Александр Генис: Когда речь заходит об американской литературе, надо помнить, что в России была своя табель о рангах. Я не говорю о Хемингуэе, который для шестидесятников был любимым ''русским'' писателем (иностранцам его не считали), но и других авторов мы любили по-особенному. Как-то я зашел в музей Фенимора Купера, только поздоровался, как мне говорят:
- Вы из России?
- Неужели такой акцент?
- Да нет, к нам другие редко ходят.
То же самое и с музеем Джек Лондона, где выставлены сразу два его собрания сочинений на русском. И в ''Книге отзывов'' – сплошь русские имена. Скоро к списку адресов для литературного паломничества наши соотечественники смогут прибавить и музей Курта Воннегута, который этой осенью откроется в Индианаполисе.
Ушедший совсем недавно Воннегут – один из тех американских авторов, который оказался особенно созвучен русской читательской аудитории. Нам он казался совсем своим. Поэтому мои сверстники вряд ли удивятся, если я сравню Воннегута с “Битлз”. Мы находили у них много общего — свежесть чувств, интенсивность эмоций, напор переживаний, духовный голод, а главное — анархический порыв со смутным адресом. Можно было бы сказать и проще: свободу. Как ей и положено, она не обладала содержанием, только — формой. Ею-то, свободной от потуг дубоватого реализма, Воннегут нас и взял, когда стал фактом русской литературы. В ее еще не написанном учебнике он встанет рядом с другими иностранцами, экспроприированными отечественной словесностью.
При этом стоит заметить, что в отличие от американцев, прославивших Воннегута за его антивоенную “Бойню №5”, резонировавшую с Вьетнамской эпохой, мы влюбились в другую книгу, написанную за шесть лет до этого, — “Колыбель для кошки”. На русском она вышла в 1970-м. Я готов отдать в музей это издание - со все еще хулиганской обложкой Селиверстова. На ней ядерный гриб, но если перевернуть — вздымленный фаллос, смерть и жизнь, причем в шахматном порядке.
Еще более знаменит был перевод Райт-Ковалевой. Довлатов считал, что по-русски она пишет лучше всех. Он же приписал знакомому американцу ядовитую фразу:
— Романы Курта сильно проигрывают в оригинале.
Воннегут знал о своей русской славе и был безмерно благодарен переводчице. Он даже просил Конгресс официально пригласить ее в Америку.
“Райт-Ковалева, — писал Воннегут, — сделала для взаимопонимания русского и американского народов больше, чем оба наши правительства вместе взятые”.
Теперь я в этом не так уверен, как раньше. Пожалуй, в книгах Воннегута мы искали — и находили — все-таки не то, что их американские читатели. Конечно, страх перед бомбой, безумные физики, оголтелая наука — магистральный сюжет того времени. Об этом писали и Дюрренматт, и Солженицын. Но нас у Воннегута интересовало другое: опыт современной мифологии, получившийся от комического скрещения высокой научной фантастики с философией скептика и желчью сатирика.
В “Колыбели для кошки”, например, Воннегут придумал Бога, который не нуждается в том, чтобы в него верили, и религию, которая сама зовет себя ложной. И все же эта пародийная теология с ее “карассами, дюпрассами и гранфаллонами” вела наружу — к свободе от взрослой лжи и державной истины.
В Америке Воннегут был апостолом контркультуры, в России в нем видели своего, вроде Венички Ерофеева. Тем более что и Воннегут умел выпить. Особенно, как говорят сплетни, когда не получил Нобелевскую премию. Я не виноват: в Нью-Йорке про него все всё знают — Воннегут слишком долго был незаменимой достопримечательностью. Частый гость литературных дискуссий и телевизионных перепалок, он даже в художественных фильмах играл самого себя. Но видел я его только на экране. Однажды, правда, напал на след.
Дело было на небольшом экскурсионном судне, курсирующем по Галапагосам. В дорогу я взял одноименный роман Воннегута. Расчет оказался верным: капитан рассказал мне, что книга написана на борту.
— Правда, на сушу, — признался шкипер без сожаления, — мы с ним так ни разу и не выбрались, предпочитая экзотике хорошо снаряженный бар.
Не удивительно, что этот самый капитан оказался самым ярким персонажем в книге. Воннегут изобразил его кретином, не умеющим пользоваться компасом. Но это и не важно, потому что, как всегда у Воннегута, герои все равно погибают.
“У нас, — объясняет в романе автор, — слишком большая голова, а выживают лишь те, у кого мозг с орех”.
“Такие дела”, — любят повторять знаменитую фразу из “Бойни” поклонники Воннегута.
В сущности, эти грустные слова, как дзенские рефрены, ничего не значат: смиренная констатация нашей беспомощности перед сложностью жизни.
“Не делать ее хуже, чем она есть, — всеми своими книгами говорил Воннегут, — единственная задача человека на земле, но как раз с этим мы никак не справляемся”.
Прожив очень долгую жизнь, Воннегут так и не смог с этим примириться. Он вел себя, как придуманный им пророк Боконон, который “где только возможно становился на космическую точку зрения”.
Последняя книгу Воннегута, которая завершит экспозицию нового музея, - сборник эссе “Человек без страны”. Ее завершает “Реквием”, написанный от лица Земли, окончательно опустошенной людьми.
“Видимо, — говорит планета, — им тут не понравилось”.