Сергей Медведев: 8 марта – так называемый женский праздник в России, но настроение совсем не праздничное: опять звучит марш "Прощание славянки", опять проводы эшелонов, опять в дома приходят похоронки и груз-200. Как российские женщины воспринимают эту войну? Почему жены и матери так легко отправляют своих мужей и сыновей на мобилизацию и часто на верную смерть? Можно ли в России ждать женского протеста против мужской войны? У нас в гостях Маргарита Завадская, старший научный сотрудник Финского института международных отношений, и Элла Россман, историк, активистка феминистского антивоенного сопротивления, сотрудница Университетского колледжа Лондона.
Корреспондент: После начала мобилизации в России заметную роль в антивоенном протесте стали играть женщины – от создания комитетов помощи призывникам до самиздата "Женская правда". Важной частью антивоенного действия стали такие организации, как "Мягкая сила", "Феминистское антивоенное сопротивление" и просто самоорганизованные женщины, которые выходили на одиночные пикеты, устраивали спонтанные митинги в некоторых регионах. Можно вспомнить разгон митинга в Дагестане, где на улицы вышли сотни жен, матерей и сестёр, выступающих против отправки мужчин на войну. Один из первых митингов против мобилизации состоялся в Якутии, он тоже был разогнан, а власти старались подать его как "женское благословление отправки на фронт".
После начала мобилизации заметную роль в антивоенном протесте стали играть женщины
Однако в России существуют и те женщины, которые пытаются оправдать мобилизацию и войну, умоляя Путина обеспечить их мужчин недостающей экипировкой, обвиняют Украину в убийстве родных, требуя у местных властей выдать тела убитых, или вовсе выступают за полномасштабную мобилизацию, цинично подсчитывая гробовые, которые можно получить за любимого человека.
Сергей Медведев: Год назад я предполагал, что война, если она войдет в каждый российский дом, станет раскалывающим явлением, но она не стала! Меня удивляет то, как российские женщины спокойно принимают эту мобилизацию, эти гробовые.
Маргарита Завадская: Я думаю, здесь можно говорить о разных группах, в том числе с точки зрения их экономического и социального положения.
Сергей Медведев: Подавляющее большинство мобилизованных все-таки не из крупных городов, это не Москва и не Петербург, а достаточно депрессивные регионы. Та же пресловутая белая "Лада", донбасские жены с шубами (постановочное видео) – понятно, что все это раскручено пропагандой, но нет ли здесь какого-то зерна, что мужчина был кормильцем, а сейчас он превратился в кормильца в виде груза-200. Российские женщины получили неожиданное пособие, обменяв мужей на гробовые.
Элла Россман: Я не очень согласна с точкой зрения Сергея. Судя по обращениям, по нашему сотрудничеству с Союзом матерей, который занимается буквально выцарапыванием своих мужей и сыновей из армии, я вижу довольно большое сопротивление. Кроме того, женщины четко понимают, что все, что обещает государство, надо делить на десять, и лучше заниматься собственным спасением, а не ожиданием всех этих подарков. Я вижу множество женщин, которые более активно или менее активно сопротивляются этой войне.
Российские женщины получили неожиданное пособие, обменяв мужей на гробовые
Сергей Медведев: Я сравниваю с первой чеченской войной. Тогда солдатские матери многого достигли. Их слушали Ельцин, Громов. Они добились отсрочек от призыва, страхования военнослужащих. А сейчас я не слышу голосов солдатских матерей. Вот Союз матерей России – почему их голоса не слышно так, как во время первой чеченской войны?
Элла Россман: Их лидеров сразу начала преследовать власть, начались нападки и аресты. Комитет солдатских матерей все еще существует, просто он разделился на несколько организаций, часть из них скорее поддерживает эту войну, но есть и организации, которые этого не делают. К сожалению, они тоже столкнулись с очень сильными нападками власти, и им приходится выбирать разные стратегии. Одна из стратегий – поменьше проявлять себя в медийном поле и больше делать. Медийная видимость сейчас – это не всегда плюс в работе антивоенной организации.
Сергей Медведев: Есть реальные кейсы, когда женщина может буквально спасти своего незаконно мобилизованного мужа, сына, или разыскать, вытащить из плена?
Элла Россман: Есть, и нам про них пишут. Есть не вполне успешные кейсы, например, доктор из Владимира, который, к сожалению, недавно погиб на фронте. У него трое детей, и один из них с инвалидностью. Жена пыталась его оттуда вытащить, ходила по всем инстанциям, но у нее не получилось сделать это вовремя. И есть такие женщины, которые просто с мужьями уехали из страны.
Сергей Медведев: Но уехали 1–1,5 миллиона человек из 140-миллионной массы. Маргарита, есть ли какое-то гендерное разделение в отношении к этой войне?
Маргарита Завадская: Здесь я буду опираться на данные Левада-центра. Есть важное свидетельство (мы его наблюдали уже летом) – женщины больше устали от войны. Они гораздо меньше потребляют контенты, связанные с политическими ток-шоу, доля "диванных войск" в женском лице гораздо меньше. Это связано скорее с тем, что они более адекватно оценивают риски, которые несет война. Они должны выступать в роли взрослого ответственного человека в домохозяйстве, который не играет в танки, не воспринимает войну как увлекательную виртуальную реальность с пацанами, а реально понимает – ага! теперь мне нужно будет одной заниматься детьми, а у меня еще есть родители и так далее. Я думаю, это показатель трезвости женщин. То, что мы видим в медиа, это какие-то отдельные виньетки, которые удобно тиражировать. Западные СМИ тоже это тиражируют – смотрите, какие они! И женщины оказываются своего рода заложницами этого положения.
Женщины больше устали от войны, доля "диванных войск" в женском лице гораздо меньше
Сергей Медведев: Гробовые, раненые, три миллиона рублей – это же совершенно нереальные выплаты по меркам российской провинции, да и для столичных городов это достаточно много. Приходилось слышать, что это такой вполне выгодный контракт для женщины, потому что живой муж столько не заработает. А на эту сумму можно уехать из глубинки, купить себе дом в более выгодном регионе и более-менее безбедно жить. Государство изобрело некий такой вид социального контракта для семей из менее благополучных регионов.
Маргарита Завадская: Да, это выглядит как бесчеловечный антигуманный контракт. Мы не можем говорить о масштабах того, насколько это распространено. Разумеется, нельзя исключать, что есть люди, готовые выменять пьющего мужа на деньги. Это оборотная сторона чудовищного неравенства, то есть это не их вина – это их беда.
Сергей Медведев: Меня привело в шок коллективное бракосочетание, когда по 200-300 девушек сидят в актовых залах, выхватывают парней, уходящих на мобилизацию, быстренько сочетаются. Такое ощущение, что война абсолютно разрушает институт семьи, все традиционные, символические связи брака.
Элла Россман: С институтом семьи в России все было не очень и до войны. Государство говорит, что мы какой-то оплот традиционных ценностей, что у нас крепкие семьи по сравнению с Европой и миром, – это, конечно, исключительно пропаганда. В России очень высокий уровень разводов, гигантские цифры невыплаченных алиментов – миллиарды рублей! С демографией все не очень хорошо. При этом многочисленные исследования показывают, что любая война очень сильно влияет на гендерную ситуацию в обществе, в том числе на семьи, она размывает нормы, устоявшиеся образы жизни в этой области.
Государство изобрело некий вид социального контракта для семей из менее благополучных регионов
Сергей Медведев: Как я понимаю, на протяжении этих 23 лет путинского президентства его избирателем в большой степени была женщина средних лет: "Хочу такого, как Путин". Путин воскресил традиционный патриархальный мужской стереотип, и им приманил большую часть женских российских избирателей?
Элла Россман: Он однозначно пытался воскресить эту патриархальную норму, где он такой большой отец, но также, вероятно, всеобщий муж. И то, что он развелся, был не женат, только добавило ему популярности среди женской аудитории. Но в последние годы как минимум молодые женщины начали очень сильно переосмыслять для себя путинскую политику. Демографию он так и не поправил, все стало только хуже. Я видела оценки: в 2023 году родится самое малое количество детей за всю постсоветскую историю России. Это ожидаемо, потому что война: мужчины уехали или оказались на фронте, а женщины не рискуют. Молодое поколение женщин все это видит, и оно стало гораздо более критично относиться к этим обещаниям, понимать, что путинская демографическая, семейная политика негативно влияет на жизнь женщин. С этим связан и рост феминистского движения в России за последние десять лет, рост низовых феминистских организаций.
Сергей Медведев: Условно говоря, избиратель Путина – это женщина 40–45+, завуч в школе, бюджетница, искренне верующая в патриархальный образ власти, в сильное государство, воспитавшая своих детей и мужа в этой же вере. По сути, она является цементом вот этого путинского социального контракта. И сейчас она же вышла на первые роли в войне. Она утирается платочком, но отправляет мужа на мобилизацию, покупает в кредит бронежилет.
Маргарита Завадская: Еще десять лет назад на фоне движения за честные выборы меня очень интересовали учительницы, сидевшие в избирательных комиссиях. И это как раз тот самый образ. Эти женщины – да, в каком-то смысле они скрепы, но скорее это верные солдаты, исполнители, отличники. Один из таких медийных примеров – Тина Канделаки, "Умники и умницы". Человек просто четко выполнял поставленные задачи: сначала она работала на одном канале, потом оказалась в орбите российских пропагандистов и совсем измазалась. Это история про служение и выполнение четкой задачи: им сказали – они делают. И они прекрасно понимают, каковы издержки, если они этого не сделают. Но эта исполнительность – а) следствие очень специфической гендерной социализации, которая типична не только для России, б) это просто люди в более подчиненной, уязвимой позиции.
Сергей Медведев: Элла, процитирую свою американскую коллегу Марлен Ларюэль, которая написала: "Эта война – первая полноформатная война мужского государства в России". Вы согласны, что здесь полностью реализуется весь тот патриархальный стереотип? И не только война, но и путинизм в целом – это такой крупный мужской реванш?
Это первая полноформатная война мужского государства в России
Элла Россман: Согласна. Какие вещи очень активно использовал в своей пропаганде Путин, его правительство? Это кризис маскулинности, который появился в позднесоветском обществе. И эта кризисная ситуация, поиск идентичности мужчины в новом мире продолжился и в постсоветской России. Многие идеологии, существовавшие после развала СССР, мало работали с мужчинами. Они особенно не создавали такую полноценную идентичность современного российского мужчины. И за это ухватилась путинская идеологическая машина: мы сейчас поработаем с мужчинами.
На самом деле они тоже ничего нового не придумали, предложили старый добрый, появившийся еще во времена Великой Отечественной войны образ мужчины-воина, который со штыком в руках будет защищать собственное государство, у которого нет никаких других функций ни в семье, ни на рабочем месте. Этот милитаризированный образ мужчины активно продвигался в России на всех уровнях образовательной системы, начиная с детских садов. Мальчикам надевали пилотки, устраивали им всякие странные мероприятия, посвященные войне, и совершенно никак не проговаривали с ними какие-то другие варианты того, что они будут делать в своей жизни что-то еще, кроме как воевать. Это очень цельная идеология, созданная в путинской России. И она, видимо, должна была привести к настоящей войне, к этому все и шло.
Сергей Медведев: Вся эта патриархальная нормативность возвращалась в очень милитаризованной обложке. Мы видим это в соцсетях. Женщина говорит: "Я четверых сыновей родила, всех четверых возьмите, я еще нарожаю!" и презентует на камеру свою фактурную грудь. Мне кажется, что эта война – итог этого возвращения патриархальности, того, что началось со всеми демографическими вещами и законами против ЛГБТ. Маргарита, вы здесь видите какой-то общий тренд?
Милитаризированный образ мужчины активно продвигался в России на всех уровнях образовательной системы
Маргарита Завадская: Конечно, все это вызревало долгое время. Сначала шутки над геями воспринимались безобидно, потом это эволюционировало в откровенную неприкрытую агрессию, и людям из ЛГБТ стало просто небезопасно находиться в России. Исторически довольно немного обществ, которые смогли вот так успешно развернуть ход истории вспять. Один случай всем хорошо известен – это Иран.
Сергей Медведев: Элла, в связи с этим видите ли вы дальнейшие угрозы для феминистского движения в России?
Элла Россман: Да, конечно! Но все-таки в России были и противоположные тренды. То же самое развитие феминистского движения в 2010-е годы как раз шло против этой нарастающей милитаризации, против возвращения таких вещей. Даже не возвращения: мне кажется, они придумали новый патриархат, потому что советская и досоветская патриархатная система все-таки выглядят совсем иначе. В СССР все-таки были какие-то ценности эгалитаризма, мира, а в досоветской России – идея религиозности, семьи.
То, что происходит сейчас, это какая-то совершенно новая форма. И вот против нее в российском обществе выступали определенные силы, в том числе феминистские группы. Но их преследование началось еще до войны. Вы знаете истории феминисток, которые стали "иностранными агентами", как Надежда Толоконникова или Дарья Апахончич, и тех феминисток, которые подвергались преследованиям за распространение пропаганды, и в чем их только не обвиняли. Но сейчас все это нарастает, как нарастает и преследование гражданского общества в России, и его намеренное разрушение со стороны власти. Многие участницы движения уехали за пределы России, другие попали под преследование. Многие типы активности и дискуссии стали невозможны из-за того же закона о ЛГБТ-пропаганде и других новых цензурных репрессивных законов. Но я вижу со стороны многих феминисток очень много желания продолжать бороться, несмотря ни на что.
Исторически довольно немного обществ, которые смогли вот так успешно развернуть ход истории вспять
Сергей Медведев: Маргарита, эта война консервирует в России сексистский патриархальный стереотип? И по ее итогам Россия выйдет с расколотым обществом и, возможно, еще более сексистским, чем до войны?
Маргарита Завадская: И да, и нет. Война действительно обостряет чувство коллективизма, единения вокруг знамени, такое вынужденное оборонительное объединение, которое происходит от безнадеги. Люди устали от войны, но нужно как-то поддерживать в себе это топливо. Война расчеловечивает. И вот эти истории, которые мы наблюдаем, это даже не истории про изменение гендерных контрактов, а истории про расчеловечивание, это как бы выходит за пределы спектра того, что мы вообще считаем человеческими отношениями.
Второй тренд, который мы наблюдали, показывает свет в конце тоннеля. Мы видим переосмысление, пересборку идентичности среди некоторых довольно широких слоев российских граждан. Люди начинают задумываться о деколонизации. До войны такого слова вообще никто не говорил, а теперь это если не становится новой нормой, то это такой новый лексикон, который мы осваиваем. И, наконец, феминистское антивоенное сопротивление, на мой взгляд, – это одна из наиболее успешных сетевых антивоенных политических организаций.
Сергей Медведев: Война и расчеловечивает, и обнуляет, опрокидывает многие российские мифы – миф о непобедимой российской армии, миф о великой русской культуре, миф о русской женщине. Мы видим женщин, которые хладнокровно отправляют своих мужей на фронт, получают за них гробовые. Но мы видим и женщин, которые сопротивляются этому патриархальному стереотипу и сексистской культуре. Так что не будем поздравлять с 8 марта, с этим сексистским праздником, а пожелаем российской женщине найти себя по итогам этой войны за пределами того мужского государства, которое развязало эту войну.
