В один город пришел же он,
В том городе царя да не случилося,
Короля там же не пригодилося,
Цари и короли в этом городе извелися,
А на царском троне сидит чучело.
Стал поживать тогда в этом городе,
Приласклал на столичек чернила со пером, со бумагою,
Он начал делами заниматися,
Писал опять он грамотки скорописчаты,
Писал да все расписывал,
Как с царями боротися да с болванами деревянными.

Сказание о Ленине Марфы Семеновны Крюковой.
Записал и обработал Викторин Попов.
Архангельск : Облиздат, 1938

Если бы в начале прошлого века существовали соцсети, Владимир Ленин был бы самым склочным, сварливым и скандальным блогером. Даже письма любимой женщине он умудрялся изгадить мелкими партийными дрязгами, которые сам же и затевал на ровном месте.

Дорогой друг! Ты отвечаешь на мое грустное письмо, а я совершенно забыл, как, что, когда я писал... Вчера взбесило меня нахальнейшее письмо Гюисманса, коему Попов до сих пор не доставил доклада!!... Послал бешеное заказное с обратной распиской письмо этому мерзавцу Попову: занимайся, дьявол тебя бери, какими хочешь любвями и болезнями, но, если взял партийное обязательство, то выполняй или вовремя передай другому... Сволочь Попов — выставил меня обманщиком перед Гюисмансом...

Так он писал из Польши в Париж Инессе Арманд в марте 1914 года. Сволочь и мерзавец Иван Попов провинился лишь в том, что не устроил вовремя перевод самонужнейшего доклада, который прочитали бы два десятка человек в мире.

Илья Эренбург, еще гимназистом угодивший в тюрьму за причастность к РСДРП, оказавшись в Париже, пришел на собрание ленинцев в кафе на авеню д'Орлеан.

Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазками на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лицах нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин.

"Козни каприйцев", "легкомыслие впередовцев, тож отзовистов", "соглашательство троцкистов, тож правдовцев", "уральские мандаты", "цека, цека, ока" – вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из "Бутырок", а просто из Москвы, понял бы сии речи.

...Потом, в годы моей парижской жизни, приходилось мне сталкиваться с ними и обозревать их особый, примечательный быт. Меж бульваром Араго и парком Монсури, в квартале, где, по известному анекдоту, единственный француз повесился с тоски по родине, прочно обосновались российские эмигранты. Парижа они не знали и знать не хотели, границы "гетто" переходили с трепетом, будто отплывая в неизведанные страны. Здесь они молились богу Ленину (жрецы верховные – Каменев и Зиновьев), здесь сами писали, набирали, печатали фракционные и подфракционные газетки, которых никто, кроме них, не читал... Где же время подумать о России, когда столько битв впереди?.. "Ленинцы", т. е. "сам", Каменев, Зиновьев и др. страстно ненавидели "каприйцев", т. е. Луначарского с сотоварищами, те и другие объединялись в общей ненависти Троцкого, издававшего в Вене соглашательскую "Правду". Какое же вместительное сердце надо иметь, чтоб еще ненавидеть самодержавие.

Так он описывал затхлую атмосферу русской социал-демократической эмиграции.

После начала мировой войны Ленин и Крупская перебрались в нейтральную Швейцарию. "Целые дни Владимир Ильич просиживал в библиотеке, но по вечерам мы не знали, куда себя приткнуть, – вспоминала Надежда Крупская. – Сидеть в неуютной холодной комнате, которую мы себе наняли, было неохота, тянуло на людей, и мы каждый день ходили то в кино, то в театр, хотя редко досиживали до конца, а уходили обычно с половины спектакля бродить куда-нибудь, чаще всего к озеру". Да и в Кракове было то же самое. "Европейский Новый год мы встречали вдвоем с Володей, сидючи над тарелками с простоквашей", – пишет Крупская свекрови. И в другом письме: "Живем мы страшно одиноко".

Да и мудрено было не жить одиноко с его характером. В Женеве посетила их в 1904 году подруга Крупской по гимназии и Бестужевским курсам Ариадна Тыркова, впоследствии член ЦК партии кадетов, угодившая в России под суд за распространение нелегального журнала и эмигрировавшая в Европу. Ленин пошел провожать ее до трамвая.

А когда трамвай уже показался, неожиданно дернул головой и, глядя мне прямо в глаза, с кривой усмешкой сказал:

– Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать.

Из анекдотов знал только один бородатый: "Какое самое большое наказание за двоеженство? – "Две тещи". Теще его и рассказывал.

Елена Усиевич, бывавшая в цюрихской квартире Ленина и Крупской, поражалась их убогому жилью. Денег было мало у всех, но выбор вождя объяснялся не только экономией.

Мы, по крайней мере, жили в новых районах города, где было много зелени, садов. Жили, правда, в мансардах, но это были чистенькие, уютные мансарды, с цветами в ящиках на подоконниках, с чистым воздухом. А Владимир Ильич, чтобы не терять ни минуты времени, искал квартиру поближе к городской библиотеке-читальне, а она помещалась в старом городе с узкими, лишенными зелени улицами, душными и темными. В комнате, которую они с Надеждой Константиновной снимали в семье рабочего, поддерживалась безупречная чистота. Но меблировка была до того скудна, что комната напоминала тюремную камеру.

Ильич будто нарочно обрек себя на затворничество в этой келье, где даже днем нужно было зажигать лампу, а окно с видом на двор можно было открывать лишь по ночам, потому что днем там, по словам Крупской, "стояла невыносимая вонь, ибо во двор выходила колбасная фабрика". "Можно было за те же деньги получить гораздо лучшую комнату, – пишет она, – но мы дорожили хозяевами. Семья была рабочая, они были революционно настроены, осуждали империалистскую войну". (Вообще-то сапожник Каммерер, их домохозяин, был владельцем собственного бизнеса.) Да вождь и оказался в изоляции после Циммервальской конференции социалистов, на которой выдвинул лозунг "превращение войны империалистической в гражданскую". Из 38 делегатов его поддержало семеро.

По выражению Крупской, они с мужем жили в Цюрихе "помаленьку да потихоньку". К девяти утра он шел в библиотеку, где конспектировал, в частности, "Метафизику" Аристотеля в немецком переводе, попутно делая свои замечания: "Поповщина убила в Аристотеле живое и увековечила мертвое".

В полдень библиотека закрывалась. Ленин и Крупская шли обедать в дешевую столовку (65 сантимов за обед). Там Ленин назначил встречу юному румынскому поэту-марксисту Валериу Марку. В заведении, пишет
Марку, пахло плесенью, как в погребе. (Крупская говорит в своих воспоминаниях, что "это было самое что ни есть цюрихское "дно".) После приема пищи Ленин возвращался в библиотеку и сидел там до закрытия. И так изо дня в день. Собирать соратников на сходки было затруднительно: все они работали на заводах, фабриках и в мастерских, на словопрения у них просто не оставалось времени. Когда его швейцарскому соратнику Фрицу Платтену удавалось собрать хоть небольшую аудиторию, Ленин выступал перед ней.

"До чего дьявольски слабы (во всех отношениях) швейцарские левые", – жалуется Ильич в письме Арманд. "Думаю: нет ли в Швейцарии бациллы мелкобуржуазного (и мелкогосударственного) тупоумия, толстовства, пацифизма, губящей лучших людей? Наверное, есть!" – сокрушался в другом письме ей же.

Швейцария в годы войны испытала большое социальное напряжение: ее население в зависимости от языка и близости к воюющим державам симпатизировало противостоящим сторонам. Не составляли исключения и высокие должностные лица. Существовала реальная опасность марша воюющих армий через швейцарскую территорию – такой маневр предусматривался планом Шлиффена. Швейцария провела мобилизацию и разместила значительные силы на границах. Наконец, Швейцария стала временным домом десятков тысяч военнопленных.

Ничем этим Ленин не интересовался, его бытие не выходило за рамки узкого мирка "профессиональных революционеров". Весь его неукротимый темперамент уходил в бумагу – письма, статьи, брошюры. Битва с бесчисленными оппонентами стала образом жизни.

Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д. Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на "мир" с пошляками.

Из его развлечений того периода известно лишь о посещении оперы – давали "Валькирию". ("Очень любил Вагнера. Как правило, уходил после первого действия как больной", – Крупская, ответы на анкету института мозга, 1935.) В сериале Владимира Хотиненко "Демон революции" Ильич с Надеждой Константиновной сидят на галерке, но он во фраке, которого у него отродясь не было (в этой картине вообще много стеба), и слушают они не "Валькирию", а "Тангейзера". Парвус является в самый неподходящий момент – во время хора пилигримов (это уже третий акт). А Ильич произносит перед Парвусом хрестоматийный монолог, известный нам в изложении Горького, только у Горького эти слова относятся к Бетховену: "Изумительная, нечеловеческая музыка..." и далее про головки, которые хочется гладить, а надобно по ним бить. Один зритель, помнится, возмущенно писал: "Незнание материала иногда настолько вопиющее, что создает ощущение умышленного троллинга". Он самый, троллинг, и есть. И непонятно, почему Горькому надо верить больше, чем Хотиненко.

Дожить до новой революции не надеялся. И раздумывал, не уехать ли ему из "филистерской" Европы в Америку.

***

В октябре 1913 года доктору медицины Карлу Юнгу было видение. Ему представился потоп, охвативший всю Европу.

Передо мной развернулась картина ужасной катастрофы: я видел могучие желтые волны, несущие какие-то обломки и бесчисленнее трупы, потом это море превратилось в кровь. Видение длилось около часа. Я был потрясен, мной овладели дурнота и стыд за мою слабость.

Спустя две недели видение – более кровавое и страшное – повторилось. Тогда же я услышал, как некий внутренний голос произнес: "Смотри, вот что произойдет!"

Ему было 38 лет. Он уже порвал со своим учителем Фрейдом и не знал, куда заведет его собственная дорога. Открытие коллективного бессознательного и его архетипов было впереди. Мысль о грядущих глобальных потрясениях не приходила ему в голову. Он счел свое видение предвестием своего личного психоза.

В том же 1913 году, в феврале, у Юнга появился новый пациент, которому было суждено сыграть исключительную роль в судьбе его учения. Это была Эдит Маккормик-Рокфеллер, четвертый ребенок нефтяного магната Джона Рокфеллера. Она вышла замуж за наследника империи сельскохозяйственных машин Гарольда Маккормика. По своему статусу она была "светской львицей", но не могла ему соответствовать, так как страдала социопатией и агорафобией – боязнью больших скоплений людей. Два ее старших ребенка умерли в раннем детстве, и это усугубило ее проблемы. Лечение в американских психиатрических клиниках не принесло результата ввиду упорного сопротивления пациентки. Наконец ее обследовал специально для этого приехавший в США Юнг. Он пригласил ее в Цюрих для детального анализа. Она приехала туда с мужем, двумя дочерьми и свитой гувернанток и слуг. Семейство поселилось в роскошном отеле Baur au Lac, существующем и поныне. В короткое время Эдит и Гарольд стали страстными адептами Юнга. Его пациентами стали не только они сами, но и двое их детей – дочь Мюриэл и сын Фулер, приехавший в Цюрих позже.

Их сеансы, занятия или встречи трудно назвать лечением. Это было нечто среднее между средневековыми мистериями, спиритизмом и другими оккультными практиками. Они искали контакта с трансцендентным миром, чтобы постигнуть непостижимое и вывести человечество из духовного тупика в светлое будущее.

Начавшаяся война сделала Юнга в глазах его адептов единственным спасителем мира. Хотя он и требовал от Эдит, чтобы она, например, лично мыла полы в своих многокомнатных апартаментах, она буквально обожествляла его и щедро финансировала его исследования. Она оплачивала переводы работ Юнга на английский – без этого он никогда не получил бы мировую известность – и купила дом для основанного Юнгом Психологического клуба. Зигмунд Фрейд люто завидовал такой богатой добыче. Рокфеллер-отец скрепя сердце оплачивал расходы дочери, на которые ей не хватало собственных средств, и злился, потому что считал Юнга шарлатаном, а то и главарем тоталитарной секты.

В своей инаугурационной речи по случаю открытия Психологического клуба Юнг сказал своим приверженцам, что они подобно рыцарям Священного Грааля – члены духовного ордена, призванного принести окончательное искупление миру. Несмотря на уверенный тон, сам он пребывал в постоянном смятении. Он, безусловно, открыл и культивировал в себе паранормальные способности, но не имел представления, куда его заведет общение с фантомами бессознательного. Он подозревал у себя шизофрению. Наступил момент, когда призраки и видения начали одолевать всю семью Юнга.

В воскресенье, приблизительно в 5 часов пополудни, неистовой трелью залился дверной колокольчик. Стоял солнечный летний день, обе служанки были на кухне, откуда хорошо просматривалась открытая площадка перед входом. Услышав звонок, все сразу бросились к двери, но за ней никого не оказалось. Я видел даже, как колокольчик покачивался! Мы молча смотрели друг на друга. Поверьте, все это выглядело тогда очень странным и пугающим! Я знал: что-то должно случиться. Дом наводнили призраки, они бродили толпами. Их было так много, что я едва мог дышать и без конца спрашивал себя: "Бог мой, что же это такое?" Призраки отвечали мне: "Мы вернулись из Иерусалима, там мы не нашли того, что искали".

Дрожащей рукой Юнг вывел на бумаге: "Мертвые возвратились из Иеpусалима, где не нашли того, что искали". Это была первая фраза Septem Sermones ad Mortuos – "Семи наставлений мертвым". "И едва я взялся за перо, как весь сонм призраков мгновенно исчез", – писал он впоследствии.

***

Джеймс Джойс с женой Норой перебрался в Цюрих из Триеста из-за войны. На новом месте все ему не нравилось, но в итоге он прожил в этом городе бóльшую часть оставшейся жизни и умер в нем. К неустроенности и непризнанию добавилось обострение глазных болезней. Он чувствовал себе кротом в лабиринте. Лабиринт, возможно, был его моделью мироздания. Ведь недаром же он назвал героя двух своих романов именем строителя критского лабиринта – Дедал. Банхофштрассе, самая шикарная улица Цюриха, навевала ему мрачные мысли.

Глумливых взглядов череда
Ведет меня сквозь города.
Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь
Мерцает мне звезда полынь.
О светоч ада! светоч зла!
И молодость моя прошла,
И старой мудрости оплот
Не защитит и не спасет.

Цюрих в 1914 году

Он писал "Улисса", сидя в знаменитом Grand Café Odeon, облицованном мрамором и бронзой, где подавали шампанское не бутылками, а бокалами, Cüpli на местном диалекте. В 11-м эпизоде, "Сирены", действие происходит как раз в баре ресторана, но разве там что-то происходит? Четыре часа пополудни, сидит публика, заходят, уходят, выпивают, болтают, играют на рояле, поют песенки и оперные арии, щебечут две барышни из бара, одна блондинка, другая рыжая, звякает входной звонок, булькает виски в стакане, звенит монета, стучат часы, кто-то смеется, мимо проезжает экипаж, шумит приставленная к уху морская раковина, одна из девиц хлопает подвязкой чулка о свое бедро, обе пялятся на даму в жемчужно-сером и eau de Nil. Цвет нильской воды. Повторная (после наполеоновского похода) египтомания, retour d'Égypte, случилась в эпоху ар деко. Любимый цвет Альфонса Мухи. В него он окрасил свои иллюстрации к "Саламбо". Флобер бежал в экзотические земли и в далекую историю из "мира цвета плесени".

Но у Джойса были, возможно, другие ассоциации. В "Сиренах" звучит ария Лионеля M'appari, tutt’amor из оперы Фридриха фон Флотова "Марта, или Ричмондская ярмарка". Страстный опероман, Джойс был поклонником Карузо. В 1906-м он спел Лионеля в Метрополитан и записал M'appari. Пластинка вышла шестью изданиями. Этикетка одного из них как раз цвета eau de Nil. Где-то тут, в этой главе, должен быть Ильич со своей Надей, любил это заведение тоже. Сидит в углу, шелестит газеткой. Они, конечно, не раз видели друг друга. Может, и разговаривали. Джойс ведь считал себя социалистом. Правда, ни политикой, ни революцией не интересовался.

А могли бы сойтись на оперомании, даже дуэт составить, баритон и тенор. Ильич в юности любил петь Валентина из "Фауста" и Елиазара из "Жидовки": "Христиан я ненавижу, их решился презирать".

Джойс усердно посещал оперу по студенческому билету приятеля, отдавая предпочтение итальянцам. Соседка Джойса, сопрано цюрихской оперы Шарлотта Зауэрман, поинтересовалась однажды, имеется ли у него черный костюм. Костюма не было, но Джойс ответил, что одолжит, если появится надобность. "Может, и появится", – таинственно усмехнулась Шарлотта. Вскоре ему пришло письмо из Eidgenössische Bank. Джойса приглашали на встречу с управляющим. Оказалось, какой-то аноним, желая поддержать выдающегося писателя, назначил ему ежемесячный грант в тысячу франков. После назойливых расспросов Шарлотта выдала имя благотворительницы: Эдит Маккормик. Джойс явился к ней в отель благодарить. На ее реплику "Я ведь знаю, что вы великий художник" ответил невежливо: "Давно было пора".

Спустя некоторое время Эдит стала настойчиво предлагать Джойсу пройти курс психотерапии у Юнга – не потому, что считала его душевнобольным, а потому что была убеждена, что такой курс полезен и нужен абсолютно каждому. Джойс терпеть не мог Фрейда, а Юнг был его учеником, хоть и отрекшимся от учителя. Он отказался – вероятно, тоже в нелюбезной форме. Субсидии прекратились.

В 1930 году издатель Дэниел Броди предложил Юнгу написать эссе об "Улиссе". Его предполагалось опубликовать в сборнике аналогичных текстов. Видимо, тогда Юнг впервые и прочел книгу. Даже, кажется, не дочитал. Текст его был убийственный.

Все произведение напоминает червя, разрубленного напополам, у которого по необходимости может вырасти новая голова или новый хвост. Это поразительное и жутковатое свойство мышления Джойса подсказывает, что его произведение должно принадлежать классу холоднокровных животных, в особенности семейства червей. Если бы черви были одарены литературными способностями, они бы писали, пользуясь симпатической нервной системой вместо отсутствующего мозга.

Юнг словно изощряется в уничижении Джойса:

Вот оно, хладнокровное безразличие его мышления, исходящее от скрытого в нем земноводного, или даже из еще более глубинных слоев – тайных разговоров кишечника.

В 1934 году на первом съезде советских писателей Карл Радек говорил о Джойсе очень похоже:

Куча навоза, в которой копошатся черви, заснятая кинематографическим аппаратом через микроскоп, — вот Джойс.

Вряд ли Джойса могло обидеть сравнение с червем или земноводным. Смешон человек, обижающийся на работу чужого кишечника. Когда Броди, терзаясь сомнениями, послал ему опус Юнга, Джойса ответил телеграммой из одного немецкого слова: Niedrigerhängen.

Согласно популярному анекдоту, некогда король Пруссии Фридрих Великий объезжал верхом столицу и увидел толпящихся перед столбом людей. На столбе была приколочена карикатура на него, Фридриха. (Он обложил громадным налогом импорт кофе, и неизвестный художник изобразил короля сидящим верхом на кофемолке и жадно хватающим просыпавшиеся зерна.) Фридрих будто бы приказал свите: "Повесьте пониже, чтобы людям не приходилось вытягивать шеи!" Слова niedriger hängen – "повесьте пониже" – стали идиомой, означающей "сделать общедоступным", "довести до всеобщего сведения". "За что он меня так не любит?" – якобы спросил тогда Джойс у Броди, и тот ответил: "А вы переведите свою фамилию на немецкий". Всего вероятнее, Джойс сам придумал эту байку. Его и прежде забавляло, что "в переводе" его фамилия, если чуть изменить транслитерацию – не Joyce, а Joys, то есть "радости" – превращается во Freude.

Издание сборника тогда не состоялось, и Юнг двумя годами позже опубликовал свое эссе сам, дописав к нему комплиментарный финал:

О "Улисс", ты – подлинно благочестивая книга для опьяненного объектами, одержимого объектами белого человека! Ты – духовное упражнение, дисциплина аскета, агонизирующий ритуал, составление арканов, восемнадцать алхимических реторт, поставленных одна на другую, в которых дистиллируются аминокислоты, отравляющие газы, огонь и лед, и гомункулус нового вселенского сознания! Ты ничего не говоришь и ничего не выдаешь, о "Улисс", но ты задаешь нам работу! Пенелопе не нужно больше прясть свою бесконечную пряжу; она теперь может отдыхать в садах Земли, потому что муж ее вернулся, все его странствия окончены. Мир рассыпался и вновь создан.

Экземпляр журнала со своей статьей он послал Джойсу с сопроводительным письмом, не лишенным кокетства:

Ваша книга в целом задала мне такую проблему, что я размышлял над ней около трех лет, пока мне наконец не удалось вникнуть в суть дела. Но я должен признать, что глубоко благодарен Вам, так же как и Вашему колоссальному опусу, потому что я многому научился. Я так никогда и не выясню наверняка, получил ли я от книги удовольствие, потому что на нее ушло слишком много нервов и серого вещества. Я также не уверен, что вы получите удовольствие от написанного мной по поводу Улисса, потому что я не смог скрыть от публики, настолько скучно мне было, как я ворчал про себя, проклинал все на свете и восхищался. Сорок страниц безостановочного бега в конце — это бесценный букет первосортных психологических наблюдений. Мне кажется, что только бабушка дьявола может столько знать о женской психологии; я, например, многого не знал.

Неизвестно, ответил ли Джойс на это послание, но на принадлежавшем Юнгу экземпляре "Улисса" имеется его автограф: "Доктору К.Г. Юнгу, в знак благодарности за его советы и помощь. Джеймс Джойс. Рождество 1934, Цюрих". В сентябре того же года он наконец дал согласие поместить свою безумную дочь Лючию в клинику, где практиковал Юнг. Но Юнг уже ничем не мог ей помочь. Она прожила еще 34 года и умерла в клинике 77 лет от роду.

Радек витийствовал на писательском съезде:

Но если даже можно подумать на момент, что джойсовский метод пригоден для изображения маленьких, ничтожных, никчемных людей, их дел, мыслей и чувств, – хотя эти люди могут завтра быть участниками великих дел, – то само собой понятно, что этот метод обанкротился бы полностью в тот момент, когда автор подошел бы со своей кинокамерой к великим событиям классовой борьбы, к гигантским столкновениям современного мира... Нечего говорить, что методом Джойса дать картину революции можно так же успешно, как неводом ловить дредноуты.

Джойс и не собирался ловить дредноуты. Его забавляло, что "слабительное" и "чистилище" – одного латинского корня.

Myself unto myself will give
This name Katharsis-Purgative, –

писал он, а на русский перевели:

Я – катарсис. Я – очищенье.
Сие – мое предназначенье.
Я не магическая призма,
Но очистительная клизма.

***

Осенью 1915 года в Цюрихе объявился 29-летний долговязый немец Хуго Балль. Сын кожевенника, он отказался идти по отеческой стезе, поступил в Мюнхенский университет, начал писать диссертацию о Ницше, а потом увлекся театром, строчил стихи и пьесы, познакомился с Василием Кандинским и задумал вместо театра психологического создать экспрессионистский. Когда грянула война, он пошел записываться добровольцем, но его не взяли по слабости здоровья. Тогда он на манер Пьера Безухова отправился а прифронтовую зону Лотарингии, чтобы увидеть войну своими глазами. В ноябре 1914-го Балль записал в дневнике:

Я читаю Кропоткина, Бакунина, Мережковского. Две недели я пробыл на границе. В Дьюзе видел первые солдатские могилы. В обстрелянном накануне форте Мановийе нашел в развалинах растрепанного Рабле. Потом вернулся в Берлин... То, что сейчас разразилось, – целая система уничтожения и сам дьявол. Идеалы – всего лишь вывешенные этикетки. Зашаталось все до самого основания.

Но Кропоткин и Бакунин не соблазнили его.

Я тщательно изучил себя. Я никогда не стану приветствовать хаос, бросать бомбы, взрывать мосты и отменять смыслы. Я не анархист.

В Цюрихе в феврале 1916 года он снял помещение на Шпигельгассе, 1 и открыл там кабаре "Вольтер", ныне известное всему миру как место рождения дадаизма, породившего весь авангард ХХ века, от сюрреалистов до обэриутов. Поначалу, впрочем, ничто не предвещало революции. Вот описание состоявшегося 4 марта "русского суаре" из дневника Балля:

Маленький добродушный господин, господин Долгалев, едва появившись на сцене, был встречен аплодисментами. Он прочитал две юморески Чехова, потом пел народные песни. (Можно ли вообразить, что кто-то поет народные песни к сочинениям Томаса или Генриха Манна?) Незнакомая дама прочитала "Егорушку" Тургенева и стихи Некрасова ‹…› Фортепьянная музыка Скрябина и Рахманинова.

Впоследствии отцов-основателей дада очень забавлял тот факт, что через несколько домов от кабаре, на той же улице, жил будущий вождь мирового пролетариата. Им даже стало казаться, что они видели его среди посетителей.

Представление в кабаре "Вольтер". Отрывок из фильма Греты Дезес "Дада" (1967)

В густом табачном дыму, посреди декламации или исполнения народных песен вдруг возникало выразительное монгольское лицо Ленина, который приходил в окружении своих соратников.

Так пишет Марсель Янко в воспоминаниях, начинающихся фразой "Дадаист никогда не станет писать мемуары!". А вот из дневника Балля:

Странная штука: когда у нас в Цюрихе, на Шпигельгассе, 1, было свое кабаре, напротив, на той же Шпигельгассе, в доме №6, если я не ошибаюсь, жил господин Ульянов-Ленин. Вероятно, он каждый вечер слушал нашу музыку и наши тирады, не знаю, с удовольствием ли и с пользой для себя. А когда мы на Бангофштрассе открыли галерею, русские уехали в Петербург, чтобы готовить революцию. Является ли дадаизм как символ и жест противоположностью большевизма? Противопоставляет ли он разрушению и доведенной до совершенства расчетливости абсолютно донкихотскую, противопоказанную какой бы то ни было целесообразности, непостижимую сторону мира? Будет интересно понаблюдать, что произойдет там и что тут.

Эта запись сделана 7 июня 1917 года. Ленин в Петрограде. Скоро он уйдет в подполье и будет вместе с Зиновьевым скрываться в шалаше на озере Разлив, а потом побреется, наденет парик и под именем кочегара Иванова уедет на паровозе в Финляндию. Адрес Ленина Балль перепутал – вождь жил в доме 14 по Шпигельгассе.

У Солженицына Ильич равнодушно проходит мимо заведения.

А Вилли (Мюнценберг. – В. А.) провожал учителя по той же улице в другую сторону, мимо кабаре "Вольтер" на следующем углу, где всю ночь бушевала богема, и им встречались на узкой мостовой еще не взятые проститутки.

Впрочем, может быть, и захаживал. В библиотеку на Церингерплац, где он в основном работал, идти нужно было в противоположную сторону, а вот в другую, в Вассеркирхе, – как раз мимо "Вольтера". Там он будто бы сошелся с поэтом Тристаном Тцарой – маленький, насмешливый, он носил монокль, а его "лукавые глазки" напоминали Янко взгляд грызуна.

Как сообщила нам Клара Цеткин, Ильич считал "гипотезы Фрейда" "модной причудой" и терпеть не мог современного искусства:

Мы хорошие революционеры, но мы чувствуем себя почему-то обязанными доказать, что мы тоже стоим “на высоте современной культуры”. Я же имею смелость заявить себя “варваром”. Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих “измов” высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости.

Но он говорил это осенью 1920 года, утомленный революционными бурями. А в Цюрихе 16-го он этих бурь жаждал. У Хотиненко Ленин декламирует в "Вольтере" Тютчева:

Ад ли, адская ли сила
Под клокочущим котлом
Огнь геенский разложила –
И пучину взворотила
И поставила вверх дном?

Луначарский, в 19 лет приехавший в Цюрих, чтобы слушать лекции Авенариуса, в 1924 году напишет пьесу "Поджигатели", действие которой происходит в вымышленном государстве Белославия, а предводитель эпатирующих публику "ультра-кредибилистов" оказывается революционером. В фешенебельном ресторане "кредибилисты" декламируют стишки, очень похожие на дадаистские. А у Доминика Ногеза Ленин играет в "Вольтере" на балалайке. Да и сказительнице Марфе Семеновне Крюковой нашлось бы место в кабаре "Вольтер":

А Ленин-вождь в Кремле похаживает,
Своей ручкой по голове поглаживает.
Он по комнате со тревогой ходит наскоро:
"Ой, львы да все свирепые,
Ай, собаки, да все бесчестные,
Не дают, собаки, отдохнуть же нам,
В делах наших управиться да наладиться!"

Дмитрий Быков направил Ильича, которого во сне преследует Дзержинский, на лечение к "нервному доктору" Юнгу, но у доктора самого оказалась депрессия. Том Стоппард свел в одной пьесе Джойса, Ленина и Тцару. Он обильно цитирует мемуар Крупской, в котором она пишет, как засуетился Ильич при известии о Февральской революции в России.

Надо ехать нелегально, легальных путей нет. Но как? Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане...

Какой аэроплан, где его взять?

...Но об этом можно было думать только в ночном полубреду. Стоило это сказать вслух, как ясно становилась неосуществимость, нереальность этого плана. Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа: швед вызовет меньше всего подозрений.

Яков Ганецкий, агент большевиков в Стокгольме, получает спешное задание:

Получаю вдруг телеграмму от Владимира Ильича с сообщением, что мне выслано важное письмо, получение которого он просит подтвердить по телеграфу. Дня через три получаю по почте книгу из Швейцарии. Я догадался, что в переплете найду письмо Ильича. Так и оказалось. Я нашел маленькую записку Ильича и... его фотографию.

Впрочем, это отредактированные воспоминания. В оригинале, опубликованном в первом номере журнала "Пролетарская революция" за 1924 год, было так:

В нем маленькая записка Владимира Ильича и две фотографии – его и тов. Зиновьева. В записке приблизительно следующее: ждать больше нельзя. Тщетны все надежды на легальный проезд. Нам с Григорием необходимо во что бы то ни стало немедленно добраться в Россию. Единственный план следующий: найдите двух шведов, похожих на меня и Григория. Но мы не знаем шведского языка, поэтому они должны быть глухонемые. Посылаю вам на всякий случай наши фотографии.

Два глухонемых шведа. Крупская настроена скептически:

"Заснешь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадет вся конспирация", – смеялась я.

Это абсурдистская пьеса. Тристан Тцара оценил бы. Композитор Кристофер Баттерфилд и либреттист Джон Бентли Мейз сочинили оперу "Цюрих, 1916", где действуют Балль, Ленин, Сталин, царь, царица, народ и Маяковский и Ленин поет контртенором.

А тот, кто и теперь сомневается, что Ленин – дадаист, пусть откроет "Ленина в Цюрихе" Солженицына. Вот первая фраза этой книги:

Да, да, да, да! это – порок, эта жила азарта, этот напор, когда, увлеченный одной линией, вдруг слепнешь и глохнешь к окружающему и простейшей детской опасности не видишь рядом!

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться