Иван Хрипунов. Дневники 1937–1941 гг. / сост., науч. ред., вступ. ст. С. И. Быкова, посл. М. В. Соколовская. – М.; Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2021
Я не дружил ни с кем, потому что для дружбы требуется сходство характеров, а этого как раз не было. Я был боязлив, скромен, застенчив. Я не любил бывать в бригаде, где меня не интересовало ничто, драться боялся, кражей не занимался (Автобиография, 19 сентября 1941). Перед читателем книга дневниковых записей и иных текстов необыкновенного мальчика Ивана Хрипунова. Родился он в 1923 году в Царицынской губернии, в крестьянской семье. Дневники его за 1937–1941 годы, куда он писал также воспоминания, рассказы, стихи и конспекты, сохранили и опубликовали родственники.
Мальчик рос не заурядным сельским жителем. Его равно отвращали от себя традиционные незамысловатые виды досуга – пьянство и разврат:
Помню один вечер в мое время работы в колхозе. Первый, как петух, прыгал, подбоченясь, хватал девчонку и делал с ней, что хотел. Второй лежал на топчане, как медведь. Его девчата тащили за руки и за ноги. Тогда он сам хватал их за ноги, ощупывал все места и выяснял, кто был в трусах, кто нет (25 июля 1941).
Сегодня отец с Павлом ездили на цистерне в Сиволобов, чтобы купить корма корове, но там оказались все пьяны наповал, и поездка не удалась (8 ноября 1938).
Правду сказать, в семье Хрипуновых выпивали умеренно, по местным меркам, конечно: Все порядком охмелели, и требовалась гармошка, чтобы расшевелить щекочущиеся от спирта кости (27 ноября 1938).
Жажда к знаниям была у меня необычайно большой. С этой целью я много читал художественной, технической и научной литературы
Сколько можно судить, Иван был искренним общественником и активистом. Он энергично участвовал в школьном комсомольском движении, редактировал газеты, причем делал это со страстью и энтузиазмом: Я участвую в редколлегии классной газеты "Ученик". Не так давно мы выпустили 1-й номер стенгазеты. Впечатление, которое она произвела, превысило мое предположение. Все перемены толпились ученики у нашей стенгазеты, кричали, спорили. К сожалению, лица, о которых там говорилось, не поняли вскрытых ею ошибок и обвинили редколлегию в клевете. Григорий Афанасьевич объяснял им, что то, что они считают клеветой, есть своеобразная подкраска, без которой и статья – не статья. Был вызван редактор районной газеты "Колхозный путь". Который проверил ее и признал, что кроме критики, он в ней ничего не видит. Но все же до сих пор Манежик, Афанасьев и Зибаров, о которых говорилось, что они разлагают класс, считают редколлегию шпионами (14 декабря 1940). Вообще, даже педагоги отмечали, что в выпусках стенгазет Ивана слишком мало говорится о "хорошем", а слишком много – о "плохом".
Общественная нагрузка, которую мальчик охотно на себя взваливал, ничуть не отвлекала его от успешной учебы. Годовые отметки, которые он переписывал в дневник, – "отличные", за редчайшими исключениями. Кажется, случайные оценки "удовлетворительно" удивляли самого Ивана не меньше, чем его учителей. Он был буквально одержим идеей самообразования:
Жажда к знаниям была у меня необычайно большой. С этой целью я много читал художественной, технической и научной литературы, писал конспекты прочитанных книг по истории ("Москва", "Азовские походы Петра Первого", "Юный бур из Трансвааля", о детском казачестве, "Минин и Пожарский", "Суворов", "Хлеб", "Чапаев"), не законспектированные – 3 книги "Тихого Дона", "Два путешествия капитана Беринга", "Спартак", "Петр I", "Полтава" и др., по медицине ("Враг под микроскопом", "Борьба со смертью", "Венерические заболевания", "Рак матки" и др.), математические ("Межпланетные путешествия", "Популярная геометрия", "Знаете ли вы физику?" и др.), по технике ("Тайны стекла"), по метеорологии, литературе (биографии Гюго, Уэллса, Мольера, Байрона) (Автобиография, 19 сентября 1941).
В неполном перечне прочитанных Иваном книг сочинения А. Толстого, Л. Толстого, А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Гоголя, И. Гончарова, А. Герцена, Н. Карамзина, А. Чехова, А. Серафимовича, М. Горького, М. Шолохова, Г. Уэллса, Д. Лондона, М. Рида, М. Твена, В. Скотта, А. Дюма, В. Гюго, Ж.-Б. Мольера, Ж.Верна, В. Ленина, Н. Чернышевского, И. Крылова, М. Салтыкова-Щедрина, Р. Л. Стивенсона, Д. Свифта.
Вообще я прочитал больше 1000 малых и больших стихотворений. Я выписывал в блокнот пословицы, поговорки, изречения и остроты [конечно, они не такие изобретательные, как у Владимира Сорокина, но одна очень меня заинтересовала: Побеждает тот, кто чувствует себя побежденным (о гражданской войне)]. Я сделал словарь трудных слов (Автобиография, 19 сентября 1941). При чтении словаря мне вспомнился "Лексикон прописных истин" Флобера и некоторые изыскания его экстравагантных героев Бувара и Пекюше.
Хрипунов критически осваивал классическое наследие, например, ему не понравились "Записки охотника", "Домби и сын", а вот что написал он ещё об одной знаменитой книге: Слишком много внимания уделяется любовным ингригам, пьянке, вкусным обедам, различным похождениям. О другом чем-нибудь дельном ничего не говорится (29 марта 1940, о "Томе Джонсе" Г. Филдинга).
Вероятно, вы тоже обратили внимание на затесавшегося среди русских и зарубежных писателей Ленина – это любопытный штрих к оценке места вождя революции и страны в сознании советского провинциала. Преемник Ленина и его сочинения ещё меньше занимали Ивана, в дневнике его есть упоминание: Я лег на верхнюю полку и стал читать брошюру "Доклад Сталина на XVIII съезде ВКП (б)", которую купил в Ростове за 25 коп. Но скоро от чтения и укачанный движением я заснул (31 марта 1939). Присутствует изображение Сталина и интерьере жилища Хрипуновых, зарисованном Иваном. (См. рисунок на обложке издания):
Политическая жизнь не слишком занимала далёкого от метрополии Ивана. О репрессиях 30-х в его дневниках есть только запись 5 февраля 1937 года о приговоре Второго Московского процесса. Иногда встречаются конспекты докладов агитаторов о международной ситуации. Советская власть дозировала информацию, но требовала проявления лояльности и соучастия: Сегодня вечером в кинотеатре был митинг, посвященный событиям на Западе, – более 400 человек. Приняли резолюцию, что граждане ст. Динской полностью утверждают решение правительства и готовы помочь Красной армии в священном, историческом деле оказания помощи кровным братьям Зап. Украины и Белоруссии (18 сентября 1939).
Хотя подписка на заём добровольна, но администрация не придерживается этого и угрозами и действиями добивается своего
Впрочем, сообразительный и наблюдательный Иван подмечал и описывал пагубное по преимуществу воздействие власти на повседневную жизнь сограждан: По всем предприятиям и учреждениям, по всем колхозам и совхозам развернулась кампания – подписка на заём 3-й пятилетки. Агитация достигла небывалых размеров. Но дело идёт дальше агитации. Хотя подписка на заём добровольна, но администрация не придерживается этого и угрозами и действиями добивается своего. В одном колхозе за неподписку займа исключили 10 человек, хотя в колхозе и так некому работать (3 июля 1940).
Как говорят здешние жители, за ночь грабили до 40 дворов. То и дело ночью слышались отчаянные крики. Вот в каком испуге жили здесь люди! Они собрались и потребовали у милиции дать листок об этих грабежах, передать его в край, – милиция отказала, потому что сама участвовала. Тогда народ выбрал несколько смельчаков и послал в край с тем, чтобы они сообщили о творившемся здесь. После этого все начальство пересажали, поставили новое, – куда грабежи делись! (8 июля 1939, о станице Динской, куда переехали Хрипуновы).
Иван тяготился примитивной деревенской жизнью, всерьез занимался литературными и живописными упражнениями (в сборнике опубликованы некоторые его рассказы, стихи и рисунки, также в дневнике упомянуты, например, рассказ "Как я учился в совхозе", кино (иллюстрированные сценарии?) "Дубровский", "Красный десант", "Ведьма", картины "Сталин", "Бой возле озера Хасан". Он намеревался поступать в художественное училище, вполне вероятно, что этим обусловлена была и его комсомольская активность, но советская власть разрушила его мечту: Сегодня в школе стало известно, что в школах СССР вводится, на основании постановления Совнаркома СССР, платное обучение. В 8-10 классах средней школы за год надо платить 150 рублей, в техникумах, вузах и пр. по 300 рублей. В столичных городах в этих училищах по 400 рублей, в художественных, в театральных по 500, в городских 8-10 классах по 200 руб. В техникумах и вузах стипендия отменяется для всех, кроме отличников. Ученики недовольны (4 октября 1940).
Москва и Ленинград заполнены очередями. Из очереди милиция выпихивает тех, которые иного города и квартала, и за это штрафует
Мальчик писал о трудностях и проблемах не только в публичных стенгазетах, но и в частном своем дневнике, конечно, гораздо откровеннее. Постоянно поминает он недобрыми словами товарный дефицит и его непременную спутницу – очередь, идёт ли речь о родных местах мальчика, либо о далёких городах:
Когда приехала хлебная будка, в магазине покупателям пришлось потесниться, чтобы дать дорогу внести хлеб в магазин. Часть людей вышла, образовав у дверей очередь за сахаром. Несмотря на это, в магазине было так тесно, что нельзя было пошевелить локтями. Иногда сдавливали так, что каждый чувствовал себя чуть ли не в страшных объятиях удава. С большими трудностями мне удалось взять один кг хлеба (27 декабря 1940).
Москва и Ленинград заполнены очередями. Из очереди милиция выпихивает тех, которые иного города и квартала, и за это штрафует. Купил отец 2 шинели, пальтушку Райке, 3 пары шелковых чулок, 13 пар носков, 10 пар чулок, 3 кофты, 2 юбки, кальсоны (1 ноября 1938).
Но Иван не ограничивался элементарными обывательскими наблюдениями и описаниями, он связывал факты в логическую цепь ошибок власти: Итак, в течение 1 года и 3 месяцев, прожитых в Динской, я понял, что Кубань отнюдь не страна изобилия… Урожай прошлого года, правда, и здесь был неплохой, но собрали его плохо. Комбайны от плохого ремонта простаивали на полях много времени. А посевы ждали и осыпались. Да и качество молотьбы комбайнов плохое… В колхозах никаких навесов на токах не существует, поэтому во время дождей зерно мокло, в то время как амбары пустовали (зерно не возили в амбары из-за опасности развести там вредителей). Скоро от дождей зерно попрело, почернело. С большим трудом мы прожили зиму. Поздней весной на полях появилась черепашка. Вместо того, чтобы химическим путем уничтожить ее, заставили население руками собирать ее, и даже доходило до курей. Напрасно топтали посевы, губили курей, которые от еды черепашек умирали. Черепашка уничтожила хлеб. Вместо переливающихся морем колосьев земля чернеет низкими беззерновыми стеблями. Больше 20 районов в Краснодарском крае, где в этом году хлеб не уродился. Фруктов тоже нет. Не ошибусь, если скажу, что все динцы едят сейчас кукурузный хлеб, который крошится и плохо пропекается. О вкусе и говорить не приходится. Но и кукурузы не везде и не всегда достанешь. Приходится ехать за хлебом в Краснодар. Но разве хватит в Краснодаре хлеба на весь край? Голодают и горожане, и станичники. Живут в городе дня по 2-3, а возьмут не больше 4 кг, да и то дорого – по 4 руб. 50 коп. кг. Не удивительно, что здесь стали учащаться случаи самоубийств. В какой-то станице повесились 3 женщины, которых не захотели хоронить под духовую музыку, как раньше не читали им попы молитвы. А в самом городе одна бросилась под трамвай. Ох, горе, горе!.. Страшно даже подумать, что здесь будет зимой. Колхозники, проработавшие весь год в колхозе, не получат, по-видимому, ни грамма зерна. Будут влачить существование из огородов, да от домашних животных. Но мы – люмпен-пролетариат, не имеем в доме никаких животных (1 августа 1940).
Полагаю, что критическое и творческое сознание Ивана отчасти пробудили обстоятельства жизни его самого и семьи. Наибольшей рефлексии он достигает в "Автобиографии" – пространном мемуаре, который он пишет почти сразу же, едва был признан годным к военной службе, – 19 сентября 1941 года, в ожидании скорого призыва на фронт: В настоящей автобиографии я намерен осветить, главным образом, следующие вопросы: жизнь в Пришибе, четырехмесячная учёба в совхозе "Светоч", наша жизнь в колхозе "Красный Перекоп", жизнь в зерносовхозе, жизнь в Вербовке, жизнь в Чернышково, жизнь в Динской, жизнь в Развильной, развитие моих взглядов на труд, общество, науку, любовь, дружбу и т.д.
Я родился в хуторе Пришибе в 1923 г. Сказать, в каком месяце и какого числа я родился, не представляется возможным, ибо я не имею до сих пор ни паспорта, ни свидетельства о рождении (19 сентября 1941, "Автобиография").
С колхозной эпохи и начинается собственно моя сознательная жизнь. И первый день этой жизни – незабываемый голодный 1933 год
Отец Ивана – преуспевающий крестьянин, служил в царской армии связистом в 1913–1918 гг., в Персии. Потом три года он был артиллеристом в Морозовской дивизии РККА. После коллективизации, когда у семьи отняли молотилку, дом, рабочий скот, Ивана Ефремовича сослали за 700 км на север от Томска, в тайгу. Когда наступили холода, он с товарищами начал бродяжничать. Ему удалось остановиться в одной семье, старший Иван жил у них в бане, помогал мелким ремонтом, написал родственникам, сильно болел. Сестра за ним съездила и привезла домой, деньги прислал из Архангельска Павел (водитель, автомеханик). Иван сравнивает историю отца с историей капитана Гранта. Когда отец рассказывает свою историю жизни в тайге, он поет о бродягах и плачет ("Автобиография"). Вернувшись домой и находясь на не вполне легальном положении, Иван Ефремович перестал быть крестьянином, он занялся сапожным делом, вступал в артели, часто менял место жительства. Поневоле отторгнутым от крестьянского уклада оказался и сын Иван, что могло повернуть его к поискам иной судьбы.
Поворотным событием биографии Иван считал варварскую коллективизацию:
С колхозной эпохи и начинается собственно моя сознательная жизнь. И первый день этой жизни – незабываемый голодный 1933 год. Говоря это, я не считаю голодными годами те года, когда голод свирепствовал не во всем СССР, а только в отдельных областях. Голод этот был не потому, что был неурожай, а потому, что отобрали все заработанное зерно. Кулаков сослали на Соловки. Много невинных людей понесло страдания. Отца "за не ссыпку зерна", которое у нас отобрали, сослали в Сибирь, к северу от Томска, вглубь тайги. Оставшись без хлеба, Павла (он уехал в 1932 году к дяде Василию в Архангельск) и отца, мы голодали. Мы стали ходить в поле выливать из нор сусликов и ели их, мы сбирали колосья (сбирать не разрешалось, не раз объездчики забирали у нас и колосья, и мешки), носили полову и пекли из нее лепешки (половяники). Варили похлёбку без картошки с небольшим количеством буряка и капусты. Помню, мы часто варили гарбузную кашу. Мать до сих пор, когда варит ее, вспоминает 1933 год, о котором ничего не пишется ни в истории, ни в литературе, но который помнят все. Тогда мы были худые, как скелеты, у некоторых даже попухли ноги. Все мысли группировались вокруг еды …
В колхозе к моим сестрам и матери относились пренебрежительно, как к раскулаченным. Их заставляли делать худшую работу, никогда не разрешали оставаться дома для выполнения необходимых домашних работ, часто срезывали трудодни и даже доходило до того, что не давали пищи…
Переживания, которые были перенесены тогда людьми, камнем лежат в сердце сознательного человека
Иван не сомневался в ценности своего выстраданного и обдуманного свидетельства о преступлениях советской власти против народа: Если бы сейчас прочитать кому-нибудь написанное мною о 1933 годе, он бы сказал: "Стоило ли об этом говорить. Нечего теперь вспоминать старое, которое не так уж черно, как здесь описано". Нет, отвечаю я, надо говорить об этом, ибо те переживания, которые были перенесены тогда людьми, камнем лежат в сердце сознательного человека. И этот камень, как червь, разрушает каждую клетку, каждый нерв, вызывает преждевременную седину, превращает человека в 40-летнем возрасте в старика. Я хочу ещё раз повторить, что жизнь тогда была действительно черна для многих крестьянских семей. Голод принимал громаднейшие размеры. Он сжимал своей мерзкой рукой сотни тысяч людей, выдавливая из них последние соки (Автобиография, 19 сентября 1941).
Наверное, Иван надеялся быть прочитанным со временем, а для этого следовало научиться владеть литературным словом. Дневник был его рабочим столом – верстаком:
Дневник, ты, дневник, мой товарищ,
Послушный раб мыслей моих,
Свидетель случаев, пожарищ,
Последствий, идущих от них.
На всех твоих многих страницах –
Трёхлетняя жизнь моя.
Как перья красавицы-птицы,
Синеет словами она.
Три года – ведь это не шутка:
Нельзя возвратить все назад,
Но ты, незабывный малютка,
Сумеешь ее рассказать…
("Гимн дневнику", 4 января 1940)
Записи Ивана – не только обвинения и факты против советской власти, но не в меньшей степени интимный дневник мальчика, готовящегося стать мужчиной. Страницы дневника, посвященные любовным переживаниям, отношениям с девушками, Иван писал на макароническом языке, чередуя русские и немецкие слова (русские он писал часто латиницей), а иногда прибегал к зеркальному отражению. Вдруг я увидел 3 девочек. Они подруги. Но среди них не было Ивановой. Я знаю уже, что есть любовь: с веселой борьбой, с наглыми взглядами и маленькими записками, с разговорами на уроках и т. д. Но моя любовь, если она есть, другая. Она состоит из внутренних переживаний. Если же кто скажет о своем чувстве, он будет жить с ней, как друг. Любовь остынет… И я решил по другому: сблизиться с ее подругами, что и сделал сегодня вечером. С их разрешения я сел на место недалеко от них. Скоро пришла и Иванова. Она села рядом… Собрание прошло весело. Я обещал Кронберг написать стихотворение "Необыкновенное занятие обыкновенного человека" (21 марта 1940). Как это часто случается, проникнув в "стайку" станичных нимф, герой наш поменял объект внимания:
Галина извивалась под ним и обдавала его горячим дыханием. Он вдруг сравнил Галину с жучком, которого он придавил пальцем
Четвертая ее подруга – Кронберг. Я называл ее второй Ивановой. Это блондинка, одинакового роста с И. А. С нею больше всего шалила И. А. Но так как ее характер одинаков с характером И. А., то и с ней мне трудно дружить. В школе я вижу ее редко. На Красной улице вижу ее и хожу с ней также редко. Но сегодня я говорил с ней, и долго. В этой беседе мне удалось узнать ее мысли и взгляды… Весь вечер я ходил с ней. В это время я чувствовал себя ее другом. И этот вечер останется в моей памяти навсегда… Она попрощалась со мной за руку, как никогда (4 августа 1940).
Но не следует забывать, что дневник Ивана Хрипунова – "портрет художника в юности", а не просто юного человека. И в октябре 1941 года, перед самой отправкой на воинскую учебу, когда фронт стремительно приближается к семейному дому, Иван пишет рассказ "Смерть Василия Реброва", сюжет которого строится в любовном треугольнике заглавного героя и двух девушек – местной колхозницы Галины Курлянцевой и эвакуированной еврейки Юлианны Карнес: Василий расставил руки, точно собирался ловить мух, медленно схватил за талию не сопротивляющуюся и желающую этого Галину и повалил ее на зерно. Он впился губами в ее эластичную мясистую щеку и стремился всосать ее как мягкую сливу. Галина извивалась под ним и обдавала его горячим дыханием. Он вдруг сравнил Галину с жучком, которого он придавил пальцем. Жук упирается своими сильными конечностями и хочет освободиться. Он брезгливо отдернул голову и поднялся ("Смерть Василия Реброва", 11–16 октября 1941). Своему персонажу Иван передал и свои романтические любовные предпочтения:
Он гладил ее курчавые волосы и уговаривал не плакать. Он думал, поцеловать её или ограничиться этим. Но не успел он прийти к определенному решению, как Юлия обвила руками его шею и, притягивая к себе, поцеловала его. Тогда он набрался храбрости и трижды неумело поцеловал ее. Вдали ехала подвода, и он решил дождаться. Он сел возле дороги, она легла ему на колени и ласково смотрела. Вдруг у него возникает знакомое животное чувство. "А что, если спросить, может и согласится?" – но потом отверг это. – Вася, дорогой мой Вася! Ты что не приголубишь меня? Или я тебе уже надоела? – Нет, нет, я просто замечтался. Что ты. Я тебя никогда не забуду. – Он крепко прижал ее к своей груди, поцеловал в лоб. "А сердце у ней бьётся не так, как у Галины, – твердо и сильно. Значит, тверда и сильна ее любовь".
Рассказ завершался смертью героя по пути на войну: Машинист дал тормоза и остановил поезд, Василий вместе с выбежавшими пассажирами бросился бежать, затыкая пальцами огромную рану в боку. Фашистские самолёты летали низко над землёй и расстреливали бежавших. Василий получил ещё две раны и упал беспомощно на землю. Он вспомнил, что когда-то, играя в мяч, он столкнулся с кем-то, у него захватило дух, и он лежал точно во сне, как сейчас. Это была последняя мысль, затем он погрузился в неведение.
Да, дневниковые записи Ивана последнего полугодия – это летопись катастрофического для СССР начального периода Великой Отечественной войны. Одна из первых военных записей символически передает атмосферу смятения: По радио выступил тов. Сталин. Он говорил в 6 часов утра. Его речь была записана на пластинку и с этой пластинки несколько раз в день передавалась. Я был как раз в библиотеке и слышал копию его речи, из которой ничего не мог разобрать – один шум, а слов не слышно (25 июля 1941).
Все начальники из Днепропетровска первыми побежали, забрали с собой все деньги
Есть в дневнике Ивана и сведения о преступных ошибках во время отступления, нередко превращавшегося в бегство: – Да и наши открыли плотину и потопили много беженцев и красноармейцев. – Днепрогэс? – Его, когда взорвали, вода пошла высотой 30 метров, а в низовье Днепр почти пересох. Сколько там людей погибло, скота, лошадей, имущества! Можно было бы на время разрушения плотины направить движение беженцев. Да, дела идут черно… Все начальники из Днепропетровска первыми побежали, забрали с собой все деньги. Машинами везли деньги. А рабочие оказались не рассчитанными, без жалованья (31 августа 1941, запись разговора с проезжающими Развильную железнодорожниками и эвакуированными).
Несомненно, что будущий защитник отечества и художник старался непредвзято оценивать разнообразные и хаотически поступавшие сведения: Сообщения о том, как обращаются немцы с пленными и ранеными красноармейцами, прямо противоречивы. Радио и газеты сообщают, что немцы зверски обращаются с ними, многих убивают, а сами пленные и раненые говорят, что ничего этого нет, что с ними обращаются очень хорошо и отпускают в свою часть. Конечно, немцы могут некоторых пленных , вылеченных ими раненых, отпускать, чтобы они вели пропаганду. Возможно и то, что наши слишком преувеличивают зверства немцев с тем, чтобы красноармейцы добровольно не сдавались в плен. Газеты и радио сообщают, что немецкие потери во много раз превышают наши. Некоторые соображения позволяют сказать, что вряд ли это так. Конечно, Германия, как нападающая сторона должна нести большие потери. Но ведь они вооружены лучше, и отсюда результаты должны получиться другие. Должен сказать, что многие уже не верят в точность передач (6 сентября 1941).
Судя по строчкам дневника, Иван не горел желанием сложить голову за родину, а вероятность этого считал более чем вероятной. Но от судьбы – личной и коллективной – уйти ему было нельзя: Я сижу сейчас и все время думаю. У меня возникает один вопрос: почему результаты комиссий прямо противоположны. На первой комиссии я был признан больным, на 2-й – здоровым. Неужели я выздоровел, или доктора неверно определяют, здоров человек или нет (6 сентября 1941). Месяцем раньше он не был признан годным к военной школе из-за болей в груди. В то же время Иван никоим образом не пытался избежать призыва и фронта, не помышлял о дезертирстве. Вероятно, ему присущ был тот фатализм, что с великолепной точностью описал в русском человеке Лермонтов (последняя глава "Героя нашего времени"), тот фатализм, что Иван заметил в поведении своего отца: Когда бомбили, он все время сидел в мастерской и только посмотрел: не бомбят ли школу. А все учрежденцы прятались в окопе. Но отец почему-то не боится. Он рассуждает: попадет бомба – то убьет, нет – буду жить (4 ноября 1941).
К тому моменту на фронте уже был старший сын Хрипуновых Павел. Он попал в плен в октябре 1941 года под Вязьмой. Работал конюхом в Польше, летом 1944 г. перешёл фронт, в сентябре 1944 года был тяжело ранен в ноги и голову, вернулся домой, женился на подруге сестры Екатерины – Анне Ковалевой. Умер в 1986 г. Дневник Ивана сохранили и опубликовали как раз сыновья Павла – Владимир и Александр. Родители Хрипуновы не пережили войны, когда родные земли переходили из рук в руки. Сестры Ивана работали медсестрами, погодка Раиса, с которой он в семье был больше других близок, заболела на фронте туберкулёзом и умерла 26 лет.
Иван не стал ни писателем, ни художником, а только человеком-невидимкой. Он пропал без вести в боях за Севастополь 3 июля 1942 года. Судьба была против того, чтобы Иван превратился в советского гражданина, но дала шанс обрести бессмертие:
Ночь. Мне не спится. Вспоминаю прошедшее. Думаю о своем будущем большом произведении, в котором отражу свою жизнь, дам полное описание современного общества. Недалеко от меня, за столом-верстаком сидит отец и оканчивает пошивку моих новых сапог. Он хочет сшить мне такие сапоги, чтобы, когда меня возьмут в армию, я не чувствовал ни мороза, ни сырости и с благодарностью вспоминал об отце (3 ноября 1941).
