В конце, кажется, какого-то 2015 года группа публичных персон, объединившаяся под решительным названием "Санация права", отобрала десять самых на тот момент токсичных российских законов и с присущей вегетарианским временам наивностью обратилась к обществу с призывом утилизовать продукцию "бешеного принтера", как тогда было принято называть Госдуму. В отсутствие конкретного адресата (президент и его администрация? Совет Федерации? та же Госдума?) призыв был услышан только Алексеем Навальным, написавшим небольшой отклик на своём тогда ещё легальном сайте, но проигнорирован властью, уже тогда не скрывавшей, что диалог с обществом противоречит истинно суверенным ценностям. Больше никто не отреагировал, дело на том и остановилось. Я тогда поймал себя на том, что при чтении обращения деятелей оппозиции взгляд споткнулся о слово "гомосексуализм". Не сразу, но спустя несколько мгновений я подобрал предпочтительный синоним – "гомосексуальность".
Запомнился мне этот эпизод упомянутым сдвигом собственного восприятия. Деятели оппозиции, занятые содержательной стороной вопроса, использовали термин, который мне уже тогда интуитивно показался архаичным. Возможно, причиной тому – полгода, что я провел незадолго до того на стипендии в Англии, хотя особо передовых тенденций вокруг себя я там не заметил. Скорее всего, к этому моменту однозначно поменялся мой родной и традиционно слегка недооцененный русский язык, пусть я и не отдавал себе в этом до конца отчета. Что же произошло?
Незначительное, на первый взгляд, семантическое различие между "-изм" и "-ость" на самом деле существенно. Первый суффикс отсылает к сложным абстрактным понятиям, которые могут обозначать идеологические системы ("коммунизм", "фашизм", "сионизм"), направления в искусстве ("абстракционизм", "реализм"), заболевания ("ревматизм", "ботулизм"). Второй суффикс не столь нагружен суровым возвышенным умствованием – тут однозначное указание на свойство ("бодрость", "жирность", "старость"). Сдвиг от "гомосексуализма" к "гомосексуальности" означает отказ от идеи неестественности, выморочности, надуманности этого явления на фоне "нормальной", прямой (калька английского straight), не требующей никаких комментариев, да что уж там, человеческой сексуальности. Ведь до самого недавнего времени дружба людей во всём мире простодушно передавалась словом "братство", а в английском языке усиливалась дополнением Brotherhood of Man, что принято было переводить не иначе как "братство людей". Человек = мужчина. "Мэн крутой", как пел в другой, впрочем, связи Борис Гребенщиков.
Можно возопить, уподобляясь пропагандистам, обслуживающим крепко напуганную и загнанную в угол собственными понтами российскую власть: "А как же, как же теперь это называть?" На этот риторический вопрос ответ один: "Без разницы". Грубовато, но чтоб сразу понятно. Потому что есть синонимы, есть воображение и культура, а дальше думайте сами. "Братства" больше нет – его тоже сожгли вместе с заводом "Азовсталь" и жилым фондом города Мариуполя, который теперь, понятно, восстановят, как Грозный, чтоб ещё краше стал. "Братство" токсично, пахнет кровью и гарью, как те законы, что принимала Россия в последнее десятилетие, чтобы в итоге напасть на Украину.
Задним числом (предвижу глумливые каламбуры) я сознаю, как и благодаря чему мне удалось стать gay-friendly, не переставая быть гетеросексуальным мужчиной, чей на беду устойчивый интерес к противоположному полу сдерживается исключительно любовью к жене и детям, заменяющей остатки моральных устоев. Это был небыстрый, но планомерный процесс. Приведу несколько эпизодов, которые, как мне кажется, могут выступать своеобразными срезами времени в формах личной памяти.
Когда я учился в пятом, если не ошибаюсь классе, у нас появился новенький, быстро вошедший в коллектив. Был он рослый, физически развитый и хорошо ладивший со всеми, пусть и не блиставший в учёбе парень. Но мягкий южный говор и нетипичная для северо-запада СССР телесность, например активная жестикуляция, первое время вызывали насмешки. Подростковый коллектив тестировал и адаптировал не совсем "своего" кандидата, часто вышучивая непривычные черты поведения как… ну, как тогда было принято говорить в контексте статьи в советском уголовном кодексе… пидорские, так ведь? Никто толком не знал, что значит это слово, но элита хулиганов обзывалась "пидорасом" с детсадовского возраста, так что это было не так уж важно. Так называли "другого". Надо отдать должное объекту насмешек: он сначала артистически обыгрывал свою репутацию, а потом заработал уважение, пару раз кого-то отлупив по пацанскому кодексу позднесоветской эпохи. Слово "пидор" было заменено на более игровое "гом", что привело к появлению шуток насчет "Хижины дяди Гома", а там и вовсе тема себя исчерпала.
Примерно в эти же годы мой отец, относившийся к поколению "шестидесятников", при столкновении со щекотливым предметом неизменно сокрушался. Ему было чуждо насилие в любых его формах. Мне не только сложно представить его дерущимися даже в порядке самообороны, но и оскорбляющим кого-то словесно. Как человек своего поколения, он просто "жалел этих людей". С его точки зрения, они были больны и несчастны, их нужно было лечить, как алкоголиков и сумасшедших (именно такие слова). Вероятно, именно эти взгляды отца заложили первоначальные основы моего собственного отношения, которые мне пришлось подвергнуть самой серьёзной ревизии.
Здесь не место называть по именам третьих лиц. Я ограничусь лишь указанием на то, что один из самых ярких преподавателей в пору моего студенчества был геем с давним стажем изощрённого сокрытия этих на самом деле нескрываемых качеств под угрозой уголовного преследования. Мне практически не довелось стать объектом его ухаживаний, если не считать единственного случая, когда он задал мне наводящий вопрос и получил отрицательный ответ. Читая позднее исповеди мужчин, в школьные и студенческие годы подвергшихся гомосексуальным домогательствам (случаи участия женщин в этих сюжетах можно пересчитать по пальцам), я неизменно поражался корректности своего преподавателя. Возможно, у него было достаточно альтернатив, чтобы не придавать значения отдельным случаям, а незаурядные человеческие качества препятствовали низменной мстительности. Не знаю, возможно, с ним связаны и совсем другие истории.
Я учился в университете в 1990-е, и дело было не в России, так как я родился и жил на окраине СССР. Многое пришлось увидеть и многому научиться. В первую очередь – представлению о том, что важен сам человек, а его или её ориентация – глубоко личное дело. Эта презумпция распространилась достаточно быстро, во всяком случае в образованных кругах. С конца 1990-х я начал часто ездить в Россию по разным причинам, ещё не зная, что обоснуюсь в этой стране на двадцать с лишним лет. Мне сразу бросилось в глаза и уши то обстоятельство, что язык насилия, доминировавший в моей школе, видоизменился, но никуда не делся. "Пидорасы" будто повылезали на свет, чтобы подвергнуться показательному шельмованию. Подчеркиваю, что речь шла о языке, а не о физическом вторжении в чью-то жизнь. В действительности времена были ещё довольно либеральные. В Петербурге, где я жил, начинало формироваться гей-сообщество, у которого даже появились практически легальные места собраний и своя пресса. Во всяком случае, об этом говорили.
Россия не сводится к хмурой, растворяющейся в темноте грязного двора стае гопников, которые всех научат родину любить, брюхатить баб, пороть детей и "мочить" всех, кто не с ними
У меня были и есть товарищи из гей-коммьюнити. Близкими друзьями я их не назову и думаю, что это взаимно. Прагматика этих отношений очень разная. Они в основном отличные собеседники, интереснейшие люди, зачастую нуждающиеся как в прямой, так и в провокативной, ироничной поддержке. Я наблюдал, как на протяжении 2000-х годов многие из них погружались в растерянность, связанную с неоправдавшимися надеждами на своё принятие обществом. "Тебе надо было ехать после Лондона в Сан-Франциско! – однажды сказал я в сердцах одному из них. – Зачем ты вернулся в Петербург? Ты не сможешь без Купчино, как герой песни Billy’s Band?" Действительно, страна буксовала и на этом уровне тоже. Более того, этот уровень сам по себе очень индикативный, показательный. Когда ты, минуя казачьи патрули, идешь в Краснодаре записывать сюжет об объявленном сначала "иноагентом", а потом и "нежелательной организацией" консультационном центре для местных ЛГБТК, то спрашиваешь своих собеседников о переезде в безопасное место. Подальше от тех самых патрулей, от которых полиция не станет защищать, а совсем наоборот. Но ребята из центра улыбаются и говорят, что ещё не все потеряно, что тут их дом, и они будут помогать таким, как они. Потому что не все геи и лесбиянки юга России готовы принять себя такими, какие они есть. Не все готовы хотя бы руками закрыться от озверевших родственников, которые точат во дворе топор.
В конце минувшего десятилетия я начал сильно ощущать свое отставание от студентов. Многие из них, если интересуются гендерной проблематикой и сексуальным просвещением, знают больше точных слов, чем я, теперь гордящийся своей способностью отличить "гомосексуализм" от "гомосексуальности". Но я тянусь как могу. Читаю нелегальные, заблокированные и уехавшие молодежные медиа, чтобы убедиться в том, что Россия не сводится к хмурой, растворяющейся в темноте грязного двора стае гопников, которые всех научат родину любить, брюхатить баб, пороть детей и "мочить" всех, кто не с ними. Если что и получится, то только из этого меньшинства, вернее, меньшинств, которым будет что защищать, а не только в упоении жить своей жизнью.
Ян Левченко – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
