В Нью-Йорке, на месте терактов 9/11, случившихся 20 лет назад, там, где были башни-близнецы Всемирного торгового центра, теперь мемориал. Поначалу он, признаться, не производит впечатления. Подходишь, заглядываешь внутрь – в эти две огромные дыры, уходящие под землю. Сталкиваешься с этой глубокой пустотой, как бы падаешь туда мысленно. Какое-то время по инерции стоишь рядом, словно чего-то не хватает – невольно отмечая про себя, что туристы и в этом месте умудряются делать селфи. И идёшь дальше, потому что, собственно, больше нечего делать тут.
Эта пустота, эти колодцы начинают "работать" лишь потом, спустя время, когда мысленно к ним возвращаешься. Это и есть "работа горя" (в завершении обряда памяти, в назывании убитых по именам, в воздании им долга сочувствия и почтения) – без чего, по замечанию Ольги Седаковой, невозможно оставаться человеками. Однако сегодня культура скорби требует ещё и некоторого умственного усилия, а не просто соблюдения ритуала. В этом разница между, допустим, ХХ и ХХI веком. "В произведении должен быть воздух", – говорил писатель Владимир Сорокин; в монументальном искусстве сегодня тот же принцип.
Само устройство современного памятника – мы имеем в виду, конечно, лучшие произведения – включает в себя творческую, активную, деятельную пустоту. Она предназначена именно для тебя, зрителя, наблюдателя. Без твоего сопереживания, соучастия, сомыслия памятник "не работает". Только в момент, когда ты разгадываешь несложную загадку, смысл абстрактного произведения (пустоты являются символами потери), памятник становится памятью. Точно так же работает и мемориал жертвам терактов в Вашингтоне: 184 освещенных скамейки с именами погибших. Пустую скамейку – вещь, казалось бы, нейтральную, будничную – скульпторы превратили в знак скорби. Или в изгиб, трагическую траекторию судьбы.
У нас таких памятников, абстрактных, почти нет, или же они возникают – парадоксально, вопреки, а не благодаря – сами собой. Лубянскую площадь в Москве Григорий Ревзин, один из лучших специалистов по городскому пространству, называет "идеальной" – в том смысле, что ее непременно что-то должно "венчать". Но за 30 лет на месте снесенного памятника Феликсу Дзержинскому там так ничего и не появилось. Это "пустое место", однако, странным образом является сегодня наилучшим памятником тому, что с нами произошло после 1991-го, а точнее, не произошло. В каком-то смысле скульптурная композиция Урса Фишера "Большая глина №4", которую столь активно обсуждали в Москве в последние недели, – это тоже работа с пустотой, но композиции мешает неправильно выбранное пространство. Поставили, конечно, не там, где лучше, а там, где удобнее. Однако, если вдуматься, "Глина" также невольно, но удивительно точно фиксирует нынешнее состояние российского общества.
Мы как общество и есть до сих пор кусок глины, нечто неоформленное
Символично, что памятник появился у нас в годовщину путча. "Глину" смело можно назвать памятником 1991 году. Куча глины – символ творения, предложение слепить, создать себя заново – из того, что здесь и сейчас, под рукой. Мы как общество и есть до сих пор кусок глины, нечто неоформленное. Но общее негодование по поводу "Глины" говорит о том, что ничего "лепить заново" мы не хотим, предпочитая использовать обломки старых миров. Нам даже страшно представить такое – что нужно сделать новое усилие над собой. "Мы" уже завершили свое развитие – тысячелетнее – нам нечего с собой делать. Только застыть. Опять же абстрактная форма памятника подсказывает, что с идеи, с представления, с мысли всё и начинается. После 1991 года нужно было буквально перепридумать себя и страну. Но любая даже попытка мысленного усилия с ходу отвергается, подавляется и высмеивается – на намеренно разухабистом, низком, "фекальном" уровне. Множество даже лучших из нас называют сегодня памятник "кучей известно чего", ассоциация работает только в одну сторону. Почитайте сегодняшние комментарии под любым взрослым текстом – не только про памятник – "фекальное" сознание торжествует, как в детском саду. Это подземное, низменное, вырвавшееся наружу, и стало сегодня по сути национальной идеей; оно заволокло, поглотило собой все. На самом деле это защитная реакция общественного организма, который отказался расти и, глубоко внутри переживая это как личную неудачу, пытается скрыть ее за детсадовской бравадой.
"В поисках утраченных возможностей" – так можно было бы назвать "Глину". Не вылепилось у нас, не выросло, не сложилось нового – на месте старого. И неудивительно, что люди возмущены памятником. Он напоминает им об упущенных возможностях; о том, что все могло быть иначе. Пустота каждому сообщает своё, сокровенное.
Андрей Архангельский – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
