В ночь с 11 на 12 мая 1926 года маршал Юзеф Пилсудский начал военный переворот (zamach majowy), который пару дней спустя – всё это время в Варшаве шли уличные бои, унесшие сотни жизней, – вернул его к власти в Польше (в 1918–1922 годах Пилсудский занимал пост временного главы государства с титулом Naczelnik Państwa) и привел к установлению так называемого санационного режима. Слово "санация" означало стремление Пилсудского и его сторонников к оздоровлению общественной жизни, по их мнению, страдавшей от парламентских дрязг, частой смены правительств и коррупции. По стечению обстоятельств маршал умер ровно 9 лет спустя, 12 мая 1935 года, но созданный им режим продержался до Второй мировой войны и рухнул в результате немецко-советского вторжения в Польшу.
Если бы я был Плутархом, то, наверное, создал бы сравнительное жизнеописание Пилсудского и другого лидера, на первый взгляд совершенно не похожего на польского маршала, – Бориса Ельцина. Точнее, даже не столько их самих, сколько созданных ими режимов – странного сочетания авторитаризма и демократии, чьё существование завершилось в обоих случаях национальной катастрофой. Только в Польше она пришла очень быстро, а в постсоветской России оказалась отложенной на пару десятков лет. Оба лидера провели успешные государственные перевороты: Варшаве мая 1926-го соответствует Москва октября 1993-го – правда, России, в отличие от Польши, удалось избежать раскола в армии. Были и отличия в расстановке сил сторон и их поведении в ходе переворота. В Польше устраненные Пилсудским с политической сцены президент Станислав Войцеховский (бывший близкий друг маршала) и правое правительство Винценты Витоса были совершенно легитимны и защищали действующую Конституцию. В России же в действиях сторонников Верховного Совета, который сам по себе был столь же легитимен, как и президент Ельцин, в октябре 1993 года имелись признаки вооруженного мятежа.
Более интересно сопоставление "санации" (1926–1939) и правления Ельцина после разгона Верховного Совета (1993–1999). Оба режима были олигархическими в самом буквальном смысле слова: олигархия как власть немногих, ограниченной группы людей. В российском случае это были чиновники из окружения Ельцина, члены его семьи и узкая группа "дружественных" бизнесменов-олигархов. В польском – большая часть военной верхушки, которая поддержала маршала в ходе переворота, лояльное чиновничество и часть предпринимательской и землевладельческой элиты. Пилсудский, хоть и бывший социалист, совершил через полгода после переворота визит к князю Альбрехту Радзивиллу в Несвиж, где собрались около 70 влиятельных аристократов, и заручился их лояльностью, обмытой изрядным количеством шампанского и водки. Впрочем, столь горьким пьяницей, как Борис Николаевич, польский вождь никогда не был.
Настоящая демократизация режима в России без изменения его олигархической сути вряд ли была возможна
В отличие от Ельцина, Пилсудскому не пришлось танцевать на сцене и выкидывать прочие коленца в ходе предвыборной кампании: он просто никуда не избирался. Побыл менее двух лет премьером, но в целом в течение всего периода "санации" занимал лишь пост генерального инспектора вооруженных сил. От президентства, предложенного ему сломленным Сеймом после майского переворота, маршал отказался, так как полномочия главы государства по тогдашней Конституции были невелики. К середине 1930-х Пилсудский и его сторонники написали новую, более авторитарную Конституцию, но она вступила в силу уже после смерти маршала, и "сильным" президентом стал профессор Игнаций Мосцицкий. До этого он играл роль послушной марионетки Пилсудского в ранге главы государства – нечто вроде польского Дмитрия Медведева, только поумнее и попрезентабельнее. Ельцин был предусмотрительнее Пилсудского и переписал Конституцию под себя уже в декабре 1993-го, дабы править невозбранно, но с оглядкой на олигархию.
Оба режима не были жестко репрессивными, хотя невозможно сопоставлять "нормы" репрессивности межвоенного периода и первых постсоветских лет. В ельцинской России не возникло ничего похожего на лагерь в Березе-Картузской, где "санация" держала своих наиболее рьяных политических оппонентов. Руслан Хасбулатов, Александр Руцкой и другие противники Ельцина, арестованные в ходе октябрьских событий 1993 года, вышли на свободу уже через пару месяцев. С другой стороны, Пилсудский не творил с непокорными нацменьшинствами ничего сопоставимого с войной Ельцина в Чечне. Правда, по отношению к украинцам и белорусам, самым многочисленным меньшинствам "Второй Речи Посполитой", жесткая политика маршала периода "санации" выглядела как предательство, если принять во внимание его прежнюю репутацию федералиста и интернационалиста.
Исходя из того, что случилось с российской демократией впоследствии, многие либерально настроенные россияне считают ельцинский период временем небывалой свободы. Это верно скорее на уровне частной жизни, чем политики. Ельцинская олигархия не была единой, и большая часть элементов конкурентности в политической жизни России в 1990-е стала следствием борьбы олигархических группировок. Однако при появлении общей опасности, как это случилось накануне выборов 1996 года, они умели объединяться. Настоящая же демократизация режима без изменения его олигархической сути вряд ли была возможна.
Характерно, что тогдашний Кремль не оставлял попыток создать пропрезидентскую партию, которая обеспечила бы Ельцину беспроблемное сотрудничество с Государственной думой, хоть и не обладавшей, согласно Конституции 1993 года, значительными полномочиями, но всё же не совсем политически ничтожной. (Окончательно "спящим институтом", если воспользоваться определением Екатерины Шульман, Дума стала уже при Владимире Путине.) Не получилось: ни "Демократический выбор России" Егора Гайдара, ни "Наш дом – Россия" Виктора Черномырдина не понравились избирателям настолько, чтобы обеспечить лояльное Кремлю парламентское большинство. К чести Ельцина, избирателей при нём хоть и пропагандистски обрабатывали, как в том же 1996-м, и порой подкупали, но голоса считали в целом честно.
Пилсудский был в этом отношении более брутален. Береза-Картузская упомянута выше, хотя уже в 1939 году куда более масштабные зверства немецких оккупантов и советских "освободителей" затмили все жестокости "санационного" режима. Кроме того, пилсудчики не гнушались ни запугиванием избирателей, ни подтасовками в ходе выборов. Имелась в тогдашней Польше и прорежимная партия с удивительно откровенным названием: Bezpartyjny Blok Współpracy z Rządem, "Беспартийный блок сотрудничества с правительством". Но и ему не удалось достичь на выборах таких высот, каких ожидал маршал. Как бы то ни было, полного сворачивания механизмов демократии и гражданских свобод при Пилсудском не произошло, хотя их ограничение было существенным. Наиболее авторитарные, репрессивные и позорные законы, вроде ограничений на прием еврейских студентов в вузы, "санация" приняла после смерти своего вождя, при его не слишком умелых и удачливых преемниках.
Итак, преемники. Выбор преемника теперь ставят в вину Борису Ельцину даже те представители российского либерального лагеря, которые до сих пор относятся к первому президенту России с симпатией. В то же время со стороны пламенных путинистов не слышно проявлений благодарности Ельцину за его выбор. Путин в их интерпретации появился как бы ниоткуда, по воле Божьей, а не ельцинской, поскольку связывать его со столь спорным предшественником сейчас невыгодно. Ведь Ельцин, как бы к нему ни относиться, поддерживал интенсивные и в целом дружеские контакты с западными лидерами, видел будущее России за демократией (хоть на практике предпочитал олигархию как гарантию сохранения власти) и явно даже в страшном сне не мог бы представить себе войну России с Украиной. Историческая репутация первого российского президента безнадежно испорчена в глазах как сторонников, так и противников нынешнего лидера РФ. Для первых Ельцин – тот, кто приложил руку к краху, как правило, почитаемого ими СССР. Для вторых, готовых как раз поставить Ельцину в заслугу ликвидацию советской власти, эта заслуга перечеркнута катастрофическим выбором преемника.
Пилсудскому в этом плане повезло больше. Слабость и убожество режима "санации" и его лидеров, президента Мосцицкого и главнокомандующего польской армией маршала Эдварда Рыдз-Смиглого, продемонстрировала трагедия 1939 года. Польша была тогда разгромлена двумя могущественными соседями, чей совместный натиск не сдержало бы и куда более сильное государство. Тем не менее после сентябрьского краха лидеры режима, успевшие бежать из страны, оказались крайне непопулярны и вынуждены были передать полномочия другим политикам, среди которых преобладали противники "санации" и сторонники демократии. Однако на историческую репутацию Пилсудского крах созданной им политической конструкции почти не повлиял, если не считать коммунистического периода. Главные достижения маршала – восстановление независимости Польши (1918) и разгром большевистских войск под Варшавой (1920) – не ставит под сомнение никто из поляков, как бы они ни относились к майскому перевороту и режиму "санации". В центре Варшавы стоит памятник Пилсудскому, есть площадь его имени, в честь маршала назван ряд других объектов, и трудно представить себе обстоятельства, при которых эти названия исчезли бы. В России же о Ельцине напоминают лишь памятник и Ельцин-центр в Екатеринбурге, предмет частых яростных нападок "патриотов".
Каков итог этого сравнительного жизнеописания? Он прост: усидеть на двух стульях с надписями "демократия" и "авторитаризм" невозможно. Каждый режим, который пытается сочетать элементы гражданских и политических свобод со стремлением увековечить власть немногих во главе с выдвинутым ими лидером, рано или поздно окажется перед выбором: возврат к демократии или окончательный переход к диктатуре. Режим Путина вырос из эгоизма и нерешительности его предшественника, решившего оставить всё так, как сложилось в 1990-е. Исход последнего раунда межолигархической борьбы, выигранного чекистской группировкой в первые годы правления Путина, означал победу диктатуры. Она раскачивалась довольно долго, но это вполне соответствует осторожному характеру диктатора, пустившегося во все тяжкие только на втором десятилетии правления. Наверное, историки будущего будут долго спорить о том, что именно считать "точкой невозврата", после которой путинский режим превратился в монстра. Чтобы их выводы были адекватными, этим историкам наверняка придется заглянуть в 1990-е, когда ни российское общество, ностальгировавшее над "Старыми песнями о главном", ни его тогдашние лидеры не сделали однозначного выбора в пользу демократии.
Ярослав Шимов – журналист и историк, обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
