Елена Лысенко из Киева занимается волонтёрской деятельностью с конца 2013 года. До событий на Майдане она была счастливой домохозяйкой, и не особо интересовалась политикой. Елена рассказала корреспонденту Радио Свобода о том, почему она стала волонтёркой, о трудностях, с которыми она ежедневно сталкивается, и о жизни во время войны.

Связаться с Еленой было непросто: свет в Киеве пропадает практически каждый день. В день, когда я записывал это интервью, российская армия нанесла массированный ракетный удар по всей Украине. Было выпущено более 100 ракет. Пока мы разговаривали, в городе продолжали звучать сирены.

– В подвал уже не спускаетесь?

– Я ни разу не спускалась с 24 февраля. Я надеваю красивое нижнее бельё, красивую пижаму... Чтобы не опозориться в морге, если вдруг прилетит. Да чтобы я, старая больная женщина, пошла с двенадцатого этажа вниз? Без лифта, без света, а потом ещё подниматься… Вы что, я на такие подвиги не способна. Обычно в момент обстрелов я курю на балконе.

–​ Далеко от вас были прилёты?

– Нет, в соседнем районе. Рядом с госпиталем, куда я постоянно езжу.

–​ С какими бытовыми проблемами вы столкнулись из-за отключения электроэнергии? К чему было тяжелее всего привыкнуть?

– Без света ещё терпимо, а вот без воды – ужасно. Я могу вам сказать, что мой унитаз оказался просто золотым. Я ребятам на фронт позвонила – я им недавно сапёрные лопатки отправляла – и решила одолжить у них одну, чтобы осваивать земельный участок вокруг дома, а то леди вроде как не пристало ложечкой копать…

–​ Вы были активной участницей Майдана. Что вы чувствовали в тот момент, находясь на площади, в толпе единомышленников?

– Да, я была на Майдане с 1 ноября каждый день, за исключением того момента, когда я сильно заболела. Ни до, ни после я ни разу не испытывала такого дивного чувства. Это ни в коем случае не была эйфория. Это был какой-то сумасшедший подъём, невзирая на усталость, мороз и смерти. В радиусе Майдана никто даже не курил: все выходили, за исключением моментов, когда на нас наступала полиция. Все были вежливые, подвозили на машинах. Если я тащила тяжёлые ящики, то мне всегда помогали их разгружать: дети, пожилые люди. Знаете, это было очень странное испытание, будто бы репетиция перед чем-то большим, но ни у кого тогда не возникало и мысли, что начнётся война. Все ждали свержения Януковича, и этот момент стал для нас большой радостью. Мы не расслабились, нет, но Крым оказался неожиданностью. Для обычных людей уж точно.

–​ Один из тезисов российской пропаганды – нацизм в Украине. Действительно ли проблема радикальных настроений стояла тогда так остро?

– Нет, это неправда. Первыми вышли на Майдан киевляне, после того как в конце октября побили студентов. Никаких радикалов изначально не было. Побили детей, там были и дети моих знакомых. Побили ни за что, за мирную демонстрацию. Они никуда не шли, просто стояли себе. Люди действительно разозлились, потому что избиение детей – это несправедливость и насилие. Против детей кинули до зубов вооружённых людей, которые с неоправданными жестокостью и злостью разгоняли демонстрацию.

– Когда вы занялись волонтёрской деятельностью?

– Всё началось с Майдана, а потом уже пошло по накатанной.

–​ Почему вы приняли такое решение? Многие и после начала боевых действий на востоке Украины продолжали спокойно жить.

– Когда кого-то обижают, за человека нужно вступаться. Когда обижают целую страну, простите меня… Представьте, я живу в квартире, пришёл ко мне сосед и говорит: "Ты живёшь на кухне, а всё остальное – моё". Что я буду делать? Я буду драться за своё: за свой город, за своих друзей, за свою страну. Это первое. Второе – Боже мой, я бы ни за что не хотела жить так, как живут в России.

–​ Чем вы занимались до того, как стали волонтёром?

– Я была счастливой женой, матерью и домохозяйкой. Я не участвовала в митингах, не поддерживала ни одну партию. Разве что во времена оранжевой революции я тоже стояла на Майдане. Знаете, я до конца 2013 года была очень пассивной украинкой. Я любила Киев, любила Украину, но всё же... Чего уж говорить, украинский гимн я выучила лишь на Майдане.

–​ В чём заключается ваша волонтёрская деятельность?

– Помощь фронту, безусловно. Сегодня мы помогаем не только военным госпиталям, но и гражданским больницам, где сейчас лежат раненые. Помогаем семьям раненых и погибших, их детям. Тяжело сказать обо всём: это и реабилитация, и лечение, и поиск особо важных лекарств. Закупаем и ищем коляски, функциональные кровати, одежду, зондовое питание.

–​ Когда в 2014 году начались боевые действия в Донбассе, вы только начали заниматься волонтёрской деятельностью. К чему вам труднее всего было привыкнуть в вашей работе? С какими трудностями вы столкнулись?

– Я в прошлом гражданский медик и к военной медицине и медицине катастроф не имела никакого отношения. Если бы я когда-то уже сталкивалась с этим, то возможно бы это и не произвело на меня такого впечатления. Но когда я только пришла, я увидела очень сильные увечья: это мальчишки, которые годятся мне в дети, без рук и ног, слепые, с изуродованными лицами, без половины черепа… Второе – наверное, даже тяжелее, чем ранения – это слёзы жён, дочерей, матерей. Это самое страшное. Я понимаю, что внутри такое горе, с которым люди не могут справиться.

–​ Когда вы столкнулись с такой несправедливостью, увидели кучи разрушенных судеб, не было ли у вас мысли уйти и начать жить как раньше?

– Мне, наверное, впервые задали такой вопрос. Такой мысли никогда и в голову не приходило: моей стране плохо, моим людям плохо…

–​ Как ваши близкие относятся к тому, чем вы занимаетесь?

– Моя мама из пенсии выделяет какие-то средства, моя дочка из стипендии выделяла, теперь она работает и тоже помогает. Я всегда видела с их стороны желание помочь.

–​ Сколько у вас времени уходит на вашу деятельность?

– Бывало такое, что я и по 17 часов в сутки была безвылазно за рулём. Вообще практически 24 на 7. Даже когда ты дома, ты всё равно постоянно по телефону решаешь какие-то вопросы. Бывали моменты, когда я спала в сутки по три-четыре часа. Бывало, когда удавалось немного выспаться, потому что организм уже подсказывал, что пора отдохнуть. Это беспрерывный процесс без графика и времени суток.

–​ Вы повстречали за 8 лет огромное количество волонтёров. Есть ли что-то общее между всеми? Не могли бы вы описать этих людей?

– До 2014 года вряд ли я бы познакомилась с этими людьми, вряд ли нас бы свела жизнь, но, несмотря ни на что, на войну и горе, я благодарна, что они появились в моей жизни. Для этих людей нет ничего невозможного, они будут землю грызть, но всё достанут, найдут, договорятся обо всём и помогут.

–​ Как для вас началось 24 февраля?

– Я проснулась от взрывов бомб, но я заставляла себя закрыть глаза и гнала от себя эту мысль. Я понимала, я верила и знала, что будет вторжение: разговоры ходили ещё до 24 февраля, но я заставляла себя лежать в постели и не дрожащими руками набрать телефон дочки и мамы и узнать, как у них дела. Я минут 10 выдыхала, но когда взяла телефон в руки, он уже был красный от звонков и сообщений. Никто не понимал, что происходит и почему. Нас бомбят, бомбят всю Украину. У меня мало бензина в баке, у меня пустой холодильник и заканчиваются сигареты.

Елена рассказала, что поехала на левый берег Днепра, чтобы забрать маму. Вместо привычных 35 минут дорога заняла три с половиной часа. Потом Елена забрала дочку и отвезла их с матерью к подруге-волонтёру под Ирпень. Елена решила переночевать там, чтобы не ехать в полной темноте, но вернуться в Киев в ближайшие две недели ей не удалось: мост был разрушен.

– Нам повезло: конкретно в наш дом не прилетало. Это был какой-то заколдованный треугольник, но все прелести авиаударов, ПВО, "Градов" я прочувствовала. Было ли мне страшно? Нет. Это частный дом, курила я постоянно на улице. курю, а надо мной работают "Грады". Не знаю, это такая странная злость была. Я даже не могу передать те ощущения. Плакать не хотелось, просто хотелось убивать.

Когда открыли дорогу на Киев, я свою дочку и маму отправила на запад Украины. Подружка – свою маму. Отец её не поехал, потому что он хирург и когда началось полномасштабное вторжение, он по пять суток оперировал, поэтому остался. Мы с подругой вернулись в Киев.

Интересно, что там, где мы были, не было воздушной тревоги, были только взрывы. Когда мы вернулись в Киев, было так странно слышать этот гул. Но с авиационными ударами ничего не сравнится: нарастающий гул самолётов, а потом – взрывы. Не знаю, как после нашей победы я буду летать на самолёте и реагировать на эти звуки… Но самый мерзкий звук у "Шахидов" (Shahed 136 – дрон-камикадзе иранского производства. – РС). Они когда толпой летели по Киеву, я курила на балконе – так всегда получается. Не зря их мопедами называют. Я тогда посмотрела на небо и думаю: "Птицы". Потом поняла, что для птиц сильно большие, и посчитать я не могу их количество. Люди из окон высовывались и орали: "Как же эти мопеды уже надоели".

–​ Родственники не уговаривали вас уехать с ними?

– Все прекрасно знали, что это бесполезно, поэтому никто даже не пытался. Тут работы столько было.

–​ Не могли бы вы описать жизнь Киева во время войны?

– Город был просто пустой как после апокалипсиса. Я могу ехать по проспекту и встретить одну или две машины. Что касается людей, все старались помогать друг другу во всём. Очереди за продуктами были сумасшедшие, но никто не ругался, не толкался. Если соседи пожилые, то старались купить что-то и на соседей, и на знакомых, которые сами выйти не могут. С медикаментами была огромная проблема, а многие от них зависимы: у кого диабет, у кого сердце, у кого астма. Все пытались в других регионах найти эти препараты. Находили, присылали – мы развозили. Была проблема с хлебом, молоком, мясом. Мне удалось купить пару блоков сигарет, поэтому я "кушала" сигареты.

А продукты, понимаете, нужны были. Практически все мальчишки, которые воевали ещё с 2014 года, они были под Киевом. Они иногда вырывались сюда – им нужно было постираться и покушать. Я жила с подругой-волонтёром. Мы не знали, когда они приедут – в час ночи, в три утра, рано утром… Нам нужно было что-то придумать и приготовить, потому что приезжали от одного до семи ребят за раз, и их нужно было кормить по-человечески.

–​ И где вы брали еду?

– Что-то нам девчонки-волонтёры подбрасывали, но в основном мы стояли в очередях. Нам писали, что в такой-то магазин привезли хлеб, молочку и сахар. Я стояла в очереди в один магазин, а Маша, волонтёр, в другой. Как-то выкручивались. Конечно, меню было скудное, но никто не голодал. Устрицы мы точно не ели и просекко не запивали.

–​ Когда приезжали ребята, что они рассказывали?

– Когда шли бои под Киевом, мне позвонили ребята и попросили заехать – постираться и покушать. Ну, а вы понимаете: они две недели были там, все мокрые, в крови, потные. Я их всех обнимаю, а они мне говорят: "Тётя Лена, не надо, мы ж грязные". Я им и отвечаю: "Дурные вы, а не грязные". Вещи, конечно, всем постирали – стиральная машинка грохотала сутками, ребята привезли ещё и вещи побратимов. Но знаете, что особенно запомнилось: я одному бойцу кофе сделала в турке, а он сидит и не пьёт. Нюхает что-то, смотрит на него, но не пьёт. Я думаю, может не вкусный. А он мне говорит: "Что вы? Это самый вкусный кофе в моей жизни – из турки, прямо как дома. Просто хочется насладиться запахом подольше…"

–​ Как волонтёры отреагировали на начало войны? Были ли вы готовы?

– Мы уже на этом собаку съели. Паники и растерянности не было. После Майдана и 2014 года, когда никто друг друга не знал, 24 февраля уже не было проблемой. У нас есть чат волонтёров, мы сразу начали в нём связываться и решать проблемы, которые возникали. Я пишу девочке: "Нужны рации такие-то". Мне сразу скидывают контакт человека, который занимается этим – их могут привезти через неделю. Я говорю: "Девочки, пока я не собрала деньги, скиньтесь мне на рации". Они скидывались мне на рации из тех денег, которые они сами собирали. Или вот мне написала волонтёр ещё в феврале, что ей нужны спальники тёплые. У меня на парковочном месте лежит восемь штук, я сразу ей часть отправила. Так и начали справляться. Я сужу по тем, кого я знаю, а знаю я очень много людей.

–​ Как проходят ваши будни с начала вторжения?

– Я, наверное, скажу ужасную вещь, но у меня, кроме войны, другой жизни сейчас и нет. Общаюсь я только с волонтёрами и бойцами. Это какой-то круговорот. Где-то закончилась ткань для маскировочных сеток – нам надо её достать, где-то закончились маскировочные костюмы для снайперов – значит ищем. Как у нас говорят: попроси волонтёра достать атомную бомбу – он скажет: "Конечно, достану, а в кофе тебе сколько сахара положить?" Мужчины-волонтёры в основном ездят в экипажах на фронт, девушки – достать что-то, найти, полечить. Многие девочки из госпиталя просто не вылазят – у них уже спины просто не осталось с 2014 года. Мне уже можно давать звание "Заслуженный грузчик Украины".

–​ Чем вы занимаетесь, если находится минутка свободного времени?

– Скажу вам честно: это бывает глубокой ночью. И если уж выпадает минутка, то я просто смотрю детективы. Это, наверное, единственное, на что я могу переключиться.

–​ Как перебои с электроэнергией сказываются на работе госпиталей?

– Там есть генераторы, но если говорить о волонтёрах, то очень сложно работать из-за этого. Допустим, тебе сегодня нужно сделать закупки, потому что завтра будет отправка машины на фронт. Свет вырубают – ты и стоишь по пять часов в очереди, а у тебя завтра утром уходит машина на фронт. Например, даже элементарная помощь: батончики "Сникерс" – это просто спасение для разведки, потому что на задание много еды с собой не возьмёшь. Разведчики их уже терпеть не могут, эти "Сникерсы", но других вариантов нет. Или ты заказал бронепластины, и тебе их надо завтра отправить, а света нет –​ ничего не работает. Нас это злит, но все говорят: "Пусть они подавятся нашим светом, нашим отоплением и нашей горячей водой".

–​ Вы также сказали, что вы помогаете волонтёрам в госпитале. Как часто туда привозят бойцов?

– Привозят очень часто и в большом количестве: много "тяжёлых" с осколочными ранениями. С пулевыми уже мало, в отличие от 2014–2016 годов.

–​ Что говорят ребята?

– Я ими просто восхищаюсь. Они даже не стонут и не жалуются. Видно, что им плохо: температура, боли сильные. У них испарина, они бледные. Они могут молчать, но они никогда не жалуются и не стонут.

–​ Все необходимые ресурсы – медикаменты, предметы гигиены – предоставляет государство или же тут помогают сборы?

– Бóльшую часть, конечно, государство, но есть и препараты, которые не прописаны в протоколах. Бывает, что лекарство нужно здесь и сейчас, а их просто нет в больнице –​ они-то будут, но через несколько дней. Ну и базовые вещи, которые мы ищем сами: памперсы, одноразовые пелёнки, зондовое питание. Трусы на завязках, которые мы научились шить ещё в 2014 году, потому если у человека ампутация или, допустим, аппарат Елизарова, обычные трусы ты на бойца не наденешь. Или если у человека ранение рук, то тебе нужны футболки на липучках. Это такие детали, которыми государство не обеспечивает –​ ему и некогда. Врачам я бы вообще памятник поставила. Я не знаю, как они ещё держатся на ногах.

–​ Оказывается ли бойцам психологическая помощь?

– Конечно. Знаете, мы выступаем в роли массовиков-затейников. Я даже не знаю, от чего мы больше устаём: от физических нагрузок или эмоциональных. Ты заходишь в палату, ты должна улыбаться, шутить и быть бодрой. Вечером, когда уже садишься в машину, уже даже языком ворочать не хочется. Хочется молчать, и всё. В то же время это мы-то жалуемся? Мы сидим в своих квартирах, а они там по колено в грязи, холоде и под постоянными бомбёжками. У нас, по сравнению с ними, всё вообще идеально.

–​ Сколько времени требуется на восстановление и возможно ли оно в полной мере?

– В полной мере – вряд ли, потому что посттравматический синдром никто не отменял. Психологи, конечно, очень много работают с бойцами, но это такая травма, от которой избавиться нельзя. Можно загнать это состояние в стадию ремиссии, конечно, но неоднократные контузии всё усугубляют. Тем более когда ты по частям собираешь своего побратима, чтобы отправить его к родственникам и чтобы его похоронили... Я даже не знаю, что нужно сделать, чтобы это когда-то стёрлось из твоей памяти.

–​ Сегодня в рядах ВСУ воюют люди с Западной Украины, с Восточной Украины. Кто-то из них говорит на русском языке, кто-то –​ на украинском. У них разные судьбы, разные истории. Как вы считаете, есть ли у них что-то общее?

– Да. Смелость, мотивированность и любовь к Украине.

–​ Есть ли какая-то история бойца, которая вам наиболее сильно запомнилась?

– Это было давно – конец 2014-го или начало 2015-го. Три бойца попали в плен – их посадили в яму – всё мокрое и сырое. Один умер под пытками, второй умер от ран. Остался один боец – его били, пытали. Ему не с кем было поговорить – к нему стала приходить крыса, он ей дал имя и разговаривал с ней. Что с ним сейчас, я не знаю. Его обменяли ещё тогда. Я думаю, что он сейчас воюет – я в этом более чем уверена. Есть такая фраза, которая лучше всего описывает ситуацию: с войны приходят, но не возвращаются. Я не воевала, но из меня эту войну уже никогда не вытравить. Я отдала ей практически 9 лет жизни. Кто-то может сказать, что я проживаю чужие жизни, но тут я не соглашусь. Я проживаю жизнь своей страны и её людей, а если делить на "своё" и "чужое", то результата не будет.

Меня поражает то, что ребята с протезами, потерявшие ногу ещё до 24 февраля, все как один ушли воевать. Таких людей просто тьма.

–​ Как вас изменили эти 8 лет?

– Я стала жёстче. Меня практически невозможно обидеть. Возможно, я повзрослела, но речь не о возрасте. До войны я была счастливая, довольная и беззаботная. Были, конечно, неприятности, но они решаемы. После 2014-го... То количество боли, горя, которое я увидела – оно не проходит даром. Знаете, я стала украинкой. Для меня и раньше ничего лучше Киева и Украины не было, но после 2014 – так вообще.

–​ Давно ли вы плакали?

– Я разучилась. Слёзы стоят, ком в горле, но поплакать не могу.

–​ Есть ли вещи, которых вы боитесь?

– Плена. Я там не была, но я большего всего боюсь плена. Ещё темноты – стала бояться темноты. Может быть, потому что для меня ассоциируются плен и темнота. Смерти не боюсь. Я очень хочу жить, но не боюсь смерти.

–​ Вы считаете себя счастливым человеком?

– Да.

–​ Что заставляет вас улыбаться в такое непростое время?

– Наши победы. Когда я вижу ребят, если они проездом в Киеве, или когда они звонят и говорят, что у них всё хорошо. Самое главное, наверное, что после нашей победы нашим детям достанется свободная страна без такого засранца-соседа.

–​ Как вам удаётся все эти долгие годы находить в себе силы и не сдаваться?

– Вот это вы вопрос задали... Я знаю, для чего и для кого я это делаю. Я делаю это не для себя, я делаю это для будущего, но не только своей дочки – для общего будущего. Несправедливость должна быть наказана, а в случае с Россией она должна быть наказана жёстко. То количество вранья, садизма и варварства, которое есть у них – я не знаю, кто на это ещё способен. Я понимаю, что они живут принципами Советского союза, но, Боже, этого союза уже нет больше 30 лет, а они всё продолжают дышать тем же воздухом.

Они для меня просто не существуют. Ни как страна, ни как нация. Это просто какое-то чёрное болотистое пятно на мировой карте. Это придаёт мне сил – я дождусь нашей победы, обязательно дождусь. Победа, конечно, будет в крови и боли, но должен же кто-то поставить точку в этом витке истории.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться