Александр Генис: Друзья, за этим столом три с половиной года назад мы с вами обсуждали первый номер вашего журнала “Стороны света”. И вот прошло три с половиной года. Дело в том, что я в эмигрантской литературе уже треть века, и я привык за это время, что наши издания обычно очень недолговечны. Когда-то я узнал, что в Греции газета называется “эфемерида”. Вот и наши журналы все такие эфемериды обычно. Но вы держитесь уже давно. В чем секрет успеха?
Олег Вульф: Успех, наверное, всегда имеет отношение к неким эфемеридам, тем не менее, мы действительно достигли некоего юбилея в десять номеров, сейчас вышел десятый, в том числе, и на бумаге. Читают нас в России, в США, в Европе, в Австралии, и так далее. Есть ли у нас успех - судить не мне и судить, наверное, вообще не тем, кто работает над журналом, а тем читателям, от которых мы получаем, мне кажется, значительную почту.
Александр Генис: А авторам нравится ваш журнал? Рвутся в ваш журнал?
Олег Вульф: Рвутся.
Александр Генис: Скажите, а в чем специфика “Сторон света”. Вот чем, по-вашему, русский печатный орган в Нью-Йорке отличается от подобного в Москве?
Ирина Машинская: Вот так обобщать я не готова. Я могу сказать, чем наш журнал отличается, как нам кажется, от других журналов. Что именно нам интересно делать в нашем журнале? Нам кажется, что, по крайней мере, мы не знаем других журналов, где бы были авторские номера, это наша специфика. Например, второй номер составлял Владимир Гандельсман, это был номер, посвященный Петербургу. Был номер, посвященный Сибири, и большое участие в его составлении принимал покойный Роман Солнцев. Номер одиннадцатый сейчас составляется Владимиром Гандельсманом. Я составляла девятый и седьмой, Олег составлял восьмой. Таким образом, у каждого номера почти есть свое лицо, свой голос и, естественно, вкусы составителей отражены. У нас довольно большие, крупноформатные прозаические куски и, в частности, например, большая повесть Нины Горлановой в десятом номере, и Александр Медведев, и другие авторы, которых мы очень любим. Многие из них известные, многие из них не известные.
Олег Вульф: Например, повесть “Футбол нашего детства” Анатолия Гаркова, совершенно неизвестного.
Ирина Машинская: И, кроме того, у нас большую часть журнала, в процентном отношении, составляют записки. И это такой особенный жанр. Пожалуй, он похож на то, что началось в 19-м веке, когда английские женщины стали выезжать на курорты или просто посмотреть на мир и стали писать дневники. Это был такой любительский журнал путешественника, и сейчас, как мы знаем, многие люди из России оказываются волей судьбы за границей в каком-то качестве, и это совершенно не связано с литературой жизни, даже не литераторы в том широком смысле, какой мы сейчас используем в языке. Поэтому нам кажется, что это очень теплый и интересный жанр, и эти записки у нас идут из номера в номер.
Александр Генис: Американские поэты обычно служат в университетах, а русские поэты, скажем так, в сторожах. И ситуация мало изменилась. Если, условно говоря, в Америке поэт – профессор, то в России это богема. Как это различие - присутствие академии и ли отсутствие ее - сказывается на стихах?
Олег Вульф: Я бы сказал, что стихи сейчас считаются в тех кругах, где воспитывается и растет культура чтения того или иного поэта. Если раньше можно было сказать, что русская литература и поэзия, подобно тому, как было прежде с церковью, присоединены к государству, то теперь, конечно, нет. То есть, так же как и в США, литература отсоединена, поэзия не является средством, средством является поэт. Поэт является как бы переводчиком, проводником поэтической энергии, которая возникает подобно цепной реакции из расщепления определенных структур того или иного языка. По-видимому, поэзия живет таким, где никто не знает. Я думаю, что наша социальная роль поэтов, которые живут за границей, в частности, в США, хотя бы заключается в том, что у нас в достаточной степени фасетчатый глаз, подобно мушиному. То есть многостороннее такое зрение - что впереди, сзади, слева, справа под определенным углом одновременно.
Александр Генис: Ну что ж, а теперь поговорим о ваших стихах. О чем вы пишете стихи сегодня? Этот вопрос я задам каждому из вас. Тема, сюжет, конфликт - что волнует вас сегодня, и приведите пример.
Олег Вульф: Я бы описал словами, это, по-моему, был Антонио Мачадо, у которого есть стихотворение на эту тему. “Возьми стихотворение на ладонь, вынеси его на ветер, пусть из него выдует мысли, рифмы, ритмы, текст, чувства - вот то, что останется и будет поэзия”.
Александр Генис: И что у вас остается сегодня? Прочитайте нам что-нибудь.
Олег Вульф:
Я тебя в трамвае еду,
ты рукою помаши.
Ничего на свете нету,
кроме неба и души.
Ходят люди без покою
полковою заводной,
помаши ему рукою
и другою заодной.
Эта устная водичка –
ни напиться ни напить,
девятиночка, синичка,
как, скажи, теперь не быть.
Как же мы с тобой не станем,
если нам не быть потом
за девятым запятаньем,
задевающимся, тем.
Неужели так бывает,
как бывает, погоди,
как оно пылит, пылает
впереди ли, позади.
Александр Генис: Спасибо. Ира, тот же вопрос к вам. Тема, сюжет, конфликт ваших сегодняшних стихов?
Ирина Машинская: Я думаю, что в поэзии конфликт, это сама поэзия конфликтует с собой. И тем она и живет. Когда исчезнет конфликт, то будет энтропия и ничего не будет. Этот конфликт остается, а поводы могут быть разные. Я прочту стихотворение, посвященное Александру Евгеньевичу Сумеркину, еще при жизни его, и поводом послужило то, что просто появился на столе подстаканник, привезенный кем-то из России, из антикварного теперь уже магазина, те самые подстаканники, которые когда-то бесплатно ездили в поездах.
Александр Генис: Они так стучали замечательно.
Ирина Машинская: Вот они-то и стучали. Называется “Антикварное”, поэтому.
А вот — советский подстаканник,
такой серебряный, такой
с венком тяжелым многогранник,
с лозой медлительный Джанкой.
Всю ночь, в купе, не зная тренья,
он тихо ехал и дрожал,
и в синем свете звякал, тренькал,
а вот теперь — подорожал.
На нем так выпуклы и гладки
узоры страшного литья,
что сразу вспомнишь эти грядки —
чего же улыбаюсь я?
Ах, милый Сашенька, мы тоже
со временами не в ладах,
с угрюмой нежностью под кожей
анахронического «ах».
Из времени любого выпасть
легко тому, кто налегке.
И вот стоишь, как гордый витязь,
но с подстаканником в руке.
Как будто бы из верхних ванных —
из будущего натекло.
Но в наших дружбах антикварных,
как в складках времени, тепло.
Меня забыл ампирный город
со страстью к золоту в реке,
татуировками исколот
на полустертом языке.
Но каменного истукана,
как прежде, я не признаю.
Как подстаканник без стакана,
чужому миру предстаю,
как разлетевшийся посланник
— ах! — шлепнулся перед пашой,
как сей нелепый подстаканник,
но только с женскою душой.