Мне было четырнадцать лет, когда я познакомился с выражением "кричит как потерпевший". Дело было в московском гастрономе, где пенсионера обвесили в мясном отделе, и теперь он жаловался высоким голосом, потрясая куском колбасы землистого цвета в толстой оберточной бумаге. Шел второй год продовольственной программы, колбаса была в дефиците даже в Москве, а за ее пределами и вовсе превратилась в миф, так что каждый грамм был на счету. "Что кричишь как потерпевший", – беззлобно сказала продавщица, шмякнула ему в сверток еще кольцо "любительской", и пенсионер мгновенно успокоился.
Сегодня в русских соцсетях снова слышится крик потерпевших. Нет, не от путинского режима, не от политических репрессий, не от войны в Украине – это крики пострадавших от девяностых, десятилетия, которое сегодня, тридцать лет спустя, предстает в виде первородного греха России, каинова преступления власти, лежащего в основе всех наших бед. Начало было положено сериалом Марии Певчих "Предатели", который без обиняков и без полутонов разоблачал коррупционные преступления главных фигурантов 1990-х. Премьера первой серии состоялась 16 апреля 2024 г., и вот уже полтора месяца, как политически ангажированную российскую публику охватила невиданная по масштабам дискуссия, самая крупная с начала большой войны в феврале 2022-го, в которой высказались, кажется, почти все и которая была продолжена интервью, взятым Юрием Дудем у Михаила Ходорковского с тем же, что у Певчих, обвинительным пафосом.
У них болит не Харьков, у них болит Чубайс
За эти полтора месяца Россия бомбила Чернигов (17 убитых, 78 раненых), ударила кассетным боеприпасом по набережной в Одессе (7 убитых и 30 раненых) и многократно утюжила ракетами Харьков – от удара по строительному гипермаркету "Эпицентр" 25 мая погибли 18 и ранены десятки людей. Пока судмедэксперты в Харькове берут у детей образцы ДНК, чтобы опознать останки их сгоревших родителей, россияне самозабвенно спорят о залоговых аукционах 1994 года, приватизации "Связьинвеста" в 1997-м и "ельцинском доме" на Осеннем Бульваре в Москве: у них болит не Харьков, у них болит Чубайс.
Я не хотел бы обсуждать здесь фильм Певчих: он сделан в фирменной стилистике ФБК, проверенной сотнями миллионов просмотров, и является выполнением политического завещания Алексея Навального "Мои страх и ненависть", опубликованного в августе 2023-го, где политик решительно сводит счеты с девяностыми. Пусть говорят, что фильм несвоевременен, тенденциозен и бесполезен для борьбы с режимом – Мария в своем праве, у нее своя повестка, обязательства и свои политические цели, возможно, отличные от целей и вкусов либеральной публики. Гораздо интереснее тот аппетит, с которым просвещенная общественность в очередной раз принялась пережевывать давно разобранную по косточкам тему девяностых – за последние годы это по меньшей мере третья такая дискуссия, если вспомнить дебаты о "Ельцин-центре" и о фестивале "Остров 90-х". Видимо, есть что-то в этом периоде, что заставляет самых разных людей, от путинских пропагандистов до оппозиционных публицистов, от "бумеров" до "зумеров", возвращаться к девяностым и их проклинать.
Это часть того, что я назвал бы комплексом жертвы и атрибуцией своих страданий внешнему злу, разновидность почтенной русской традиции под названием ресентимент. Ницше, автор этого термина, называл ресентимент "моралью рабов", мстительной завистью униженного человека, бессильного изменить условия своего существования и видящего причину своих несчастий во внешнем зле. Позже Макс Шелер писал об особой склонности русских к ресентименту, приводя примеры из книг Гоголя, Достоевского, Толстого – в условиях несвободы люди склонны направлять свою ненависть не на источник собственных несчастий (государство, начальство, рабское состояние), а на внешнюю силу – так "подпольный человек" у Достоевского, униженный своей жизнью в Петербурге, мечтает разрушить Хрустальный дворец в далеком Лондоне. Так же и в России постоянно пытаются объяснить несовершенство мира либо враждебной внешней силой, либо ошибками прошлого, заменяя критическую самооценку и практическое действие по изменению мира "проклятым" вопросом "кто виноват?"
В различные эпохи в главные виновники назначались татарское иго, крепостное право, немцы, евреи, англосаксы, наследие царизма, советское прошлое и теперь вот "лихие девяностые". Причем чем дальше провинившаяся эпоха отстоит во времени, чем старее, слабее и безответнее ее основные фигуранты (мертвые Ельцин и Гайдар, комичный Чубайс, отсидевший и изгнанный из России Ходорковский), тем праведнее гнев. Этот гнев безобиден и политически бессмыслен, но он выполняет терапевтическую функцию, канализируя фрустрацию, примиряя с действительностью и одновременно давая гневающемуся смысл жизни и чувство идентичности.
В последние десятилетия в мире произошел "терапевтический переворот", и в основание идентичности теперь положена травма. У каждого уважающего себя человека обязательно должна иметься травма – абьюзивные родители, токсичные отношения, харассмент на службе – а для групп это может быть травма колониализма или дискриминация по признаку пола, расы, сексуальной ориентации. Идентичность человека все чаще предстает как набор разнообразных травм, выявлению, обсуждению и терапии которых посвящена немалая часть общественной жизни, медийного контента и академической литературы.
Проговаривание "травмы девяностых" – это обманчивая терапия, которая выставляет индивида не в качестве субъекта истории, а в виде несправедливо обиженной жертвы
Так же и в России сегодня найдена универсальная основополагающая травма: это девяностые. Она объединяет таких антагонистов, как звезду оппозиционных медиа Елену Костюченко с ее рассказом о мешке гуманитарной перловки в голодном Ярославле 1997-го и лояльную журналистку Анастасию Миронову, написавшую чернушную повесть "Мама!" об ужасах девяностых на рабочей окраине Тюмени, от Марии Певчих с "Предателями" до Владимира Путина с рассказами о "гражданской войне" в России накануне его прихода во власть. Осуждать девяностые модно, актуально и совершенно безопасно; это вид ретрополитики, с которой Россия живет уже четверть века, заменив образ будущего мучительными разборками с собственным прошлым. Проговаривание "травмы девяностых" – это обманчивая терапия, которая смещает фокус социального действия, позволяет примириться с настоящим и главное – выставляет индивида не в качестве субъекта истории, а в виде несправедливо обиженной жертвы. Ценность виктимизации для управления толпой хорошо понимал Жириновский, который еще четверть века назад выдвинул простой и эффективный лозунг: "За русских, за бедных!".
Между тем травма девяностых во многом сконструирована, является плодом политического воображения. Да, это было временем слома, исторического разрыва и дислокации, когда неожиданно схлопнулось патерналистское государство и десятки миллионов людей с привычкой к социальному иждивенчеству оказались одни на холодном ветру истории, в мутных водах свободного рынка. Однако по сравнению с катастрофами последнего столетия – настоящими голодоморами, когда крестьяне ели не перловку со снегом, а лебеду с глиной, массовыми репрессиями и переселением народов, по сравнению с убожеством и лицемерием брежневской эпохи и беспримерным воровством путинских времен – девяностые кажутся далеко не самом тяжелым десятилетием в русской истории минувшего века, а возможно, и самом "вегетарианским". Однако они оказались удобной мишенью: на ненависти к ним можно построить идентичность и избавиться от неудобных вопросов по поводу страшного прошлого (дискуссия о сталинизме в России так и не состоялась) и не менее страшного настоящего.
Комплекс жертвы неистребим, как и привычка разбираться с прошлым. Пройдут годы, путинская эпоха канет в Лету, но если что-то после нее и останется на месте России, то будущие поколения россиян, выбравшись из-под обломков, станут проклинать ее, как когда-то девяностые – изображая из себя невинных жертв, крича как потерпевшие.
Сергей Медведев – историк, ведущий цикла программ Радио Свобода "Археология"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
