О фильме Александра Сокурова "Сказка" написали решительно все медиа, и написали одно: что фильм этот в России запрещён. Это важная информация, но, к сожалению, от обязанности поговорить о том, в чём же там дело в самом фильме, она как бы всех освободила. Ведь и запрещают не от понимания: по представлениям теперешней власти, безусловно, одно то, что Сталин в фильме разгуливает на тех же основаниях, что и Гитлер, и, хуже того, Черчилль, — уже посягательство на святыни, Беркович и Петрийчук в тюрьме сидят за меньшее. При этом сам по себе цензурный запрет сегодня означает совсем другое, нежели в доинтернетную эпоху: помехи, создаваемые им зрителю или читателю, легко преодолимы — блокируется, в сущности, только финансовая отдача создателям. Любопытно, что полностью из потоков монетизации запретное искусство не выводится: в найденную мною в интернете версию "Сказки" была через каждые пятнадцать, что ли, минут врезана реклама — вроде бы какого-то букмекерского сервиса. Причём не просто вставлена механически, а аккуратно, даже бережно вмонтирована, так что в первые пару секунд каждый раз казалась режиссёрским ходом. Возможно, тут есть зерно неких будущих экономических моделей существования неподцензурного видеоконтента — не одним же ютуберам с тиктокерами стричь эту овцу.
Сталин может, наконец, ощутить всю роскошь свободного человеческого общения в беседе со Сталиным
Как видите, соскочить при обсуждении художественного высказывания с его послания на его обстоятельства проще простого: это путь наименьшего сопротивления. Но из тех дебатов вокруг "Сказки", которые встречались мне в соцсетях, складывается впечатление, что и содержание фильма можно обсуждать совершенно мимо его смысла. Едва ли не самый резкий критический отзыв о картине Сокурова, попавшийся мне на глаза, упрекал режиссёра в том, что в своём исследовании внутреннего мира диктаторов и тиранов он не предлагает ничего нового по сравнению с давнишними открытиями Солженицына. Тема "Сокуров и Солженицын" несколько двусмысленная: конечно, режиссёр испытывал к писателю не только интерес, но и пиетет, и плодом этого пиетета стал вылепленный в его документальной съёмке архетипический образ, вполне сопоставимый с художественными образами советского вождя или японского императора, то бишь вступающий с реальностью в неоднозначные отношения (недаром Сокуров однажды обмолвился, что Солженицын сам не понимал своей глубины). Однако важно, собственно, другое: никакого исследования внутреннего мира диктаторов в фильме вообще нет. Потому что у сокуровских диктаторов нет внутреннего мира как такового. Мотив загробной беседы между фигурами карикатурно плоскими, ничтожными восходит в русской традиции к рассказу Достоевского "Бобок", однако там всё же каждый несимпатичный персонаж несимпатичен по-своему, и между собой они норовят вступить в нелепые и извращённые, но всё же отношения. Не то у Сокурова: четверо властителей мира сего в его изображении практически неотличимы друг от друга – и при этом не способны ни к какой коммуникации. Минимальное исключение сделано для "положительного" Черчилля, наделённого одной на всех четверых позитивной чертой: он то и дело звонит справиться о здоровье королевы – и это единственный в фильме случай небезразличия одного из персонажей к чему-либо, помимо самих себя. И поскольку друг другу они, в общем, тоже вполне безразличны, им ничего не остаётся, кроме как с удовольствием взаимодействовать с собственными двойниками. Так смоделированное Сокуровым чистилище для тиранов оборачивается специализированным раем для тиранов: местом, где Сталин может, наконец, ощутить всю роскошь свободного человеческого общения в беседе со Сталиным.
Надо сказать, что было в русской традиции и это: в бессмертной сказке Александра Шарова «Человек-горошина и Простак» (продолжающей линию сказки-сатиры, сформированную Евгением Шварцем, державшим в голове обериутов, и так далее) Его величество король Жаб IX Вогнутовыгнутый, разочаровавшись в подданных (да они от него и сбежали), с удовольствием правил полным королевством собственных двойников. Однако тема двойников короля в текущем контексте заведёт нас не туда, а у Шарова всё это приходит к простому и ясному выводу: "Бойся одинаковых человечков". Но если фильм Сокурова и не предлагает какого-то радикально нового видения, то представляет вот эту логическую связку, мне кажется, с невероятной (помноженной на революционную съёмочную технологию) убедительностью.
То есть мы обыкновенно, наблюдая за маленьким человечком, вознамерившимся вершить судьбы мира из-за шестиметрового, в длину, стола, думаем о маниакальном мессианизме, о пропасти, которой диктатор отделяет себя от своего народа, отправляющегося на войну с той патриотической мотивацией, что лучше сдохнуть за деньги, чем просто так. Сокуров визуализирует эту пропасть, представляя народ глазами властителей как нерасчленённую волну, прокатывающуюся где-то у подножия их призрачного чертога, чтобы отхлынуть без следа. Но оборотная сторона этой медали – проанализированная Ханной Арендт банальность зла: беспросветная личная заурядность, неспособность увидеть и услышать другого человека, вообразить себе, что он чем-то отличен от тебя самого. И, далее, сознательное или бессознательное понимание любого отличия как экзистенциальной угрозы – отсюда столь эффективное разыгрывание ЛГБТ-карты...
Всё это довольно очевидная история, так или иначе многажды проговорённая за последние полвека, и вроде неловко к ней возвращаться и проговаривать заново, а не проговаривать не получается, потому что и объяснительной силы эти построения не утратили, и глубже довольно тонкого слоя ищущих всему объяснения интеллектуалов не проникли. Но сама по себе проблема глубже.
"Кольта", некогда главное русское интернет-издание о культуре, существующая в последние годы в несколько загробном пунктирном режиме, опубликовала блок статей по итогам уходящего года, из которых наибольший резонанс неожиданно вызвала статья Анны Наринской. Наринская пишет о том, что события последних двух лет поставили крест на дружбе — в том виде, в каком её понимали в позднесоветские и, по инерции, в постсоветские времена: поверх любых идейных и политических расхождений, с максимальной широтой принятия инаковости близкого человека. Автору ощутимым образом жаль такой дружбы, но и в том, что в сегодняшней системе координат она кажется нравственно сомнительной, Наринская отдаёт себе отчёт.
Возражения различных оппонентов в связи с этой статьёй вращались преимущественно вокруг её стартового посыла: далеко не у всех и в прежние времена дружеские отношения были совершенно безразличны к идейным ориентирам и политическим убеждениям, а уж тех, кто широко пользовался расфрендом и баном в 2014-м, мало кто мог огорчить в 2022-м. Кроме того, нечто важное у Наринской осталось недосказанным: любая дружба строится на той или иной общности, и если эта общность не лежит в сфере взглядов и убеждений, то лежит в какой-то другой, будь то художественные вкусы, образ жизни или попросту принадлежность к одному сословию. Можно себе представить, что нежная привязанность к бардовской песне у костра или, напротив, к прозе Пруста и кинематографу Ходоровского сближает сильнее и, как бы сказать, приятнее, чем единая позиция по вопросам феминизма и антиколониализма. Но это, скорей всего, до тех пор, пока идейное и политическое мыслятся как некий набор абстракций, слабо привязанный к непосредственной жизни. Адепту цифрового социализма и радетелю Великой России несложно было отложить свои разногласия ради наслаждения тыквенным латте и выставкой импрессионистов, пока цифровой социализм и Великая Россия в равной мере были неосязаемыми химерами; когда одна из этих химер заговорила языком сверхзвуковых ракет, отвлекаться действительно стало труднее — и что пользы теперь упрекать интеллектуалов и эстетов в том, что прежде у них не хватало фантазии (или, напротив, аналитической силы) для осознания кое-каких взаимосвязей между идеями и действительностью.
Но я хочу обратить внимание на другое. Кажется, только что мы ратовали за широту и разнообразие, за принятие отличий, за то, чтобы разговаривать с непохожими людьми, а не с собственными двойниками. И тут выясняется, что хорошо это лишь до известного предела, за которым начинается неаппетитная всеядность. Конечно, можно заметить, что разговаривать, коммуницировать, узнавать – это ещё не дружба. Но многого ли стоит толерантность, если она требует дистанции? Недаром в социологических опросах спрашивают конкретно: согласны ли вы терпеть (геев, цыган, панков и феминисток) в соседях по дому? А если в качестве пары для вашей дочери?
И вот что интересно: ровно то же самое случилось с мультикультурализмом. Отчего бы не радоваться тому, что на улицах мировых столиц вперемежку с джинсами будут мелькать джеллабы, на углу можно будет перехватить не только пиццу, но и суши, а в концертном зале в очередь с симфонией зазвучит мугам? Однако никаб на женщинах вызывает уже меньше радости, а женское обрезание и побивание камнями по законам шариата, кажется, не вызывают никакой. Но ведь всё это элементы другой культуры — и никак нельзя сказать, что более чудовищные из них менее важны. Значит, по некоторым вопросам мы готовы найти в своей культуре основание для нетерпимости к отдельным элементам чужой.
Что ж, сознаемся в том, что какие-то свойства мы действительно хотим видеть одинаковыми у всех людей и у всех культур. Это принесёт нам уже давно модный в правой публицистике ярлык либерального тоталитаризма. Лукавит ли кремлёвская пропаганда, объявляя Россию самой свободной страной в Европе? Лишь отчасти: для шовинизма и ксенофобии действительно непросто найти более свободную страну.
Какие жизненные стратегии возможны в мире, где о скорой победе добра речь не идёт?
Моральная философия уже добрых полвека обсуждает эти "парадоксы толерантности" – и не то чтобы продвинулась особенно далеко. Стэнфордская философская энциклопедия с прелестной наивностью сообщает, что расисты не могут рассчитывать на толерантность к своим убеждениям, потому что их убеждения не основаны на рациональных доводах, – боюсь, расисты не согласятся с такой трактовкой: рационализации расизма и любой другой ксенофобии посвящены тома, но не нужно читать их все, чтобы обнаружить, что расхождения лежат не в области логики, а в базовых ценностях, в разных точках отсчёта. С другой стороны, рациональность христианской этики, с её требованием подставить вторую щёку, настолько неочевидна, что православная церковь в отдельно взятой стране почла за лучшее от неё отказаться и благословлять захватническую войну (впрочем, обороняющаяся сторона тоже, слава богу, насчёт другой щеки не торопится).
Есть нападение, а есть защита. Есть насильник, а есть жертва. Есть чёрное, а есть белое. Но всё это настолько завязано на систему координат, на определения понятий, на иерархию жизненных целей, на социальную и экономическую реальность... Что возможность объяснить и доказать это тем, кто видит, мыслит и чувствует иначе, оказывается исчезающе малой.
Друзей можно найти новых. С национальными культурами придётся иметь дело с теми, какие есть. Сложные механизмы прогресса, вероятно, продолжают действовать, но попытка их обойти волевыми методами, кажется, провалилась (помните, как советская власть обещала некоторым народам прямую дорогу из феодализма в социализм?). Как разговаривать про права женщин с обществом, не прошедшим второго демографического перехода? Скорее всего, никак: придётся подождать ещё несколько поколений, пока он не произойдёт. Иисус в фильме Сокурова, возможно, не просто так тянет время, отказываясь встречаться с Создателем: о спасении мира в его сегодняшнем состоянии отчитаться не получится. И этот боковой сюжетный мотив начинает казаться всё более и более значительным, если размышлять о поставленных режиссёром вопросах в широком контексте. Какие жизненные стратегии возможны в мире, где о скорой победе добра речь не идёт? С кем в таком мире есть смысл дружить и кого стоит бояться? "Зима будет долгой. Надо приготовиться", — говорится в финале другого фильма. И ещё ближе к финалу: "Теперь-то и начнется самое интересное".
Дмитрий Кузьмин – поэт, переводчик, главный редактор журнала "Воздух"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
