Радио Свобода продолжает цикл подкастов "Зарубежье". Сегодняшний его гость – филолог, педагог, журналистка, писательница и блогер Карина Кокрэлл-Ферре. Она автор нескольких книг, среди них "Легенды и мифы мировой истории", роман "Луша". Живет в Кембридже.
Игорь Померанцев: Карина, вы уже 30 с лишним лет живете в Англии. Вы помните ваши первые впечатления, ваше открытие Англии?
Карина Кокрэлл-Ферре: Конечно. Я помню дождь на Вестминстерском мосту, я ехала на втором этаже красного автобуса, и я увидела Вестминстер, парламент. Я не могу передать ощущение абсолютной нереальности. Но я хочу сказать, что Англия не влюбляет в себя с первого взгляда – это такое постепенное прорастание друг в друга, мы с Англией как-то проросли.
Игорь Померанцев: Карина, есть такое выражение "хладнокровный англичанин". Насколько оно соответствует действительности? Например, понятия дружба, любовь похожи на ваши представления?
Английская фраза предполагает какую-то дистанцию между говорением и мыслью
Карина Кокрэлл-Ферре: Да, есть разница. Да, англичане способны на очень глубокие чувства, но самообладание, желание не паниковать – это, наверное, Северная Европа, все-таки общее у Северной Европы. Посмотрите – структура языка: в славянских языках можно начать с любого слова, любое слово, которое тебя ударило, ты с него начал фразу, дальше все остальное сделают за тебя окончания, и эта фраза будет иметь смысл. В английском, как прекрасно известно всем, фраза, ее смысл зависит от порядка слов, то есть тебе нужно сначала продумать эту фразу, а потом ее уже высказать. За то время, пока ты составляешь эту фразу и продумываешь, ты уже понимаешь, стоит ли это даже высказывать или нет. Это предполагает какую-то дистанцию между говорением и мыслью. Даже это дисциплинирует, даже это каким-то образом формирует тебя. Со временем, с годами ты начинаешь понимать, какое это благо.
Иван Толстой: У Владимира Набокова, очень много размышлявшего об эмиграции, об изгнании, есть очень известное эссе, написанное через 10 лет после революции, оно называется "Юбилей". Эссе это заканчивается таким абзацем: в одном из рассказов Плутарха некий воин вдали от Рима возвел свой шатер, и был ему шатер Римом.
Набоков выдумал этот эпизод, ничего подобного у Плутарха нет, Набоков вообще выдумывал многое, в частности, выдумывал многое о своем изгнании, о своих впечатлениях. Хватает ли вам образа вашего зарубежья, или вам нужны какие-то красивые убедительные геометрические конструкции?
Карина Кокрэлл-Ферре: Мне, конечно, не хватает одних только моих чувств. Наши чувства диктуются в общем-то нашим характером, интеллектом, который есть список прочитанных книг. Я, например, вспоминаю свои впечатления о Венеции: я ничего не видела, кроме прекрасных каналов. И когда я начала заниматься этим, когда написала "Легенды Венеции", потому что не могла найти ни одну книгу, которая погружала бы меня в контекст достаточно глубоко, то этот город мне открылся.
И Кембридж точно так же открылся после того, как я прошла по этому 500-летнему городу Набокова. Вы помните: 500-летний переулок с глухой стеной напротив, где он жил, это общежитие Тринити-колледжа. Нужно несколько раз по нему пройти, по тем следам, которые оставил там Набоков, чтобы понять, куда ты попал.
Нельзя родину оставить, нельзя оставить себя где-то там, совершенно начать с нуля
Говорят, что нельзя унести родину на подошвах сапог. Нельзя родину оставить, нельзя оставить себя где-то там, совершенно начать с нуля – ты все равно приносишь всё с собой. Ты этот шатер, ты этот панцирь, как улитка, носишь на себе. Набоков совершенно прав, сейчас очень актуально: сколько людей покинуло Россию, сколько людей покидало сейчас – это второй исход, может быть, сравнимый только с 1917–18 годом. Это очень важно – понимать, что ничего вы не оставляете, что вы уносите все с собой. У Набокова было ощущение обрушившейся за его спиной дороги. У меня тоже возникло в последние буквально несколько лет именно это ощущение, что есть место, куда нельзя вернуться. Итака – это мечта, Итака – это то, куда нельзя вернуться.
Игорь Померанцев: Карина, принято считать, что в Англии чтут традиции. В Кембридже 13 лет работал физик Капица, он изучал магнитные поля. Его имя осталось в поле притяжения Кембриджа?
Карина Кокрэлл-Ферре: Капицу, конечно же, в Кембридже помнят. Сохранился его дом на Хантингтон-роуд 173. Очень удивительный дом, построенный по его собственному проекту и отличающийся от остальных английских домов. Конечно, живут его потомки в Кембридже. Есть русскоговорящее общество, которое приглашает их иногда на встречи. Петр, Елена, Мария Капица – они живут там. Да, осталась память. Капица занимался не только магнитными полями – он занимался физикой сверхнизких температур, он подошел вплотную к квантовой механике. Конечно, и специалисты его помнят очень хорошо.
Иван Толстой: Карина, интересно, известно что-то о возможном знакомстве Капицы и Набокова?
Карина Кокрэлл-Ферре: Я считаю, что, конечно же, они не могли не быть знакомыми. Они были в одном колледже Тринити, они были оба из Петербурга, они были оба связаны с кадетским движением. Тестя Капицы Черносвитова, отца его первой, трагически погибшей, умершей вместе с детьми от "испанки" жены , расстреляли большевики за принадлежность к партии кадетов. Убит был отец Набокова, видный лидер партии кадетов. Конечно, они друг друга знали, они оба были яркими личностями, они оба участвовали во всяких студенческих шалостях, традиционных для Кембриджа. Но интересно, что они никогда не упоминали друг друга. Они на 11 месяцев совпали в одном пространстве.
Иван Толстой: Любопытно, что, может быть, они биографически не упомянули в жизни друг друга, но Набоков, по-моему, подмигнул Капице в романе "Подвиг": он назвал одну из своих героинь Аллой Черносвитовой.
Карина Кокрэлл-Ферре: Также в "Весне в Фиальте", как вы помните, он упомянул советского ученого с трубкой и ежом – вот это очень интересный намек, который, например, меня полностью убеждает, что они, конечно же, были знакомы, но относились к друг другу, возможно, неприязненно. Потому что они, в общем-то, были по разные стороны баррикад в какой-то степени. Набоков уехал из России. Тот же конфликт: кто уехал, а кто остался. Капица всегда оставался советским патриотом в какой-то степени, он никогда не отказывался от советского паспорта.
Мне кажется, разность была в том, что один занимался гуманитарными дисциплинами, а другой – точными науками. Набоков начал с зоологии, но он не смог. Когда начались практические семинары по резанию живых лягушек и рыб, он ушел из зоологии и перешел на факультет французской и русской литературы, занялся исключительно этим. В то время как Капица был гениальным инженером, гениальным ученым-физиком. Вспоминая, какое было в царской России отношение ко всему этому, к физике, к прогрессу – оно было очень отрицательное, очень застойное. Физики должны были уезжать либо учиться, как Иоффе, который учился у Рентгена в Германии, – в основном Германия была Меккой физиков. От советской России ожидали прогресса, ожидали заявленного. И начиналось обещающе, поэтому Капица верил в будущее.
Набокову было очевидно, что творится с гуманитарными науками в тоталитарной России
В то время как Набокову было очевидно, что творится с гуманитарными науками в тоталитарной уже все более и более России, что творится с писателями, что творится с интеллигенцией. Любое слово расстреливается и вытравляется, то есть не может быть никакой свободы.
Капица эту свободу видел, и, в общем, в какой-то степени это оправдалось, только до определенного момента, когда его самого поместили в такую ситуацию несвободы, от которой он чуть не сошел с ума. А Набокову это было очевидно с самого начала. Поэтому, я думаю, у них было это неприятие. Они были равновеликими личностями – это тоже, возможно, вызывало какое-то отталкивание.
Игорь Померанцев: У Набокова есть эссе, которое так и называется "Кембридж". В этом эссе он называет студентов царями города, царями университета. Я даже помню образ, что студенты в галстуках, полосатых, как шлагбаум. Сохранился ли этот образ, жив ли этот образ? И, может быть, такой дополнительный вопрос: вы что-нибудь знаете о русских студентах Кембриджа?
Карина Кокрэлл-Ферре: Описанный образ, вообще все образы Кембриджа, описанные Набоковым, абсолютно сохранились. Позвольте мне прочитать одно замечательное четверостишье Набокова о Кембридже, которое совершенно соответствует его настоящему образу.
Дома, – один другого краше, –
чью старость розовую наши
велосипеды веселят;
ворота колледжей, где в нише
епископ каменный, а выше –
как солнце, черный циферблат;
фонтаны, гулкие прохлады,
и переулки, и ограды
в чугунных розах и шипах,
через которые впотьмах
перелезать совсем не просто;
кабак – и тут же антиквар,
и рядом с плитами погоста
живой на площади базар.
Это сегодняшний Кембридж, то же самое. И вот ощущение, когда он сказал об ощущении времени, которое царит в Кембридже, – приволье времени и простор веков. Эта скученность физическая, вот эти ряды домов, эти узкие улочки – они каким-то чудесным образом определяют приволье времени и простор веков.
Иван Толстой: Карина, Набоков очень крепко связан с Кембриджем в сознании русского читателя. Но в более поздние времена Кембридж ассоциируется с Владимиром Буковским, по-своему не менее замечательной фигурой и феноменом. Скажите, помнят ли Владимира Константиновича в ваших краях?
Карина Кокрэлл-Ферре: Конечно, Владимир Буковский – это трагедия и боль. Потому что я через моих знакомых несколько раз бывала у него в доме. После его процессов в Кембридже и в Лондоне, в Королевском суде, мы собирались у него в доме на чашку чая и бокал вина.
Я не верю, я все-таки продолжаю не верить в его виновность. То есть вся эта грязная, ужасная кампания, которая была против него развязана, – в чем там было дело? В том, что у него в доме не закрывались двери. Я немного опоздала, мы договорились встретиться с французской журналистской у него, я просто толкнула дверь и зашла. И потом, пожалуйста, была открыта дверь в его кабинет, тут же стоял его компьютер довольно старенький, без каких-то суперметодов защиты, совершенно очевидно. Когда я говорила со своими друзьями: ой, у него открытый дом. К нему приходят студенты, то есть у него не закрывалась дверь. Вдруг меня осенило: если я могла блуждать по первому этажу его дома, искать, потом я пошла на голоса, они все сидели в саду, то есть открытый дом, зайти мог кто угодно, подсесть к его компьютеру и сделать все что угодно.
Его обвиняли в хранении на компьютере видео и фото детской порнографии. Пришла полиция, им кто-то сообщил о том, что такое существует на его компьютере. Кто сообщил, каким образом, каким образом они туда попали? Было сложно.
Игорь Померанцев: Вы говорите, что вы пили чай, вино. Вы обсуждали это с Владимиром?
Карина Кокрэлл-Ферре: Он отрицал все, он не мог понять, что происходит, почему его в этом обвинили. Вернее, он примерно предполагал, кто мог это сделать и каким образом. Не кто мог, а какая организация могла быть заинтересована в том, что так с ним поступили. То есть его нужно было как-то уничтожить, особенно после того, как в 2002 году его посетил Немцов. Он убеждал Немцова выступить против тоталитарного режима Путина в 2002 году. Можно представить себе, особенно после того, что случилось с Борисом Немцовым, это могло каким-то образом привлечь внимание и к нему. Террор должен быть нелогичным, чтобы быть страшным. Невозможно объяснить, очень трудно выстроить его логику, только тогда террор действительно ужасен.
Игорь Померанцев: Карина, вы писатель, место действия ваших книг – Англия, Россия, Советский Союз.
Карина Кокрэлл-Ферре: Каким-то очень интересным образом я чувствую, что мною все это связалось. Такое мегаломанское, возможно, заявление. Но именно на этом расстоянии временном, географическом ты начинаешь понимать значение и смысл каких-то очень больших вещей. Именно это помогло мне написать роман "Луша", который сейчас вышел и в России и продается полуподпольно. Это вообще о ХХ веке в каком-то смысле, о левом движении, о социализме Кембриджа, о кембриджских социалистах, идеалистах, их еще называют полезными идиотами, называли когда-то. Недавно мы шли с моими американскими друзьями по Кембриджу, висело объявление: "Приходите, если вы хотите больше узнать о марксизме".
Вы спросили меня ранее о традициях – это уже стало традицией, это живет. Возвращаясь опять к традициям, новое очень хорошо встраивается в уже имеющиеся английские традиции. Например, традиция свободы, личной свободы, в нее прекрасно встроились традиции равноправия людей с различной сексуальной ориентацией или цветом кожи. В эти традиции свободы личности встроились новые традиции. Таким образом, можно сказать, перефразируя известную фразу, что за десять лет меняется все и за тысячу лет почти ничего не меняется – это парадоксально, но я ощущаю именно так.
Иван Толстой: Карина, а что нового о запрете русской культуры в Англии?
Карина Кокрэлл-Ферре: Я узнаю об этом из российских медийных источников, их не так уж много, во всяком случае, из социальных сетей, когда пишут россияне. Я совершенно не замечаю этого. Идут концерты, Чайковский, Мусоргский и так далее, всех прекрасно играют. Пьесы идут, Чехов, Тургенев. То есть это все злостный пропагандистский навет. Это уже не принадлежит ни Путину, ни России, ни современным россиянам в какой-то степени – это уже давно принадлежит всем нам, это принадлежит Европе, это принадлежит миру, и никто от этого отказываться не собирается. Но, конечно, всякие поддержавшие современные какие-то актеры, режиссеры, поддержавшие бесчеловечную войну, их мы видеть не хотим.
Игорь Померанцев: Мы до сих пор говорили об Англии. За эти 30 с лишним лет жизни в Англии вы открыли для себя какие-то другие зарубежья?
Карина Кокрэлл-Ферре: Да, я очень много времени провожу в Испании. Я считаю ее своей параллельной реальностью. Эти два темперамента, английский и испанский, они очень хорошо уравновешиваются, я посередине. Я очень люблю Европу, я чувствую себя дома в Европе в любой стране. Мне кажется, что я очень много путешествую, много читаю, много узнала, но я понимаю: каждый раз ты приезжаешь в город, садишься на мощеной площади, пьешь первую чашку кофе и понимаешь, что ты ничего не знаешь, что каждый раз это новое открытие Америки, новый континент. Это увлекательнейшее дело – узнавать, открывать для себя Европу. Недавно я открыла для себя французскую Нарбонну, где дети играют на плитах старой римской дороги. Какую еще можно представить себе метафору совершенной связи прошлого и настоящего?
Иван Толстой: Как интересно замкнулся набоковский образ с этим шатром и римским воином и тем, что вы только что сказали.
Игорь Померанцев: Карина, простите, у меня к вам очень личный вопрос, естественно, вы вправе не отвечать на него. Как вы думаете, ваш британский муж открыл в вас какое-то зарубежье?
Карина Кокрэлл-Ферре: Я думаю, да. Это очень интересно, потому что наш союз – это союз двух цивилизаций в какой-то степени. Он потрясающе интересный человек, и он абсолютно стопроцентный англичанин, он носитель всей этой культуры, всей этой истории. Он очень много об этом знает, интересуется. И вот это каким-то образом союз цивилизаций, мы так это шутливо называем.
Иван Толстой: Карина, огромное спасибо за ваш рассказ.
Игорь Померанцев: Карина, спасибо. И пусть процветает ваш союз цивилизаций.
Карина Кокрэлл-Ферре: Спасибо огромное!
