Александр Генис: Новогодние выпуски всех журналов выглядят одинаково. Все они кончаются перечнем знаменитостей, отличившихся за последние 12 месяцев. Списки эти, однако, так быстро устаревают, что, как недавно сказал один американский исследователь современной прессы, ''вместо обещанных Энди Уорхолом ''15 минут славы'', на сегодняшнюю звезду остается только ''семь с половиной''. Инфляция славы особенно заметна, если рассмотреть проблему в историческом контексте, от которого выигрывает каждый сюжет. Вспомним античность.
У греков для славы было слов не меньше, чем у эскимосов для снега. Первыми, как и сейчас, шли спортсмены, потом – герои, позднее – философы. Римляне предпочитали государственных мужей, Ренессанс – художников, романтики – поэтов.
Важно, однако, что раньше, как заметил Милан Кундера, слава подразумевала восхищение не только тех, кто знает тебя, но и тех, кого знаешь ты. Лишь та слава считалась подлинной, что соединяла достойных с равными. Обоюдоострая, как дуэль, она предусматривала диалог тех, кто одинаково хорошо владеет избранным оружием.
Шкловский называл это ''гамбургским счетом''. Затворив двери, потные борцы в линялых трико выясняют, кто из них - лучший. Изгнав не только публику, но и судей, вердикт выносят свои. В этом самый тонкий из соблазнов славы. Только те, кто хотел бы повторить и присвоить, способен оценить чистоту приемов, широту их репертуара, его оригинальность и своевременность. Чужую музыку можно слушать, но лучше ее сыграть.
Справедливости ради надо заметить, что ''гамбургский счет'' вовсе не отменял обыкновенного. Но, принимая незаслуженные почести и заслуженные взятки, борцы участвовали в чужой игре, всегда помня о своей.
В узком кругу слава жжет сильнее, стоит больше, добывается труднее и теряется столь же быстро. Жалко только, что не везде она так наглядна, как на ''гамбургском ковре''. Обычно слава копится годами в таинственной ноосфере, где, как уверял Вернадский, концентрируются испарения человеческого гения.
Не менее загадочен и механизм ее распределения. Славу нельзя ни дать, ни взять, только получить - по совокупности заслуг от ни кем не назначенных авгуров, чей приговор ты уважаешь не меньше их.
Мне рассказывали, как оценивали шутки знатные московские остряки. На их консилиуме смеялись реже, чем в морге. Поднятая бровь здесь считалась знаком одобрения, узнав о котором, автор уходил уязвленный формой и осчастливленный содержанием комплимента. Иногда это бесит, часто обижает и всегда раздражает. Что и понятно: мы добываем славу своим трудом, а получаем из чужих рук. Зато такая слава придает вес своему избраннику. Я бы сказал - удельный вес: увеличивая плотность достигнутого, он углубляет след и тянет ко дну.
Антитеза славы - не безвестность (она-то как раз может оказаться мудростью), а популярность, выдающая тщеславие за честолюбие. Поэтому не все известные люди - славные.
Если ХХ век разбавил славу, то ХХI пустил на панель – с помощью компьютерного сутенера. Умея считать лучше, чем читать, Интернет заменяет качество количеством, а славу – известностью. Став мерилом успеха, последняя замещает первую, не замечая разницы. Слава, как Суворов, брала умением, популярность, как саранча, – числом.
Рожденный революцией Интернет обещал демократию, но привел к тирании, причем – масс. Ублажая их, он создал конвейер тщеславия. Доступный и нечистый, как автомат с газировкой, Интернет позволяет каждому выплеснуть себя на мировой экран.
Желание прослыть любой ценой многих сводит с ума, ибо за ним стоит патологический страх потеряться в толпе себе подобных. Этот маниакальный, но ведь и оправданный ужас (заблудиться в метро проще, чем в лесу) порождает страсть к неутолимой публичности. Сильнее секса и ярче голода она требует, чтобы другие узнали о существовании твоего мнения, опуса, лица или, на худой конец, гениталий.
В поисках славы мы добивались любви тех, кого нам хотелось, в поисках популярности – всех, кто движется.