Первомай возник на волне требований восьмичасового рабочего дня. Точнее, из первоначально практического стремления поддержать тех, кто их выдвинул. Первого мая 1886 года, ссылаясь на опыт австралийского пролетариата, протестовавшего ещё с 1850-х годов, анархисты в США вышли с аналогичной инициативой. Через три дня в Чикаго такая демонстрация была жестко подавлена. Жертвы среди мирных граждан вызвали военизированный отпор. 4 и 5 мая 1886 года вошли в историю как Haymarket Massacre, "Резня на Хеймаркет" (название одной из городских площадей). Взрыв бомбы унес жизни восьми полицейских, с обеих сторон было массово применено огнестрельное оружие.
Окончательно дату закрепила резолюция конгресса II Интернационала, который проходил в Париже в 1889 году. На следующий год к первому мая была приурочена всеобщая стачка, которая с тех пор проводилась ежегодно. Несмотря на спорадические послабления условий труда, лишь в 1917 году был принят первый национальный закон о восьмичасовом рабочем дне, и произошло это в Мексике. Если бы протестовавшие в течение нескольких десятилетий граждане имели конкретный горизонт планирования, они бы очень быстро прекратили протесты. Они понимали, что дело их безнадежное, но упорно пили за его успех. Потому что материальные эквиваленты солидарности важны не по отдельности, а только вместе, в совокупности. Твой личный вклад в такое дело не может быть видимым, и к этому нужно себя приучать.
Что ты будешь делать завтра, если твой основной план провалится?
Бесполезно искать материально выраженную связь между личным и общественным. Я начал это понимать совсем недавно, вспоминая свой детский опыт участия в советских демонстрациях. Первомай, кстати, был ощутимее пронизан позитивными вибрациями, чем годовщина Октябрьской революции в ноябре. Во-первых, часто хорошая погода, пусть даже и холодная. Во-вторых, впереди лето, что усиливало чувство жизни. В-третьих, атмосфера была не такая торжественная, а человеческая, телесная (сейчас я бы назвал ее горизонтальной). Это подчеркивалось стертым от употребления, но никуда не девавшимся словом "солидарность". Оно казалось чуть загадочным, его смысл никто не мог толком разъяснить.
Пожалуй, меня расстраивала только необходимость орать. Лицемерный, непонятно к чему относившийся крик был невыносимым. Даже в детстве, то есть неосознанно, я не пел советский гимн (разве что кривляясь), а тут вовсе сжимал губы, чтобы ненароком не влиться в ор, несшийся со всех сторон. Явно ненормальное с точки зрения классного руководителя поведение ребенка в красном галстуке. Правда, у меня и так были проблемы с выписыванием пионерской прессы и участием в общественной работе. Но почему бы и не крикнуть что-то на демонстрации, где всем весело, учителя не понимали и считали меня психологически проблемным.
Отвращение к возвышению голоса осталось на всю жизнь. Я даже на рок-концертах никогда не кричу. Вернее, обучился делать это из чувства такта, когда заметил, что люди, чьим мнением я дорожу, готовы записать меня в девиантные типы. Три года назад мы гостили у друзей в Вентспилсе, где проводили городской марафон. Громкость звукового сопровождения и крики "Ура!" заставили меня вскоре запроситься восвояси. Семья тоже с облегчением отнеслась к этому отступлению – или они просто пошли мне навстречу? Пришлось продираться сквозь сотни людей, явно разделявших радость от происходившего. Пару раз даже стыдно делалось.
И всё же мне кажется, что иногда внешние проявления солидарности компенсируют недостаток внутренней мотивации. Её приходится тренировать: на прислушивании к себе и сугубо личных симпатиях в этом деле далеко не уедешь. Долгое время я делал регулярные донаты одному независимому медиа и прекратил только с окончательным обнищанием. То есть когда стало ясно, что зарплаты хватает на две трети месяца, а дальше как вывезет. Хотя и задолго до этого мне приходилось сталкиваться с тем, что я не согласен с тональностью тех или иных публикаций. Но ведь это медиа и не должно было обслуживать мои личные вкусы! Уверен, что и другие жертвователи ведомы не личным капризом – такие проекты держатся на осознанности, а не спонтанном личном тяготении.
Эти наблюдения заставляют вспомнить постмодернистского философа, представителя так называемого "неопрагматизма" Ричарда Рорти, который посвятил понятию солидарности одну из своих самых известных книг, Contingency, Irony, and Solidarity (1989, русский перевод 1996). Рорти писал, что солидарность достижима "через воображение, через мысленную способность видеть в чужих нам людях товарищей по несчастью". И дальше: солидарность "созидается путем повышения нашей чувствительности к определённым подробностям боли и унижения других, незнакомых нам людей". Наконец, важнейший тезис Рорти выглядит так: "Процесс, в ходе которого мы начинаем рассматривать другие человеческие существа как "нас", а не как "их", зависит от тщательного описания того, каковы чуждые нам люди, и от переописания того, каковы мы сами".
Обращение к авторитету уже покойного и вышедшего из моды философа конца прошлого века достаточно уязвимо. Но мне его точка зрения кажется полезной в том смысле, что она проливает свет на распространенное непонимание солидарности и вызванную этим непониманием подмену. Оставаясь в границах собственной личности, мы обречены делать эту подмену снова и снова. Только отказавшись от пропускания других через себя, от оценки и проверки других самими собой, мы оказываемся способны к солидарности как действию, а не одному только внешнему выражению.
В мире, где пролетариат сменился прекариатом, то есть классом также ничем не обеспеченных работников умственного труда, где идеологические конфликты давно девальвированы равным стремлением противоборствующих сторон к удержанию власти, – в этом мире нужно просто иногда вспоминать о будущем. Что ты сам будешь делать завтра, если твой основной план провалится? Есть ли у тебя запасной сценарий? На кого ты будешь опираться, обнаружив свое одиночество – естественное следствие гонки за мелкобуржуазным благополучием? Чтобы образ будущего не вызывал страха и отвращения, человечество и придумало процедуры солидарности, отвлекающие его представителей от самих себя.
Социальные ритуалы сменили ритуалы календарные, реликты которых также вплетены в нашу жизнь. Полезно лишь время от времени напоминать себе, что общественное благо – это совсем не то, что мы должны органично разделять и считать проявлением своей самости. Напротив, это возможность хотя бы на время отделиться от привычного понимания прагматизма как отпихивания ближнего от полок с остатками дефицитного товара. Не знаю, кому как, а мне очень в этом помогает мысль, что мы одни, что жизнь на этой планете уникальна во Вселенной и мы вращаемся в жуткой беспредельности как случайная флюктуация, где каждый должен хоть иногда ощутить себя инвестором будущего, которое сейчас так легко потерять раз и навсегда.
Ян Левченко – журналист и культуролог, живёт в Эстонии
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
