Александр Генис: В читающей Америке явление новых переводов Кавафиса, выполненных с исчерпывающим мастерством и поэтическим блеском Дэниелом Мендельсоном, вызвало фурор. О книге с восторгом отозвались рецензенты всех американских – и британских - газет и журналов. Дело еще и в том, что Кавафис, как, скажем, Кафка, - принадлежит всему миру, что большая редкость для поэта. Но в том и состоит уникальность этого греческого мудреца, что его стихи, как считают многие, поддаются почти адекватному переводу.
Об этом мы беседуем с поэтом “Американского часа” Владимиром Гандельсманом.
Александр Генис: Это два тома, фантастическая работа. Как оценивается эта работа в англоязычной прессе?
Владимир Гандельсман: Она оценивается высоко. А главное, для авторов статей нашелся повод поговорить о замечательном поэте Кавафисе и о вечной проблеме – проблеме перевода стихов.
Александр Генис: Дело в том, что в свое время Кавафис поразил меня своим тихим бунтом: он дискредитирует Историю, как историю, как нечто такое, что поддается связному пересказу.
Владимир Гандельсман: И все-таки Кавафис считал себя поэтом-историком, то есть тем, кто рассматривает человеческое поведение в свете исторического времени. Когда Эзра Паунд называл свои “Кантос” стихами, содержащими историю, он исключал свое стихотворение из истории, он брал прошлое время как бы в изолированном виде, в консервной банке. Но по Кавафису история – контейнер: люди погромыхивают в нем, как монетки в банке. Все модернистские сентенции, где история пишется с большой буквы, казались Кавафису глупыми,
и именно это сделало его мастером особого эффекта: он испытывал нежность к императору Византии 11-го века Никифору и прочим историческим персонажам. Отверженность определенных исторических лиц притягивала его; нелепые имена, висящие как бусинки на нитке, казалось, они пропадут в безвестности. В “Цезарионе” Кавафис читает книгу о знаменитых Птолемеях и – “что за чтенье: хвалы и лести в изобилии”. Затем – маловажный, крошечный кусочек, относящийся к Цезарьку, привлекает его внимание: “И вот вошел ты во всем неизъяснимом очаровании. В истории немного осталось о тебе понятных строк, но тем свободней я создал тебя в своем воображенье, сотворил прекрасным, чувствующим глубоко...” . Для Кавафиса это живой человек, он наделяет Цезарька красотой и чувством, которые стерты историей, сексуальной привлекательностью, - этого сынка Юлия Цезаря и Клеопатры, убитого впоследствии Октавианом Августом.
Александр Генис: Кавафис был знатоком жертв истории, он, кажется, был искушаем собственной безвестностью. Кто-то просто должен был вмешаться в этот сюжет.
Владимир Гандельсман: Так и случилось в жизни. Вмешался Эдвард Форстер, английский писатель, который открыл для Европы Кавафиса в 1919 году, опубликовав первые переводы с новогреческого. Он прибыл в Александрию с миссией Красного Креста интервьюировать солдат, возвращавшихся из Галлиполи, то был 1916 год. Тогда он и познакомился с Кавафисом. Первая встреча была сердечной, но Форстер едва знал греческий и не мог вполне оценить гений Кавафиса, потом, однако, дело пошло на лад, когда Кавафис понял, что это серьезный челвоек.
Александр Генис: Но давайте скажем несколько слов о самом Кавафисе.
Владимир Гандельсман: Кавафису было 53 года, когда Форстер его встретил, но в каком-то смысле его жизнь только начиналась. Он родился 1863-м году в семье торговца, известной в греческой колонии Александрии. Отец занимался экспортом-импортом зерна и хлопка и был почетным гостем на открытии Суэцкого канала в 1869-м году. В следующем году он неожиданно умер. Семья переехала в Ливерпуль, потом в Лондон, где Кавафис прожил с 9 до 14 лет. Позже он написал кое-что по-английски, а по-гречески говорил с английским акцентом. Потом бизнес рухнул, семья опять поселилась в Александрии в 1877 году.
Лет до 30 с небольшим Кавафис писал стихи, как все. Они были сомнамбулами, слегка опьяненными, ароматизированными, с примесью заурядного юношеского вдохновения. К 1900 году все выглядело просто безнадежно, если говорить о поэтическом пути. Ведь к моменту осознания он был уже на четвертом десятке. То было не обретение стиля, но скорее отказ от стиля. Его новые вещи – это эпитафии: едва начинаются, и тут же идут к концу. Это скорее скипидар, чем краска. “Бог покидает Антония” – Один из шедевров Кавафиса, прочитанный Форстеру, показывает Антония, ослабевшего и неузнаваемого:
Главное – не пытайся себя обмануть, не думай,
что тебе померещилось: не унижай себя.
Но твердо и мужественно – как пристало
тому, кому был дарован судьбой этот дивный город –
шагни к распахнутому окну
и вслушайся – пусть с затаенным страхом,
но без слез, без внутреннего содраганья –
вслушайся в твою последнюю радость: в пенье
странной незримой процессии, в звон цимбал
и простись с навсегда от тебя уходящей Александрией.
Александр Генис: Да, эти стихи сразили Лоренса Даррелла, который привел их в своем “Александрийском квартете”. Они так удались, потому что Кавафис в истории больше всего любил неудачников.
Владимир Гандельсман: Интересно, что он мог бы показать спазматического и истеричного человека, но вместо этого он не позволяет своему герою ничего, кроме банальных разочарований: удача отвернулась, прахом пошли все надежды и прочее. Прозвучи эти строки от первого лица, была бы второсортная пьеска. А здесь трудно не опечалиться судьбой бедного Антония. Исторические стихи Кавафиса – это испытания на прочность духовных возможностей, противостоящих ударам судьбы. Вот если бы эти люди, герои его стихов, могли взять себя в руки и сказать, так мы думаем... Но суть истории в том, что они не могут. И предписания, выданные Антонию, кажется, адресованы любому страдальцу в этом мире:
Александр Генис: Интересно, что у Кавафиса много эротических вещей в исторических, так сказать, одеждах, таких как “Цезарион”.
Владимир Гандельсман: Эта “вещь” в случае Кавафиса – его гомосексуализм, и не так-то просто было об этом говорить в то время. Поведение Уайльда было расценено как грубая непристойность и наказано двумя годами тюрьмы. Кавафис знал примеры сексуальной открытости из греческой антологии. Но многие авторы были анонимны, и перед Кавафисом у них было то преимущество – огромное преимущество, если кто-то хочет говорить открыто об однополой любви – они умерли несколько тысячелетий тому назад. В течение следующих двух десятилетий, до своей смерти в 1933 году, Кавафис создал небывалую для любой литературы коллекцию “плотской” или “чувственной” лирики. Вот один из примеров под названием “Пришел читать”, написано в 1924 году:
Пришел читать. Раскрыты книги,
Две или три: историки, поэты.
Читал минут пятнадцать, а потом
Отвлекся. На диване в полусне
Сидит, откинувшись. Читатель он прилежный,
Но так красив и молод – двадцать три
Ему исполнилось, и нынче пополудни
Любовь коснулась уст его и тела.
Как совершенна красота, согретая
Теплом любовной ласки - необычной,
Но принятой без ложного стыда...
Вот момент, к которому все время возвращаются эротические стихи Кавафиса: момент красоты, юношеской свежей спелости; еще мгновение – и все увянет, юность уступит место старости. Вроде бы банально и всем известно. Между тем, Кавафис испытывает это страдание вновь и вновь, и оно глубоко и совершенно лишено метафорического комфорта. Тон Кавафиса, при всей его нежности, стоический.
Александр Генис: Всегда говорили, что Кавафис переводим. Бродский утверждал, что Кавафис выигрывает в переводе, хотя он не знал греческого языка. Что вы думаете?
Владимир Гандельсман: Если перевод – это распутывание языка оригинала, чтобы затем приспособить его к другому языку, Кавафис, обнажающий свои стихи, сделал половину работы за переводчика. Поскольку Кавафис избегает метафор и всякой филигранной языковой мишуры его стихи могут сойти за чистую прозу. Но тут две проблемы. Первая – это утверждение не совсем точное. Греческий Кавафис не имеет совершенного английского эквивалента, поскольку простонародный диалект у него смешан с литературным (государственным), очищенным языком. Другая проблема – какой бы выбор поэт ни делал, даже если его выбор – избегать метафор и символов, все равно в его стихах есть символическое и метафорическое содержание.
Тем не менее – факт, что Кавафис перенес перевод относительно хорошо. Это не значит, что ВСЕ переводы хороши. Но работа Дэниэла Мендельсона признана выдающейся: американцам, как впрочем, и русским любителям поэзии Кавафиса повезло.