В фокусе внимания авторов короткометражного фильма “Выживут только любящие. Траян Попович и другие” оказались события осени 1941 года, когда больше четверти населения тогдашних Черновцов, около 20 000 человек, были спасены главой румынской гражданской администрации города от депортации в гетто и лагеря рабского труда Транснистрии. Фильм стал первой попыткой рассказать языком кино о подвиге мэра Поповича, по разным причинам надолго забытом как в Украине, так и в Румынии. Съемки шли в прифронтовых Черновцах.
О черновицком мэре, о войне, любви, памяти и забвении, – и о городе, ставшем едва ли не самым ярким литературным мифом Восточной Европы ХХ века, корреспондент РС поговорил с авторами фильма: репортером-документалистом Вячеславом Хабайло и журналистом Сергеем Воронцовым.
– Сергей, в день премьеры вы написали в соцсетях: “Если скажут, что наш фильм только о Траяне Поповиче, это вызовет мое сожаление; если скажут, что он об истории – тоже. Но почему-то я уверен, что не скажут”. Посмотрев фильм, я вполне разделяю вашу уверенность. У темы, которой вы коснулись, немало актуальных контекстов, в том числе и использование РФ преступных практик Второй мировой войны, среди которых насильственные перемещения больших групп гражданского населения Украины. При этом формат короткометражки, в котором вы работали, обязывает к селективности. Что повлияло на тот выбор акцентов, который в итоге был сделан?
Наш фильм прежде всего о том, как можно противостоять злу
С.Воронцов: Обдумывая концепцию будущего фильма задолго до 24 февраля, мы выбрали форму поэтического высказывания. Мы намеренно не концентрировались на канве событий осени 1941-го: ведь сегодня об истории спасения Поповичем тысяч бескорыстно любимых им земляков нетрудно прочесть в открытых источниках. Наш фильм прежде всего о том, как можно противостоять злу. Подвиг мэра Черновцов был впечатляющим актом такого противостояния.
– И самым масштабным в тогдашней Европе примером массового спасения евреев административным лицом и административными методами.
С.В.: Вот именно – не вооруженным партизанским отрядом, не бизнесменом, получившим карт-бланш на рекрутирование дармовой рабсилы, не объятым неприкосновенностью зарубежным дипломатом, но чиновником фашистского государства. Ясно, что формат короткометражки не позволял нам подробнее остановиться на биографии нашего героя. Не исключаю, что это станет возможным в будущем. Ведь вне своего центрального эпизода биография Поповича до сих пор недостаточно изучена. Мало кто знает, например, что уволенный с должности мэра за “злоупотребления”, то есть за то, что выдал черновицким евреям почти на 5 тысяч больше спасительных “авторизаций”, чем был уполномочен, Попович продолжал отстаивать права своих земляков, вернувшись к адвокатуре. В последующие годы он выступал защитником на политически мотивированных процессах нескольких черновицких врачей – как евреев, так и украинца Олексиса Залозицкого, собиравшего и отправлявшего гуманитарную помощь высланным в Транснистрию. Я не историк, но несколько раз мне доводилось вкапываться в документы, имевшие отношение к Поповичу, и далеко не всегда были это материалы, касавшиеся Второй мировой войны или Холокоста, уже достаточно изученные. Для меня не менее интересными были обстоятельства жизни Поповича до и после. Какими были его семья, его студенческие годы, литературные пристрастия? Насколько глубоко был укоренен этот выходец из румынской духовной и политической элиты Буковины в культуре германоязычной, продолжавшей доминировать в межвоенных Черновцах? Ведь пока в двери его кабинета не постучала История с большой буквы, у Траяна Поповича, как и у каждого из нас, была индивидуальная микроистория. И, думаю, она очень важна. Героями, как известно, не рождаются.
– В саундтрек фильма включены цитаты из волнующего документа, оставленного экс-мэром вскоре после войны – и незадолго до его смерти. Сергей, вы перевели этот текст на украинский еще в 2018-м и, вероятно, заметили, что жанрово он трудноопределим: это одновременно и детальная хроника событий лета-осени 1941 года, и очень экспрессивно выраженное отношение нарратора к ним, и духовное завещание. Неслучайно текст, озаглавленный в румынском оригинале не требующим перевода словом Spovedania, в англоязычной версии, подготовленной для первого издания отдельной книгой в 2002-м, получил название Testаment. Под которым и известен большинству зарубежных читателей.
“Исповедь” оркестрована в лучших ораторских традициях института суда присяжных
С.В.: Рискну сказать, что владею ключом к более точному определению жанра “Исповеди”. И найти его удалось как раз в процессе перевода, в работе над которым мне очень помог блестящий знаток истории Буковины, черновицкий архивист Драгош Олару. Случилось так, что по техническим причинам некоторые пассажи нам приходилось вычитывать вслух. И в какой-то момент обоим стало ясно: текст едва ли не рассчитан на вокальное озвучивание! Это превосходный образец яркой, прочувствованной и убедительной адвокатской речи! Сегодня можно лишь гадать, предчувствовал ли автор свою скорую кончину; ожидал ли, что новая власть проявит интерес к его пребыванию, пусть и краткосрочному, в первом эшелоне администрации режима Антонеску, – но, так или иначе, “Исповедь” оркестрована в лучших ораторских традициях института суда присяжных.
– Едва теплившегося в фашистской Румынии, и окончательно растоптанного – в коммунистической. Но Траян Попович этого уже не увидел – как и не узнал, что дальше случилось с его городом. Экс-мэр умирает 4 июня 1946 года, тремя днями пережив расстрелянного накануне экс-диктатора. Как раз в это время активно идет массовая высылка уцелевшего черновицкого населения, официально оформленная как “добровольный” выезд либо репатриация…
С.В.: И реальный Czernowitz быстро исчезает, погружаясь все глубже в пучины мифологии.
– В брежневском СССР у Черновцов была двоякая репутация. Считалось, что едва ли не последним прибежищем культурной жизни советских евреев, функционировавших в идише- и русскоязычном пространстве, стал прижатый к имперской границе небольшой и абсолютно несоветский город. О пронзительной несоветскости Черновцов я слыхал немало с детских лет. И не от каких-нибудь комсомольцев, но от старых бессарабцев – тоже не вполне советских людей. При этом добавлялось, что, хотя после войны черновицкое население сильно изменилось, новоприбывшим каким-то чудом удалось в этот город “вписаться”. Однако, впервые попав в Черновцы во взрослом возрасте, я никакой особой “вписанности” не обнаружил. Случилось это, правда, уже после “большой алии” начала девяностых, унесшей значительную часть тех, кто поселился здесь после 1944 года. Но то, чего не успел увидеть я, наверняка помните вы. Каким виделся город вашего детства изнутри?
Бесцветная и бесформенная советская одежда сидела на них совсем не так, как на всех остальных
С.В.: Для меня неожиданностью стало знакомство с популярным в СССР мифом о несоветскости Черновцов. Поскольку никаких “вписавшихся” жителей я не замечал и в 70-е. Скорее, наоборот: в глаза бросалась очень малочисленная, но яркая группа решительно не вписывавшихся, выламывавшихся из городской толпы. И хотя были это вполне рядовые по социальным меркам люди, – а кое-кто из них даже пополнял ряды уличных попрошаек и городских сумасшедших, – все они выглядели какими-то нездешними. Как будто были окрашены иной краской. Даже бесцветная и бесформенная советская одежда сидела на них совсем не так, как на всех остальных. Казалось, что и шнурки эти люди завязывают иначе…
– В конце пятидесятых первым денди Магадана был Петер Демант – кажется, единственный в его поколении черновитцер, кому было уготовано стать русским писателем. Разреши тогда власти этому изъяснявшемуся на десяти языках грузчику и вчерашнему политзэку покинуть Колыму, он и в более цивилизованной части “отдельно взятой” стал бы иконой небрежной элегантности. Вполне сопоставимой с той, в какую несколько позже в свободном мире превратился его более знаменитый земляк и сверстник Грегор фон Реццори, в 1940 году счастливо находившийся вдали от Буковины. Так или иначе, колымские фотографии Деманта на горных лыжах вполне могли бы украсить страницы если не Vogue, то уж во всяком случае Tatler. Трудно поверить, что за спиной улыбающегося в объектив спортсмена в белоснежной куртке и солнечных очках – вовсе не его родные Альпы. И даже не Карпаты…
С.В.: Вот и рядовым старым черновитцерам, которых застал я, была свойственна какая-то труднообъяснимая обычными словами, невесть из чего сотканная элегантность…
– Из воздуха. Которым они продолжали дышать. Как продолжал дышать альпийским воздухом узник ГУЛАГа Петер Демант.
С.В.: Скорее всего. Но об этом можно было лишь догадываться. Памятная мне горстка старожилов не спешила делиться рассказами о своей прошлой жизни. С кем-то из них мы даже жили в одном доме. Было известно, что они не обычные евреи, а австрийские, что во время войны их депортировали в Транснистрию, откуда им счастливо удалось вернуться. При этом мы даже не знали толком, на каком языке говорят они между собой: в нашем присутствии это неизменно был русский. За доброжелательностью и любезностью ощущалась дистанция, преодолеть которую казалось невозможным…
– Стало быть, впервые о Траяне Поповиче вы услышали не от них?
Чем подробнее я изучал черновицкие события начала сороковых, тем больше поражался масштабам фигуры Поповича
С.В.: О, нет! К тому же вскоре наши соседи эмигрировали, и никаких живых связей с “черновицкой Атлантидой” у меня больше не оставалось. Но “город, где жили люди и книги”, о котором все мы читали у Пауля Целана, не просто фигура поэтической речи: иногда мне кажется, что книг было в разы больше, чем людей… Даже когда люди старого Черновитца исчезли, книги продолжали то и дело выныривать. Чуть ли не каждая вылазка на старые чердаки приносила впечатляющие трофеи: стопки книг на немецком, на польском, на иврите. В нижней части исторического центра, как раз там, где в 1941–42 годах было гетто, я нашел “На западном фронте без перемен” в одном из первых изданий 1929 года. В девяностые, в ходе очередной кардинальной смены городского населения чердачными экспедициями можно было не утруждаться: новоселы сами выносили ненужные им книги к мусорным контейнерам. Существовал и так называемый Старый рынок, где однажды я купил первое издание некогда нашумевшей, стоившей автору жизни, книги Хуго Беттауэра “Город без евреев”...
– Ее, должно быть, в свое время внимательно прочел и хорошо запомнил главный герой вашего фильма. И – надеюсь, что не преувеличиваю, – вашего города.
В. Хабайло: Нисколько не преувеличиваете. Чем подробнее я изучал черновицкие события начала сороковых, тем больше поражался масштабам этой фигуры – и смелости вызова, брошенного Поповичем тем, кто ожидал от него лишь “эффективного менеджмента” массовых депортаций. И конечно, я считаю ненормальным, что имя человека, фактически отстоявшего Czernowitz в тот страшный час, сегодня известно весьма неширокому кругу историков и интеллектуалов – и не только в большом мире, но и здесь, на месте событий. По давней привычке репортера, освещавшего остросоциальные сюжеты, перед съемками я провел несколько опросов среди горожан. Ad hoc, без претензий на социологическую репрезентативность. И все равно был шокирован, обнаружив, как мало моих земляков вообще слышали это имя. Подозреваю, в остальной Украине таких вообще ничтожное число…
– Да и в Румынии их немного. Притом что Траян Попович едва ли не главный герой II Мировой войны для страны, где сопротивление фашизму так и не оформилось в массовое движение, как, например, в Италии. Сегодня молодые поколения румынских историков и гражданских активистов делают немало, чтобы включить мэра Черновцов в пантеон национальных героев, сколь бы противоречивым тот пантеон до сих пор ни оставался. Именем Поповича названа улица в центральном Бухаресте, но рядовым людям оно по-прежнему мало что говорит.
В.Х.: Почему?
– Политика памяти в Румынии полна “стыдных вопросов”, удовлетворительных ответов на которые до сих пор не прозвучало. Феномен румынского фашизма хорошо исследован, и консенсус на сей счет в мировом академическом сообществе достигнут давно, но в национальном массовом инфополе привыкли руководствоваться известным соображением “не все так однозначно”. Неоднозначного в румынском ХХ веке действительно хватает, но замалчивания и полуправда – сомнительные помощники в его осмыслении. Год назад мы говорили об этом с вашим коллегой, режиссером-публицистом Флорином Иепаном, чей фильм “Одесса” до сих пор не показан румынским публичным телевидением. Хотя выпущен девять лет назад… Казалось бы, с Траяном Поповичем все иначе: стыдиться нечего, разве что гордиться, – зато очень уж непрост контекст. Да и румынским политикам было бы спокойнее, не выходи фигура Поповича за пределы академического поля: ясно же, что просвещенная аудитория обычно реагирует без глупостей. Но привлекать к навсегда утраченной Северной Буковине внимание масс? Чтобы завтра увидеть граффити “Черновцы – это Румыния”?! Хватит того, что подобными лозунгами про Бессарабию изрисовано полстраны – и к счастью, в Кишиневе не принимают их всерьез. А вот в Киеве вполне могли бы, и были бы правы. Дипломатические отношения соседних стран и так не отличались гладкостью. Так не проще ли оставить Черновцы в том дальнем чулане народной памяти, где они пылятся почти 80 лет?.. Ясно, что ни один европейски мыслящий румын с таким подходом не согласен. Но общество новой Румынии все еще в стадии формирования. И на сегодня оно не менее противоречиво, чем было украинское до 24 февраля.
Наше общество переживает эволюцию, подобную той, что некогда пережил Траян Попович
С.В.: Мы пока не знаем, каким выйдет из этой войны украинское общество, насколько травмированным оно будет… Но уже сейчас видно, что станет оно более открытым, инклюзивным. Тема этнических различий начисто исчезла из повестки, война сделала украинцами всех живущих в Украине. Мне кажется, наше общество в эти месяцы переживает эволюцию, подобную той, что некогда пережил Траян Попович, воспитанный как румынский националист, в l Мировую войну ушедший добровольцем в румынскую армию, хотя был подданным Австро-Венгрии, а во время Второй спасавший людей, не отождествлявших себя культурно с Румынией. И за редкими исключениями лишенными ее гражданства еще в январе 1938-го.
– Та модель национализма, что исповедовала румынская элита австрийской Буковины, давшая Поповича, едва ли выходила за рамки либеральной мультикультурной парадигмы “золотого века” позднегабсбургской монархии. Даже и с этих позиций агрессивный этнонационализм, восторжествовавший в тридцатые годы, воспринимался откатом в средневековое варварство. Поповичу было ясно, что идеология “крови и почвы” неминуемо приведет к “кровавым землям”. При этом мы понимаем, что взбунтовавшийся мэр, в котором коллеги и подчиненные видели в лучшем случае чудаковатого старомодного идеалиста, олицетворял не только “вчерашнюю Европу”. В Черновцах 1941 года он был еще и “гостем из будущего”.
С.В.: Из той Европы, которую знаем мы сегодня. Которой принадлежат и Румыния, и Украина. Ясно, что она не идеальна, но значительно ближе к той, о которой мечтал адвокат Попович, живший в межвоенные годы на диковинном, единственном в своем роде острове исчезнувшей Австро-Венгрии. Само существование такого острова было вызовом и для фашистской Румынии, и для сталинского СССР, и оба режима сделали все возможное, чтобы уничтожить Czernowitz. А затем стереть память о нем, превратив город в унылую советскую провинцию, пусть и в эффектных декорациях “трофейной” архитектуры. Более полувека Czernowitz как всемирно известный литературный миф – а также конгломерат устных легенд о “несоветском” городе – существовали как бы параллельно реальным Черновцам. И длилось это ровно до того момента, как сюда начали приезжать люди Поповича…
– Фактически ставшие живым посланием.
Любовь важна именно в те времена, когда ненависть, неприятие и отвращение становятся нормой
С.В. Они и были посланием. Они приезжали и говорили: “Мы отсюда. Мы ничего не забыли. Мы готовы рассказать о том, чего вы, вероятно, не знаете из книг”. И они были правы. Даже в нашем культурном сообществе, не таком уж невежественном, неплохо ориентировашемся в межвоенной немецкоязычной поэзии Буковины, в значительной степени уже переведенной Петром Рыхло, правдивую историю о героическом мэре впервые услышали именно от них. Благодаря этим живым голосам Czernowitz снова становился реальностью.
В.Х.: И все же, слушая тогда рассказы людей, спасенных мэром Поповичем, мы не были готовы до конца осознать, насколько важна любовь именно в те времена, когда ненависть, неприятие и отвращение становятся нормой каждого дня. Как большинство людей, не знавших иной жизни, кроме мирной, мы полагали, что самое важное на войне – бесстрашие и мотивированность, и глубже не особо задумывались. Когда же война стала реальностью, когда Черновцы превратились в полный беженцев прифронтовой город, где ревут сирены воздушной тревоги, где в любой момент может погаснуть свет, и где почти ежедневно хоронят наших павших на фронте земляков, – мы увидели события осени 1941 года в несколько иной оптике. Мы поняли, что главное слово военного времени – любовь. И самые важные истории любой войны – это истории о любви и спасении.
