биография написана человеком, осознающим, что, вполне возможно, это его последнее высказывание. И он совершенно сознательно как политик встраивает себя в российскую демократическую традицию.
Я всегда задавался вопросом: что было источником его политического темперамента, его языка? "Они нам лгут! Это ложь!" – с каким азартом он произносил! Откуда эта энергия? Когда ему было десять лет, произошла Чернобыльская авария. Он слышит по телевизору: ничего страшного, опасности для людей нет. И тут же видит, что люди из деревни, где живут его родственники по украинской линии, вынуждены эвакуироваться, взяв с собой минимум вещей. Собственно, он указывает нам истоки своего политического темперамента: из горбачевского детства, где он видит разницу между лживым телевизором и реальностью.
Название книги – "Патриот" – звучит не по-русски, а по-американски
Второй источник – знаменитые кухонные разговоры. Его отец – военный. Дело происходит в военном городке. Советские офицеры собираются на кухне и шушукаются, ведут политические разговоры, накрывают подушкой телефон. Навальный слышит все это и превращает эти кухонные разговоры в настоящую политику. Он сделал очень правильные выводы из того, что видел в детстве. Он в меньшей степени критикует Горбачева, в большей степени – Ельцина и тем не менее встраивает себя в российскую, даже советскую и постсоветскую демократическую традицию. Это по-своему уникально.
Сергей Медведев: Он очень рано понял, что нельзя лгать. Это моментально переводит его в очень высокий моральный регистр (как Солженицын – жить не по лжи). И его чувствительность ко лжи (не лгать и не воровать – это стало одним из первых его политических лозунгов) выделяет его среди этой советской повседневности.
Андрей Архангельский: Он добавил к политике этику, и это какой-то совершенно невероятный десятый уровень!
Сергей Медведев: Да, он действительно выходит на уровень высочайших мировых образцов – Манделы, Гавела, Сахарова. С одной стороны, он продукт 90-х: он рассказывает, как жил, развивался, даже давал взятки тогда. С другой стороны, его неприятие Ельцина и всей околоельцинской тусовки. Является ли это его политическим завещанием, которое, может быть, сейчас претворяет в жизнь ФБК?
Андрей Архангельский: Он сознается, что был яростным поклонником Ельцина до определенного случая, когда вдруг понял, что все неправда, цитирую: "Люди из когорты Ельцина никогда не были демократами". Это советские партработники, которые умели притворяться, для своих выгод использовали в том числе и демократический язык, ценностей за этим не было. Вот позиция Навального!
Означает ли это, однако, что Навальный вообще перечеркивает ценность российской демократической традиции 1990-х годов? Нет, я бы так не сказал. Он говорит, что без этики никакая демократия невозможна. Собственно, Навальный как политик совершает то, чего не хватало ельцинской системе, а ей не хватало ценностей. Этическая платформа была совершенно потеряна. Навальный как политик добавляет эту компоненту, которой не хватает демократическому посттоталитарному режиму, для того чтобы наконец зародилась основа, на которую можно опираться. И его лозунги – "Не врать! Не воровать!" – это и есть первое напоминание о том, что нам не хватает этики.
Навальный очень рано понял, что нельзя лгать
Сергей Медведев: Он гораздо менее едко и зло говорит о Горбачеве, хотя он и разошелся с Горбачевым, но в конце признает, что у того было какое-то ценностное начало. И, самое главное, Горбачев не воровал, в отличие от тех, кто пришел вслед за ним.
Щаранский, который состоял в переписке с Алексеем Навальным, называл его "диссидентом высшего класса". Действительно, когда мы рассуждаем о Навальном, вспоминаются имена и Марченко, и Григоренко, и Сахарова, и Щаранского. Но они все-таки были правозащитниками, а он стал политиком. Удалось ли ему вернуть политику в Россию? Мне кажется, что он со своим призывом к политике остался вопиющим в пустыне. Россия, за исключением нескольких десятков тысяч человек, не пошла за ним в политику.
Андрей Архангельский: Он стал мостиком между диссидентской традицией 70–80-х годов и политикой. В сущности, он научил нас заниматься политикой и приучил к тому, что это нормальное дело, как чистить зубы. Это и есть его главный вклад в историю, потому что заниматься политикой теперь, благодаря Навальному, означает нормальную человеческую деятельность.
К концу жизни, уже в тюрьме, Навальный в шутливом тоне говорит: "У Сахарова была вот такая шапка, и у меня сейчас такая шапка", имея в виду ушанку. Я предполагаю, что таким образом Навальный признает свою политическую ошибку, то, что его дискурс не включал в себя именно диссидентскую, интеллигентскую традицию, не соединил два этих мощных рукава.
В его дискурсе практически не звучало это обращение к интеллигенции. Интеллигенция очень хорошо распознавала этот язык. Она понимала, что это правильные вещи, но "этот парень не наш", причем он сознательно акцентирует внимание на том, что "я не ваш". И те пунктиры, которые он протянул к диссидентам уже в своих тюремных записках, – это, по-видимому, в своем роде запоздалое признание в том, что надо было говорить и с этой частью тоже. Конечно, это не снимает ответственности и с интеллигентов-чистоплюев, которые не признали Навального лидером и не готовы были ни на какие компромиссы. Тут с обеих сторон были допущены фатальные ошибки.
Сергей Медведев: Но при этом он все-таки поднял не интеллигенцию, а тот самый независимый городской класс, который когда-то называли креативным. Они, по-моему, и пошли стоять на кубах Навального?
Алексей стал мостиком между диссидентской традицией 70–80-х годов и политикой
Андрей Архангельский: Проблема в том, что кубы Навального и, собственно, вся история городского класса Навального тоже представлялись как люди из космоса, некие новые люди взамен старых. Ошибка была в том, что "взамен старых". Вот если бы, условно говоря, Навальный во время своей политической деятельности проводил параллель с широким российским демократическим движением, я думаю, это сыграло бы как главная ставка, еще больше усилило бы его и сделало по-настоящему общенациональным лидером.
Мы все время пытаемся создать все заново, а вместо этого следовало бы по крупицам собирать примеры свободы, которые были и в брежневское время, и в хрущевское, и в перестроечное. Не получилось создать свободу на пустом месте, заново. Она в любом случае имеет какие-то корни. Возможно, речь просто идет о формальных словах, о лексике Навального, о том, что ему не удалось соединить свой дискурс с предыдущей историей демократической России. Наверное, это лишило его той значительной части поддержки, которая была бы далеко не лишней.
Сергей Медведев: Его возвращение в Россию – сколько в этом было прагматизма, а сколько просто этики, морали или даже христианской жертвы?
Андрей Архангельский: На этот вопрос мы не ответим никогда. Но вопросы без ответов иногда играют более важную роль, чем те, на которые ответы есть. Безусловно, там был и практический расчет. Это было очень по-русски – такая ставка на последнюю карту, русская рулетка. Тут невозможно отделить рациональное от иррационального. Но вот важная вещь: Навальный вернулся в Россию примерно за год до того, как Путин начал войну, то есть он вернулся в Россию, которая еще не совершила акт агрессии против Украины.
Сергей Медведев: Где еще можно было выходить на улицы.
Следовало по крупицам собирать примеры свободы, которые были в разные времена
Андрей Архангельский: Навальный возвращался в страну, правила игры в которой были ему известны, и они еще более-менее соблюдались. А после 24 февраля это была уже другая Россия. Навальный, по-видимому, лучше всех понял, что эта война для Путина означает в том числе и не оставить себе возможности для отступления. Он понял, что это ловушка, что она захлопнулась. Я думаю, уже тогда он не сомневался в том, что из тюрьмы не выйдет.
Сергей Медведев: Он об этом пишет: "Скорее всего, я умру в тюрьме". Это одни из самых сильных страниц в книге, когда ближе к концу книги он убеждается, что жена это тоже понимает. Они оба это понимают и могут об этом говорить.
К нам присоединяется Николай Митрохин, научный сотрудник Центра изучения Восточной Европы Бременского университета. Кого представлял Алексей Навальный? Можно ли сформулировать некую понятную социальную страту, которая была за ним?
Навальный собрал вокруг себя прежде всего молодых профессионалов
Николай Митрохин: С одной стороны, это участники массовых митингов в поддержку демократических реформ в Москве; совершенно очевиден образ условного айтишника, голосующего за Навального. С другой стороны, после его ареста мы увидели массовые митинги и пикеты в более чем ста городах России, объединившие как минимум 200 тысяч человек. Стало ясно, что группа его поддержки гораздо шире, чем казалось.
Но ее центр находится не в Москве и Петербурге, которые всегда поддерживали демократическую оппозицию, а в первую очередь в российской провинции, в крупных и средних городах Поволжья, Урала, Сибири и даже Дальнего Востока. Скорее всего, это средний класс. Там встречались предприниматели средней и мелкой руки, отчасти студенчество, если говорить о миллионниках. Это малый и средний бизнес, сотрудники госкорпораций, люди свободных профессий. Здесь самое интересное – возрастная группа поддержки: он собрал прежде всего молодых профессионалов.
Сергей Медведев: Я вспоминаю структуру советского и постсоветского общества, описанную Симоном Кордонским. Есть сословие власти – 7 миллионов человек, есть огромное сословие под названием "народ" – больше 80 миллионов человек, которые зависят от государственного бюджета, и есть активное население – около 17 миллионов человек. По-моему, вот это активное население и актуализировал Навальный.
Николай Митрохин: Да, в значительной мере. Что интересно, среди низовых активистов Навального наблюдалось энное количество сторонников праворадикальных или русских националистических идей, в том числе какие-то бывшие военные. В общем и целом это малый бизнес либо люди, зарабатывающие в составе крупного, которые крайне недовольны системой перераспределения их налогов. Это примерно соответствует той группе, которая была активна в период последнего Майдана в Украине.
Сергей Медведев: Был последний большой акт российской политики – это похороны Навального и неостановимый поток людей, которых не испугали даже возможные аресты. А что с этими людьми сейчас в новой, военной, мобилизационной России?
Николай Митрохин: В современной России создан обширный слой людей, который находится в явной политической оппозиции режиму, но при этом они не выехали. Они никак не представлены и служат объектом выборочных репрессий со стороны силовиков, которые прихватывают их за какие-то денежные переводы или за высказывания. Это такая внутренняя достаточно широкая российская оппозиция, которая, видимо, не полностью разделяет повестку оппозиции зарубежной.
Публика, потерявшая вождя (а он был вождь!), разбредается куда-то еще. А вот куда она разбрелась – никому не понятно.
Сергей Медведев: А до какой степени нынешний ФБК является наследником Навального, представляет его идеи?
Николай Митрохин: Я думаю, в значительной степени в том плане, что у Навального была такая обличительная повестка и риторика – за счет разрушения старого наследия демократов 90-х формировать некое свое движение. Но Навальный понимал узость подобного рода платформы и конфликтность такого рода потенциала. Широкое демократическое движение все-таки поддерживает 90-е. И завести его в клинч с ближайшими своими союзниками – мне кажется, это для него был не выход.
Я вижу одно: ФБК отошел от своей главной задачи – достаточно массового поиска и разоблачения путинского чиновничества, выискивания новых свидетельств, документов, борьбы с его нелегальными доходами и их размещением на Западе. Вот эта задача выпала из повестки за последний год, а вместо этого начались непрерывные конфликты.
Сергей Медведев: Можно ли понять Навального, в том числе его возвращение в Россию, его борьбу, вне его христианства?
Навальный говорит евангельские слова, которые произносил и Христос: "Я не боюсь, и вы не бойтесь!"
Николай Митрохин: Христианство – это такая штука, что любой найдет в ней обоснование для своей деятельности. Честно говоря, я не вижу его как христианина. Христианство, особенно православие, подразумевает соборность, то есть поиски коллективных решений и коллективного способа жительства. Деятельность Навального была построена совершенно противоположным образом: лидерство, отсечение всего остального, оставление за собой сплоченной группы соратников. Конечно, он использует христианскую риторику, но я в большей степени вижу Навального в качестве прокурора с левыми, если не сказать коммунистическими, убеждениями.
Сергей Медведев: Конечно, феномен Навального гораздо больше, чем его политический проект, чем нынешний ФБК. Россия пока очень неудачно проживает XXI век. И вот на фоне этого глобального провала я считаю, что Навальный – это пока лучшее, что произошло в России в этом столетии. Да, он не смог изменить страну, его "прекрасная Россия будущего", его завещание "Россия будет счастливой" пока повисают в воздухе. Но он со своей этической программой стал правозащитником и борцом мирового масштаба. Эта книга – важный документ для нашего осознания этого факта, потому что в ней Навальный говорит евангельские слова, которые произносил и Христос: "Я не боюсь, и вы не бойтесь!"
