16-летняя активистка из Санкт-Петербурга Елизавета Вернер не вылезает из отделов полиции и психиатрических клиник: полицейские сдают её туда за побеги из дома, а родители не спешат забирать. Лиза рассказала Радио Свобода о противостоянии с системой, тюремных порядках и насилии в Центре восстановительного лечения ”Детская психиатрия" им. С. С. Мнухина.

Мы встречаемся с Лизой в кафе напротив питерского Гостиного двора. Она немного опаздывает – любит вставать поздно. Зелёные волосы, следы от порезов на руках, засос на шее – все приметы непокорного подростка. Лиза живёт с матерью, отчимом и двумя младшими братьями. Отчим работает, мать – домохозяйка, обычный петербургский средний класс. Лиза закончила 9 классов и дальше учиться не стала, занимается активизмом и ждёт совершеннолетия, чтобы уехать из страны. Лиза говорит громко, нимало не стесняясь, официанты за барной стойкой прислушиваются и время от времени подходят спросить, всё ли в порядке. С заказом всё в порядке, с историей Лизы не очень.

— Мне всегда хотелось сбежать из дома из-за родителей. Я всегда была таким человеком, который делает всё по-своему, не оправдывает ожиданий, не идет на уступки. И моя мать, собственно, с таким же характером. Два таких человека, живущие вместе, когда к тому же один юридически зависим от другого, – это, ну, такое себе. На меня постоянно орали, в детстве били, мы в какой-то момент почти перестали общаться, могли месяцами не разговаривать, жили как в коммуналке.

– Как вы из дома сбежали?

– Я была тогда в 7-м классе, меня травили учителя, мне вообще было очень плохо. Родителям позвонили из школы, пожаловались на меня за что-то, и когда я пришла домой, они решили у меня отобрать всю технику: телефон, планшет. У меня тогда не было друзей, только в интернете я могла какую-то поддержку получить и с кем-то общаться. Я пыталась ничего им не отдавать, потому что, ну, это мои вещи и почему они вообще считают, что они могут их забрать? У меня их отобрали силой, отчим ударил меня по голове. Я поняла, что в этом месте я больше оставаться не могу, и уехала к знакомой.

– Наутро в Вк[онтакте] мне написал какой-то фейк, представился сотрудником полиции, уговаривал меня вернуться, угрожал психиатрической больницей. Я в это не поверила и заблокировала его. Потом мне написала моя знакомая, с которой я полтора года не общалась, предложила встретиться. Я почему-то это подозрительным не посчитала, согласилась. Я подхожу к метро, она мне машет руками, я подбегаю, и меня хватают два мента в гражданском. Я кричала, пыталась вырываться, меня отвезли в 32-й отдел. 11 декабря 2018 года я сбежала, 13-го меня поймали.

– Меня привезли в отдел, вызвали родителей. Я сказала, что у меня башка болит, и менты вызвали скорую. Менты сказали врачам, что у неё там ещё и руки порезаны, меня повезли сначала в обычную больницу – проверять на сотрясение мозга, потом туда уже вызвали психиатрическую скорую.

– И что в больнице?

– Мне не дали никому сообщить, что со мной, я потом зашла в одну беседу [в ВК], и там на полном серьезе обсуждали, что я умерла. Меня ночью уже привезли, заставили показать порезы, потом медсестра или врач, которая меня принимала, меня оборвала, говорит: "А родители ремень взять не пробовали?"

– А почему резались-то?

– Ну из-за родителей, из-за школы, потому что мне тогда было очень плохо. Мне было сложно ходить в школу, прилагать усилия к учёбе, а родители даже слышать не хотели о том, чтобы перевести меня на домашнее обучение. Годом позже им всё-таки пришлось это сделать, и это было лучшее, что вообще со мной в жизни случалось.

– Так, вернёмся в больницу.

– Мне выдали какой-то застиранный халат с дырками, я говорила им, что я в таком халате даже мусор не пошла бы выносить, на что они мне ответили, что сейчас вколят аминазин и отправят в изолятор. Сначала я думала, что мать меня заберёт, но она ко мне приехала только через три недели. Когда в первый день я проснулась, я спросила у одной пациентки, а есть ли здесь кто-то, кто не орёт? Потому что за то утро несколько медсестёр пришли в палату, и все они орали на детей. Мне ответили, что нет, здесь все орут. На меня постоянно орали, что я ничего не ем, угрожали поставить анорексию, а у меня просто есть такая особенность, я очень много чего не ем из-за цвета, текстуры, запаха, это со мной с детства. Я пыталась это объяснить, но мне всё равно говорили, что ты анорексичка, мы сейчас поставим тебя на контроль питания, пока не начнёшь всё есть, отсюда не выйдешь.

Неделю я провела в наблюдательной палате. Там абсолютно нечем было заняться. Кто-то из медсестёр принес туда каталог из "Пятёрочки", и его усиленно изучали.

– А что, книг не было?

– Книги были, штук пять, сказки. Они там находились уже явно долгое время, там не было половины страниц. После наблюдательной палаты переводят в общее отделение, там есть игровая комната. Там было много книг, выдавали бумагу и карандаши, можно было пообщаться, только там всё время находилась медсестра, которая подслушивала разговоры, записывала их и передавала врачам. Вообще там никакого личного пространства. Камеры в палатах и монитор на посту у медсестёр. В туалетах перегородки, дверей нет, в душе то же самое, то есть ты моешься, рядом кто-то моется, и на всё это смотрит медсестра и ещё пять человек, которые ждут своей очереди. В душ водят раз в неделю, но за хорошее поведение могут разрешить помыть голову два раза в неделю. Мне как-то сказали, что я не заслужила голову помыть. Распорядок дня там невозможный. Тихий час – три часа. Во вторник день посещений, и к кому не пришли родители, то четыре. И на нем обязательно нужно спать, а столько спать невозможно. Отбой в девять, подъём в восемь, и ещё 3–4 часа тихий час. Читать нельзя, говорить нельзя, в туалет даже нельзя – лежи терпи.

– Расскажите про физическое насилие в больнице.

– Физическое насилие постоянно применяли к тем, кто не может никак за себя постоять. Там есть умственно отсталые либо те, к кому не приходят родители, из детского дома там могут дети месяцами лежать, и никому до них дела нет. Их могут бить, таскать за волосы, толкнуть, дать пинка под зад. Со мной было только один раз. Я последняя выходила из столовой, и медсестре не понравилось, что я слишком медленно выхожу. Она меня схватила за плечо, прижала к стене и ударила по лицу.

– А как зовут её, вы помните?

– Токарева Татьяна Петровна, медсестра 3-го отделения. Она била всех по поводу и без, орала, с ней вообще невозможно было ни о чём договориться. Вообще, многие сёстры разговаривали не иначе как матом. Одна 1 января пришла на работу с перегаром. Один раз нас выстроили и полчаса рассказывали, что вы здесь абсолютно никто, мы можем с вами делать, что хотим, и вы никому ничего не докажете: мы вам шизофрению в карточке поставим и спишем всё на то, что вы бредите.

– А за что наказывали обычно?

– Ну, там, не знаю, слишком часто выходишь в туалет, с кем-то шёпотом общаешься на тихом часу, не ешь то, что тебе дают, за кого-то заступаешься. И аминазином всех кололи очень часто за плохое поведение, без назначения врача. Один раз мне его хотели вколоть за то, что я ответила медсестре на её матерную тираду в мой адрес.

– Матом ответили?

– Нет, не матом. Просто спросила, а почему вы вообще так себе позволяете общаться с пациентами психиатрической больницы, где, собственно, психику лечить должны? Меня потащили за волосы в процедурную колоть аминазин, я вырвалась, убежала, и не знаю почему, но больше ко мне не подходили. Один раз, когда всех вели принимать таблетки, одна медсестра что-то крикнула, её кто-то передразнил, она не поняла, кто это, и такая, типа: либо сейчас тот, кто это сделал, признаётся, либо всё отделение идёт в процедурную колоть аминазин.

– И чем закончилось?

– Никто не признался. Пришла другая медсестра, и она отвлеклась. Всем повезло, можно сказать.

– А что за дети с вами лежали?

– Большинство туда попали за побег из дома, за плохое поведение, типа, они ссорились с родителями, школу прогуливали. Кого-то отправили из детского дома, потому что это распространенная практика в детских домах – детей отправлять в психушки. У некоторых умственная отсталость, и они там безвылазно лежат, потому что родители ими не хотят заниматься. Кого-то туда отправили приёмные родители – они получают пособие, пропивают его, а ребёнок в психушке. Если честно, мне кажется, там вообще мало кому нужно находиться.

– Вам никакого диагноза так и не поставили?

– Мне написали что-то типа "элементы девиантного поведения, уход из дома", но такого диагноза нет в МКБ.

– А врачи что говорили?

– Когда в первый день меня к врачу на беседу вызвали, я объяснила, почему я сбежала из дома. Она заняла сторону родителей, что надо слушаться маму и всё такое, никто даже не скрывал, что меня там держат за побег. Никто даже не обращал внимания, что у меня руки были порезаны. Точнее, один раз обратили на это внимание, сказали: ”Вот ты знаешь, твоей матери это не нравится". Все разговоры с врачами сводились к тому, что тебе надо поменять своё поведение, надо перестать общаться с теми, с кем ты общалась до того, как сюда попала.

– Почему никто не жалуется на больницу?

– Когда я оттуда вышла, мне было 14 лет, я вообще не могла никуда жаловаться без родителей. Одной женщине я помогала писать жалобу в прокуратуру, её сына там избили. Но когда туда приходит проверка, они ничего не замечают, на один день все делают вид, что всё там нормально.

– Итак, вы вернулись домой.

– Да, мне стали угрожать психушкой, я записала угрозы на диктофон и пошла писать заявление в полицию на своих родителей. Там заявление не приняли, потому что я несовершеннолетняя и даже на своих родителей заявление можно подавать либо с родителями, либо с представителем органов опеки. А у органов опеки такой график работы, что просто, ну...

– До опеки так и не дошли?

– Я узнавала часы работы органов опеки. Оказалось, что они работают, по-моему, два дня в неделю, а мне нужно было прям срочно, потому что я не знала, отправят меня в психушку или нет. В психушку мне не хотелось. В общем, мент отвёл меня домой и сказал моим родителям, что вот ваша дочь, если вам так плохо вместе живётся, она может поехать в социальную гостиницу. Я была только за и через недели две поехала туда, почти два месяца там прожила.

– Там было лучше, чем в больнице?

– Насилия там не было, но там были другие вещи, которые мне не понравились. Там очень сильно контролируют, в школу каждый день звонят, гулять можно два часа по будням и четыре по выходным, там проводят постоянно какие-то обязательные мероприятия, там распорядок дня, а у меня свой распорядок дня, и он меня вполне устраивает. Ну то есть я привыкла, что я могу утром уйти из дома и вернуться вечером, а там так нельзя. Меня могли не выпустить на улицу, потому что, типа, я слишком ярко накрасилась. Я поняла, что это учреждение не для меня, потому что там тоже очень сильно ограничивают.

– Вы сказали, что вас учителя травили в школе. Расскажите подробнее.

– Ну то, что я делаю всё по-своему, распространялось и на школу. Во-первых, это касалось школьной формы, потому что мне не нравится её идея. Ещё у меня в 6–7-м классе была жуткая социофобия. Я не могла ни ответить на уроке, ни выйти к доске, и никто мне на уступки не шёл. Я говорила, что я на перемене могу что-то ответить, могу после уроков прийти, но всем было всё равно.

– А одноклассники?

– В начальной школе меня травили, потом ко мне стали более нормально относиться, но со временем, когда у меня начались проблемы с психикой, меня стали все игнорировать, со мной никто не общался. А если кому-то что-то не нравилось, весь класс пытался на меня надавить, наорать. Близкие отношения у меня сложились только с одним человеком.

– Вы сказали, что из школы ушли всё-таки.

– В 8-й класс я перешла в другую школу. В первый же день меня пытались оттуда отчислить, потому что я, по мнению директора, пропагандировала извращения и призывала к революции. Пропагандой извращений они назвали значки, которых у меня на рюкзаке было много, и один был радужный, а революция – они нашли моё выступление с согласованного митинга против домашнего насилия. Отчислить меня не могли, потому что это можно сделать только с 15 лет, а мне тогда 14 было, но родители решили пойти по пути наименьшего сопротивления и 8–9-й класс я отучилась экстерном.

– Какие планы на жизнь?

– В первую очередь я планирую получить эмансипацию. Это когда человека признают дееспособным при наличии у него либо официального трудового договора, либо брака. Меня снимут с учёта в полиции через полгода, и я смогу всем этим заняться. Пока что я вынуждена жить с родителями, хотя мне есть где жить, у меня есть деньги, чтобы жить отдельно, но они меня постоянно объявляют в розыск, если я домой не прихожу. А потом хочу уехать из страны, потому что мне неоднократно угрожали уголовками, тут становится опасно находиться.

– В смысле угрожали уголовками?

– Когда я вышла из психушки, меня поставили на учёт у инспектора по делам несовершеннолетних. Когда я к ней пришла, она начала мне угрожать ФСБ, колонией для несовершеннолетних, обыском с изъятием техники. Литкевич Анна Викторовна, 17-й отдел полиции. Типа, мои посты в инстаграме можно под экстремизм подшить, под оскорбление представителей власти. Потом мне неоднократно угрожали тем же самым сотрудники полиции, приходили анонимные угрозы обыском, тюрьмой, психушкой.

Я с 2017 года занимаюсь активизмом, сначала в интернете что-то писала, потом начала выходить на улицу. Здесь на Гостинке каждые выходные проходили акции: сначала в поддержку Хабаровска, потом в поддержку Беларуси, когда Навального отравили, выходили за Навального. На последней акции я вышла с пустым плакатом, и меня задержали. Потом меня полтора месяца дома не было, родители меня объявили в розыск, меня поймали в подъезде того дома, где я жила. Отвезли в 17-й отдел, там вызвали скорую психиатрическую. Второй раз я поехала в психушку, потому что ушла из дома. Это было подростковое отделение психиатрической больницы им. Скворцова-Степанова. Там отношение персонала лучше, никто ни на кого не орёт, никто не следит, сколько ты ешь, нет камер в палатах, никого не бьют. Но и там не самые приятные условия, телефоны запрещены, писать, рисовать можно только в определенное время, в душ тоже водят раз в неделю, но там я просто мыла голову каждый день в раковине.

В один из последних дней всё отделение обыскивали, потому что у одной девочки нашли лезвие. Переворачивали все вещи, матрасы, постельное бельё срывали, заставляли раздеваться. Я толкнула речь в коридоре, что я ненавижу это место, как здесь всё отвратительно и что такие условия абсолютно не способствуют выздоровлению. В детской больнице мне за такое точно вкололи бы аминазин, а тут ко мне пришёл врач и такой, типа: "Что ты за революцию тут устраиваешь?" Плюс в подростковом отделении тем ещё хорошо, что там долго не держат, понимают, что если человек сбежал из дома, значит, у него были основания, а не просто он хотел побегать. Меня выписали через 18 дней.

– Со второй больницы прошёл год. Что за этот год произошло?

– Да ничего особо не произошло, я успела ещё в центр временного содержания попасть на двое суток – за распитие спиртных напитков в общественном месте. Я знала, что рано или поздно родители меня откажутся забирать из полиции, но я думала, я туда попаду за что-то благородное, типа, за пикет, за митинг… Мне тогда месяц оставался до 16 лет, меня даже не оштрафовали.

– Вы говорите, у вас деньги есть на самостоятельную жизнь – а откуда?

– Госдеп платит.

– Нет, Госдеп платит мне. А вам-то кто?

– Не хочу говорить. Есть подработки.

– А куда эмигрировать хотите, в какую страну?

– В Грузию.

Радио Свобода также поговорило с матерью Лизы Варварой Калининой:

– С Лизой всегда было непросто, мы постоянно пытались решить проблему с психологами, первый психолог у нас был ещё перед школой. Потом в школе была семейная терапия, мы ходили к школьному психологу с Лизой и с мужем, всей семьёй, но это не помогало. В 7-м классе у неё были постоянные конфликты со всеми, дети травили её, из школы нам звонили ежедневно: она ходила вся изрезанная, могла выбрить брови и так в школу пойти, могла во время разговора с завучем повернуться и уйти, во время урока ноги на стол могла положить. Постоянно скандалы были: в школу не хочу, уроки делать не хочу, ничего не хочу. А школа хорошая была, английская школа Невского района. Когда случился конфликт перед больницей, мы все были на взводе, позвонила её учитель, жаловалась на неё. Как-то хотелось повлиять на неё, потому что она вся была в социальных сетях. Я сказала: "Ты отдаёшь мне телефон", она не отдавала. Муж у меня очень спокойный, это я эмоциональна, могу накричать, а он с ней хорошо всегда общался. Когда он приехал с работы, это был пик нашего конфликта. Он ей говорит: "Тебе родители сказали отдать айпад и телефон, какие вопросы могут быть?" Ну 13 лет человеку, должен же быть какой-то авторитет родительский? Она вцепилась в телефон мёртвой хваткой, Дима ей говорит: "Лиз, отдай". Она кричала: "Нет, я не отдам". Он до последнего с ней пытался договориться, что наладишь учёбу, мы тебе всё отдадим, у неё началась настоящая истерика, и он ей дал подзатыльник. Потом мы ушли на кухню разговаривать, а она выскочила в дверь. Это был поздний вечер. Дима поехал её искать по всем дворам, искали несколько часов, потом пошли в полицию.

– Лиза жалуется, что вы сдали её в больницу и не хотели забирать, несмотря на происходившее там насилие.

– Она преподносит своё попадание туда так, что это по моему разрешению. Было так: когда её задержали, она пожаловалась, что при задержании её стукнули головой, у неё болит голова, её отправили в обычную больницу. Я утром стала звонить в эту больницу, мне уже говорят, что вашего ребёнка увезли в Мнухина, увезли из-за порезов. В тот же день я туда поехала. Я приезжала туда два раза в неделю, сама общалась с психиатром, с ней нам поначалу не разрешали общаться, это была врачебная рекомендация, у меня не было повода не доверять врачам. Врачи на меня произвели хорошее впечатление, у меня не было мысли им не верить. Через три недели нас объединили, это была семейная терапия. Когда нам разрешили с ней видеться, я приезжала к ней вместе с мужем и сыном, мы всегда приезжали с полными мешками еды, потому что там дети из детских домов, которых никто не навещает. Блины им пекла, Лиза оттуда вышла плюс 8 кг. Да, Лиза говорила о двух или трёх медсёстрах, которые применяли физическую силу, мне, конечно, было её жалко, но я слушала врача, который мне говорил, что её нельзя сейчас забирать, ей нужно прочувствовать весь ужас этого заведения, чтобы ей не хотелось сюда попадать снова и тем более резать себя.

После больницы в наших отношениях ничего не изменилось, больница ничего не наладила. Больница казалась мне последней инстанцией, на неё были большие надежды. Когда Лиза вернулась, у нас такой был тупик в отношениях, я не знала что делать. Первые две недели было всё нормально, потом она перестала принимать лекарства, и вернулась прежняя Лиза: в школу не хочу, уроки не хочу, вся в телефоне. Я в панике, я не могу на неё никак повлиять, я ей сказала, что вызову врача, если ты не хочешь в школу. Она пошла в ОВД писать заявление. Девочке 14 лет, она выглядела, простите, как проститутка: короткие шорты, капроновые колготки, а на улице март, снег лежит. Её вернул оперативник, говорит: "Заберите это чудо, зачем она в таком виде ходит вокруг отдела". Мы когда с ним разговаривали, мы говорим: "Мы не знаем, что с ней делать". Он говорит: "Позвоните в социальную гостиницу". Я сначала сомневалась, как можно ребёнка сдать в социальную гостиницу, а потом психолог говорит: "Да отпустите вы её, пусть она там поживёт". И я её отпустила, помогала перевозить вещи. Когда она там жила, она два раза в день приезжала домой кушать. Потом её оттуда выгнали.

– Лиза хочет эмансипироваться и уехать за границу, вы что думаете по этому поводу?

– Мне кажется, у неё не получится эмансипироваться, 2 февраля ей будет 17, и она ещё полгода будет стоять на учёте в ПНД и в ПДН, как её можно эмансипировать? Если у неё получится, я сниму шляпу. Я поняла, что её надо оставить в покое, ей не нужна семья, мы ей не нужны, она не любит нас, её надо отпустить. Если у неё не получится эмансипироваться, в 18 лет я куплю ей 1-комнатную квартиру или студию, и мы разъедемся.