Декабрь – месяц распада СССР, и в этом году, конечно, дата отзывается особо. "Сколько можно писать о советском" – слышу голоса разочарованных; где-то я уже слышал эти фразы. Помню, как в 2000-е годы в газетах и журналах менеджеры-управленцы говорили нам, молодым журналистам, что, мол, хватит уже писать о репрессиях и о Сталине. Всё уже; оставьте советское истории, давайте писать о новой жизни.
И вот она наступила, новая жизнь. Точнее, нежить, как сказал бы филолог Михаил Эпштейн. Нынешний год – самый кровавый за всю постсоветскую историю – напоминает, собственно, о том, что разговор о советском (а вторжение в Украину – это и есть чисто советская попытка вернуть историю к исходной точке, к тому, "как было") как раз очень актуален. Одновременно отмечу: постсоветский этап жизни в России можно считать завершённым.
Сделанное социологом Юрием Левадой ещё в 1994 году наблюдение о том, что СССР нет, а советский человек продолжает самовоспроизводиться, оказалось пророческим. И это в своем роде урок советологам и кремленологам, которые полагали, что советский опыт излечивается естественным образом: с помощью новых экономических практик, в которые все так или иначе вовлечены; из-за отсутствия тоталитарной идеологии; благодаря самой возможности выбирать. Но советское (или, точнее, советскость в качестве поведенческих паттернов) никуда не делось, а прорастало сквозь новую жизнь. Первые десять лет оно существовало по инерции, а затем пришедший к власти Владимир Путин реанимировал это подземное, дремлющее советское.
Украина – страна, которая решила о себе
Путинский режим ничего не создавал заново: ни идеологии, ни речи, ни принципов. Он лишь дал выход, дал раскрыться подлинному, подпольному, если угодно, советскому человеку. Путинский человек как бы локальный, камерный, в отличие от рассчитанного на большие залы брежневского или хрущёвского. Путинский человек перестал "жить миром", оказался оторван от универсалистских корней, связывавших его с человечеством и с надеждой на будущее. При Путине остался голый советский человек, вместе с самым корневым, ключевым его умением – производить и утверждать насилие, из любого подручного материала.
Пословицу, которую произнес Путин перед вторжением – "Нравится, не нравится – терпи, моя красавица!" – западные журналисты, помнится, пытались перевести на более-менее рациональный язык; к сожалению, смысл этой фразы в полном мере понятен только тем, кто вырос в советских дворах и школах, тем, кто впитал здешние правила. В подтексте тут сексуальное насилие, но это не просто констатация; это заодно и гимн, хвала насилию как таковому; которое оправдывает себя историческими закономерностями, естественным порядком вещей, самой природой, наконец (сильный поедает слабого, так уж повелось, никуда не деться от этого). Это и есть код насилия, выраженный в максимально короткой формуле. Лежавшее в основе советской идеологии, но скрытое за рюшечками марксизма и прочих догм, а теперь "вынутое и положенное" без всякого стеснения на стол, на общее обозрение – в качестве национального своеобразия, изюминки, особости. Насилие как мировоззрение, как идеология, как способ бытования. И этот код насилия отражался во всех практиках, от повседневных привычек и речи до фильмов и сериалов, с 2000-х до 2020-х (вся пропаганда, по сути, есть также попытка изнасиловать вас при помощи слов). Код насилия – первая ключевая характеристика советскости, той самой, которая не была проговорена, подобно травме, но продолжала самовоспроизводиться. Кощеева игла, помещённая на пьедестал в путинское время.
Особенность постсоветского опыта в том, что все мы (каждый из тех, кто родился в СССР) по сути должны были после 1991 года начинать жизнь заново (в отличие, например, от западных европейцев, американцев, чья жизнь не претерпела тектонических измерений). То есть пересобрать, перепридумать, построить себя, причем сознательно, а не просто по инерции. Спрашивать себя: кто я в этом мире (куда каждый из нас, по меткому выражению Жана-Поля Сартра, вброшен; в нашем постсоветском случае, получается, вброшен как минимум дважды) и как мне теперь быть? То есть принять решение о себе в новой жизни, а не просто пользоваться тем, что есть, или горевать о том, чего не стало.
Почему-то в голове образ: человек, занимающийся частным извозом уже в наше время на "Волге" (в советское время символ высшего благосостояния, а теперь скорее обуза, ввиду технической отсталости); внутри играет настроенное на советскую ностальгическую волну радио; за окном московская зыбь полузимы, слякоть. Ты оказываешься как бы в капсуле продолженного прошлого, капсулы советского, из которой не хочется вылезать. Представим себе миллионы добровольно запершихся изнутри капсул, самозамкнувшихся раковин, отложивших жизнь на неопределённое время, не принявших решения о себе.
В итоге целая страна, целая нация (в политическом смысле) застыла в промежутке, без решения. Куда вывезет. То есть застыла в ничто; Виктор Пелевин, чьё 60-летие пришлось на кровавый год, собственно, это "ничто" всё время и описывал; но с той же установкой - ничего не надо делать (с собой). Война на самом деле попытка скрыть от самих себя эту "нерешённость о себе", неспособность расположить себя, хотя бы мысленно, в будущем. Война – это, как ни странно, способ заместить собственную нерешённость о себе с помощью радикальной отрицательной динамики, направленной на других.
Обе эти вещи (код насилия и нерешение о себе) хотя и есть родовые травмы тоталитарного, советского, но тем не менее не являются чем-то неискоренимым и неразрешимым. Украина избавилась от этого кода насилия, на мой взгляд, с помощью политики – именно изначальная разность, плюралистичность здешней политической палитры, её полярность (половина на половину, поначалу) была тем, что заставило таких же поначалу советских людей стать другими. Политика обладает удивительным свойством дробить насилие, переплавляя его в полемику (пусть и не всегда корректную), вынуждая людей договариваться. Люди не всегда осознают, что занимаются политикой, но в конечном итоге именно политическая практика (при реальной состязательности лидеров и партий) сделала украинскую нацию такой современной, актуальной, модерной, какой мы ее видим сейчас.
Майдан, собственно, стал решением нации о себе – когда активная часть украинского общества довела себя до некоего завершения, до цельности. Люди сами придумали себе новый смысл и новую жизнь. А необходимость постоянно принимать практические решения укрепила их в этой решимости насчёт самих себя. С 2014 года активная часть украинского общества чувствует себя соавтором общего социального проекта и добровольно берёт на себя ответственность за его осуществление. Отсюда эта деловитость и опора на себя. Именно поэтому украинцы не надеются на чудо или на исторические закономерности. Именно политика сделала украинцев другими. Их новый опыт – именно политический, и именно это неприемлемо с точки зрения Путина.
Украина – страна, которая решила о себе. Российская агрессия ещё в большей степени подчеркнула украинскую "решимость быть", и даже во время войны советские паттерны здесь не просыпаются, работают принципиально иные стимулы, мотивации. Украинцы воюют за сегодня, а не за вчера. Не за историю (какой бы она ни была в прошлом), а за себя сегодняшних. Именно это объясняет до какой-то степени, почему украинцы решили сопротивляться, идти до конца, не жалеть собственных жизней. И их новый опыт жизни оказывается в итоге сильнее советского – во всех смыслах.
Андрей Архангельский – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
