Александр Генис: Ради выставки самурайских мечей, которая сейчас проходит в музее Метрополитен, Япония, что бывает крайне редко, согласилась временно расстаться со своими ценными сокровищами – легендарным оружием, украшающим не столько музеи, сколько древние храмы страны.
Составленная с любовью и пониманием, эта уникальная, первая в Америке выставка не только показывает свои экспонаты, но и учит ими наслаждаться. Чтобы читать меч, говорят пояснения кураторов, надо, прежде всего, понять, как он делается. Что нам и показывает вводный фильм из жизни современных мастеров. Сегодня, как и века назад, мечи изготовляют вручную, поштучно, с молитвой. Над каждым 15 человек работают шесть месяцев. Лучший в мире клинок – сандвич из металла, состоящий из миллиона (буквально) слоев. Такой меч способен перерубить – есть документальные кадры – ствол пулемета. Но раньше оружие пробовали на осужденных преступниках. Мерой качества были три тела сразу.
Помимо кровавой функции, у меча всегда были сугубо эстетические достоинства. Закаленная сталь образует на лезвие уникальный, неповторимый рисунок – “хамон”. Каждый из них получал специальное название, вроде “Туман в горах” или “Иней на листе” и являлся полуабстрактной картиной, дзенским пейзажем. При ближайшем рассмотрении (для этого посетителям предлагают лупу) мы видим на клинке кристаллическую решетку. Эта игра молекул образует сложную кузнечную поэму, такую же причудливую и красивую, как японские хайку.
Меч – душа выставки, доспехи – ее контекст. Безумной красоты латы из лакированного металла сразу же переносят нас в век самураев, который так хорошо знаком каждому любителю фильмов Куросавы. В этом году, кстати, мир справляет столетие великого режиссера, но об этом мы еще поговорим в нашей кинематографической рубрике. А сегодня мы задержимся на самураях, смысл и идею которых так живописно представляет выставка в Мет.
Самураи во многом напоминали западных рыцарей. И тех, и других окружали легенды, сыгравшие принципиальную роль в становлении уже нашей, современной этики. Но рыцарь служил идее (и прекрасной даме, конечно), всегда сражаясь за добро (каким его тогда понимали). Для самурая главное – лояльность. Независящая ни от каких привходящих обстоятельств, она ценна сама по себе. Лояльность не нуждается в причине и оправдании. На этом основан воинский кодекс “Бусидо”, изложенный в старинной книге “Хагакурэ”. Этот трактат - учебник безоглядной жизни, написанный оставшимся не у дел самураем Ямамото Цунэтомо, который умер (своей смертью!) в 1719-м году. Книга его открывает нам тот же что и показанный на выставке странный мир утонченной красоты и беспредельной жестокости:
Диктор: “То, что лишь немногие в состоянии умело отрубить голову, еще раз доказывает, что смелость мужчин пошла на убыль”.
Александр Генис: Лучшее изречение из “Хагакурэ” стало девизом многих поколений японцев, повторявших его в трудные минуты уже своей, столь не похожей на прошлое, жизни:
Диктор: “Следовать по Пути искренности означает жить каждый день так, словно ты уже умер”.
Александр Генис: Кодификация самурайского этикета произошла почти через век после окончания свирепых гражданских войн. Воцарившийся во всей Японии мир сделал бесполезным – и опасным – весь класс наемных воинов. Но это ничего не изменило: дело самураев стало ненужным, но их дух по-прежнему оставался - и остается, о чем свидетельствует нынешняя выставка в Метрополитен – идеалом японской культуры. Самураи в сознании нации превратились в касту хранителей национального идеала, в своего рода жрецов обряда, утратившего смысл, но не цель – сделать человека хозяином своей жизни и смерти:
Диктор: “Я постиг, что Путь Самурая – это смерть. В ситуации “или-или” без колебаний выбирай смерть. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации “или-или” невозможно”.
Александр Генис: В центре самурайской легенды был меч, а значит - рукопашный бой. В нем – квинтэссенция восточной самобытности, ибо в схватках самураев побеждал тот, кто умел отключить свой мозг, достигнув состояния “му-шин” – “без-сознания”. Расставшись с контролем рассудка, боец рассеянно следил за происходящим, ни на чем не фиксируя внимания. (Глядя на лист, мы не видим дерева). Полагаясь на вымуштрованное тело, самурай заставлял себя забыть об обретенном выучкой мастерстве. Только когда безыскусность оборачивалась непредсказуемостью, он наносил неотразимый удар, неожиданный для ОБОИХ противников. Объясняя этот феномен, великий учитель дзен-буддизма Судзуки сравнивал состояние “му-шин” с подсознанием, резервы которого самураю открывала многовековая традиция.
Свое выражение – материальное, символическое и эстетическое – она нашла в самурайских мечах, которыми ньюйоркцам удалось полюбоваться этой зимой в музее Метрополитен.
А теперь к нашему разговору присоединится музыковед Соломон Волков.
Соломон, эта очень необычная выставка самурайских мечей открывает для нас возможность поговорить о теме, без которой, наверное, невозможна была бы другая мифология - тема меча, мифология меча на оперной сцене. Вот такую я предлагаю вам иллюстрацию к нашей выставке.
Соломон Волков: Да, и есть ведь достаточное количество сочинений, связанных с этой темой. Интересно, что и в русской музыкальной традиции тема меча пропечаталась достаточно рано, а именно в “Руслане и Людмиле” Глинки в 1842 году. Там Руслан поет знаменитую арию “Дай, Перун, булатный меч мне по руке”, и вообще вокруг магической силы этого меча довольно многое вращается. Конечно же, тут это зависит от источника, от поэмы Пушкина, но у Глинки тема меча, как всегда это бывает, когда опера делается по мотивам произведения, опера всегда все укрупняет, высвечивает…
Александр Генис: Опера это вообще гипербола чего бы то ни было.
Соломон Волков: И здесь, поэтому, тема меча получает тоже совершенно другое толкование, гораздо более символическое, ведь “Руслан и Людмила” Пушкина это такой изящный пустячок, если угодно.
Александр Генис: Я бы сказал, последнее рококо в русской поэзии.
Соломон Волков: А “Руслан” Глинки, Астафьев его определял как “литургию эроса”, то есть это уже нечто гораздо более внушительное именно в плане мифологизации национального сознания. И мне представляется, в частности, что когда Астафьев говорил о “литургии эросу” и подчеркивал, таким образом, это эротическое начало в глинкинском “Руслане”, то это ведь связано, в конце концов, и с мечом, потому что мне меч всегда представлялся какой-то аналогией что ли фаллосу, если угодно. Ведь не зря покойный Осип Чераков рассказывал мне, что в тюремных обычаях, а он был большой специалист в области всякой такой экзотики, и он мне говорил, что в тюрьме, когда приносят клятву верности какому-то вору в законе, то целуют ему нож и фаллос, то есть как бы проводится здесь параллель между этим двумя вещами. И, конечно, это прослеживается и в “Руслане” Глинки.
Гораздо более военизированная тема трактовки меча, гораздо более агрессивная присутствует у Вагнера в его “Зигфриде”. Здесь Вагнер сделал центральным моментом вот этот волшебный меч Нотунг, который Зигфрид выковывает для себя. Это символ силы и противостояния золоту - другой властной теме “Кольца Небелунгов” вигнеровского.
Александр Генис: Ну, конечно: “Все куплю”,- сказало злато. “Все возьму”, - сказал булат”.
Соломон Волков: Это, между прочим, выраженная афористически в двух строках тема “Кольца Небелунгов”. И сцена ковки меча из “Зигфрида”, где тенору нужно перекрывать вот этот самый звон ковки - то, что требует от него просто героических усилий, поэтому вагнеровские тенора и называются “героическим тенорами”.
Александр Генис: Поэтому они так рано умирают.
Соломон Волков: И теряют голоса, что еще хуже, чем смерть для певца, как известно. Так вот здесь очень это сделано агрессивно и героично Зигфридом Ирузалемом, замечательным немецким тенором. Дирижирует Бернард Хайтинг, Оркестр Баварского радио.
И наконец, тема собственно японского меча. И ведь что первое приходит на ум, когда мы говорим о японском мече, это самоубийство, харакири. Ничего более японского тут быть не может.
Александр Генис: Кроме слова, конечно. По-японски это назевается “сипуку”, а “харакири” это то слово, которое мы, западные люди, неправильно используем. Но это неважно, важно то, что именно экзотичность этого обычая и сделала японский меч таким популярным и таким интересным, конечно.
Соломон Волков: Загадочным.
Александр Генис: И привлекательным, потому что макабрическая привлекательность этой выставки связана, конечно, именно с харакири.
Соломон Волков: Саша, что интересно на этой выставке, что меня поразило - то, какие маленькие люди были эти самураи. Они очень низенькие, потому что эти все их костюмы - фантастические, с невероятной выделкой - все это костюмы на маленьких людей, почти на детей.
Александр Генис: Во-первых, японцы действительно были маленького роста, и даже существует такая легенда, что когда тигры появились в Японии, они стали кошками, потому что страна небольшая. Но когда я приехал в Японию в первый раз в 1982 году, я шел по Токио и чувствовал себя человеком высокого роста - наконец-то я был как Довлатов, я шел и на всех смотрел сверху вниз. Но, прошло время, и когда я последний раз приезжал в Японию лет пять назад, то вдруг я обнаружил, что японская молодежь стала точно такого роста, как в Америке, и опять я стал своего, очень среднего роста, и занял надлежащее мне место. Так что вот эти доспехи японских самураев - это пережиток феодализма.
Соломон Волков: Вернемся к теме меча, которая хронологически в наших трех фрагментах двигается таким образом: от “Руслана” Глинки 1842 года к “Зигфриду” Вагнера и его Нотунгу 1876 года, и, наконец, 20-й век - 1904 год, опера Пуччини “Мадам Баттерфляй”, которая в России всегда назвалась “Чио-Чио-Сан”.
Александр Генис: Почему, кстати, Соломон?
Соломон Волков: По имени героини. Я думаю, что не нравилось вот это “мадам”, есть нечто буржуазное в этом. А “Чио-Чио-Сан” звучало экзотично и уже почти по-китайски, а Китай был братской страной. Это очень подходило. И там, как мы знаем, героиня кончает жизнь самоубийством, втыкает в себя нечто. Правда, это делается, согласно ремарке Пуччини, за ширмой, но в современных постановках, разумеется, нет, она обязательно должна зарезать себя на глазах у публики, и там масса крови.
Александр Генис: Вместо крови, видел, правда, шелковый красный платок.
Соломон Волков: В постановке Энтони Мингеллы.
Александр Генис: Очень красиво.
Соломон Волков: А мне, должен сказать, эта постановка не очень пригляделась, хотя Мингелла, конечно, был замечательным режиссером. Опера Пуччини, несмотря на несколько брезгливое к ней отношение музыкальных снобов, я ее считаю гениальной.
Александр Генис: Я - на вашей стороне, против снобов, я очень люблю эту оперу.
Соломон Волков: И она в конце умирает невероятно эффектно. Причем есть такая история, что японцы воспринимали эту оперу как собачий лай. Но, вы знаете, как всякие истории она уже, я думаю, устарела, потому что на сегодняшний момент, как мне представляется, японцы с большим удовольствием апроприировали эту оперу, они ее ввели в свой национальный канон.
Александр Генис: Как “Турандот” китайцы.
Соломон Волков: Абсолютно. И воспринимают ее уже как часть своей национальной традиции. И так происходит неминуемым образом. То, что сначала кажется очень чуждым и экзотическим, если это успешно, если это по настоящему содержательная музыка, как у Пуччини, и выразительная музыка, и, учитывая любовь японцев к классической европейской музыке, это естественным образом на сегодняшний момент произошло, и они, по-моему, воспринимают Пуччини уже совершенно как своего композитора. И сцена этого самоубийства, конечно, душераздирающая и одна из самых выразительных по своей пронзительной эмоциональности. Самоубийство описано так, что хотя оно, согласно Пуччини, происходит за ширмой, ты как будто видишь этот японский меч в музыке.