Александр Генис: Вчера Америка отметила столетие самого популярного президента нашего времени – Рональда Рейгана. О его беспрецедентном успехе в Белом Доме говорит, то обстоятельство, что на выборах 1984 года за переизбрание Рейгана проголосовали 49 штатов. В сегодняшней, строго разделенной по партийной принадлежности стране, в это трудно поверить. Однако юбилей этого президента пусть и ненадолго, но все-таки объединил обе Америки – красную и синюю, республиканскую и демократическую, ту, которая им клянется, и ту, которая не признает его наследства (прежде всего – “рейганомики”). В день юбилея, однако, все признают одно: если в Белом Доме Рейган был популярным президентом, после него – великим. Что говорить, еще при жизни его именем назвали столичный аэропорт.
Сегодня во второй части “Американского часа” мы отметим юбилей Рональда Рейганами самыми разными материалами, связанными с жизнью и образом 40-го президента США.
Рейган был моим вторым президентом. Картера выбирали без меня, но он мне все равно нравился. Именно таким я представлял себе американского политика: без помпы. Как все порядочные люди того времени, Картер был физиком, любил классическую музыку, на инаугурацию шел пешком, в джинсах. К тому же, он был хорошим человеком: его обуревали сомнения в исключительной правоте – и своей, и Америки. Уже потом историки сообразили, что Картер - чуть ли не единственный президент, при котором Америка ни в кого не стреляла.
Собственно, поэтому его и не переизбрали. При Картере тегеранские фанатики держали американских дипломатов заложниками 444 дня, и в каждый из них Америка требовала крови. Что касается русской Америки, то они не могли простить Картеру венский поцелуй Брежнева. Как выражалась газета “Новое русское слово”, где я тогда работал, “кремлевский старец стер с президента пыльцу политической невинности”. Картер ведь и правда стал первым и последним американским президентом, подвергшимся партийному лобзанию.
С Рейганом такого случиться не могло. Он пришел к власти, чтобы и царить, и править. Нашим это нравилось. Сбежав от одной твердой руки, они надеялись на другую. Отец, который мне даже в комсомол не разрешил вступить (“в своих они стреляют первыми”), записался в члены Республиканской партии США, получил в подарок подписанную фотографию Рейгана и повесил ее на холодильник, потому что всегда любил поесть.
Но мне тогда Рейган не нравился. Он напоминал мне того самого Брежнева, с которым целовался Картер. Рейган тоже был из простых, любил родину и всегда говорил о ее успехах. По сравнению с ним Картер казался Гамлетом. Но Рейган Шекспира не играл и никогда ни в чем не сомневался.
При этом он считался добродушным и снисходительным - не отцом - а дедом нации. Добравшись до Белого Дома, Рейган первым делом сократил президентский рабочий день. Его не интересовали частности, он не любил вникать в детали. Рейгану хватало общей философии жизни, которую он заимствовал в кино - но не в том, в каком играл, а в том, которое смотрел. “Плохо не то, что выбрали актера, - жаловались остряки, - плохо, что плохого”.
Рейган и в самом деле играл только одну роль, но самую главную: одинокого ковбоя. Об этом говорили и его враги, и его друзья. Решающее влияние на мировоззрение Рейгана оказали вестерны. Он воплотил в жизнь клише, превратив в политическую программу голливудское амплуа одинокого ковбоя.
Ковбой - человек без прошлого. Он лишен социальных связей. Как раз установить их и есть его задача. Жизнь без прецедента составляет магистральный сюжет вестерна. Одинокий человек – не страна, не нация, а каждый сам по себе – бросал вызов пустой земле, чтобы превратить ее в Америку. Особенности американской судьбы позволили опрокинуть архаику в историю - сравнительно недавнюю. Миф о ковбое разыгрывал на просторах дикого Запада вечную мистерию: рождения порядка из хаоса. И, как знает любитель вестернов, из одиноких ковбоев выходят лучшие шерифы. Собственно, такую роль Рейган и отвел себе в Белом Доме.
Возможно, это и позволило ему внести свой вклад в нашу судьбу - конец Холодной войны. Считается, что Рейган разорил коммунизм, втянув его в гонку вооружений, непосильную для советской экономики.
- Звездные войны, - сказали ему в Пентагоне, - чрезвычайно дорогая программа.
- Чем дороже, тем лучше, - ответил президент, - нам она по карману, им – нет.
Но еще важнее оказалась риторическая бомба, взорвавшая привычную к другому обращению политику. Главной ораторской находкой Рейгана стала формула “империя зла”, которую он, не доверяя спичрайтерам, сам вставил в свою знаменитую речь.
Тогда, в 1983, мне эта метафора казалась слишком простой – будто в сказке. Но я-то знал быль, и мой опыт жизни в СССР нельзя было пересказать в двух словах. Рейгана, однако, не интересовали хитросплетения гражданских чувств, нюансы партийной политики и диалектика державной этики. Он рубил с плеча и по больному.
Жители двуполярного мира, мы были одурманены ложной симметрией. Бесконечное, как мы думали, противостояние двух сверхдержав заставляло искать в них сходство. Правда казалась слишком сложной, чтобы не разделить ее на два. Рейган, однако, искал ковбойской простоты и недвусмысленной ясности. Поэтому та самая речь, где впервые появилась пресловутая и судьбоносная формулировка, посвящена разоблачению популярной тогда “зеркальной теории”: отражаясь друг в друге, соперники становятся почти неотличимы.
Следуя поэтике вестерна, Рейган разделил добро и зло, и сказал, что свобода стремительно и неизбежно приведет к победе первого над вторым. В то время, когда Красная армия была в Афганистане, а Андропов - в Кремле, в это, по-моему, верили два человека (второй - Солженицын). Но за три прошедших десятилетия мир действительно изменился. В более чем ста странах произошли народные восстания; обрушились 85 авторитарных режимов; 62 страны стали демократическими. Конечно, не все перемены привели к лучшему. Понятно, что не все они оказались бесповоротными, и все-таки в нашем веке, как обещал Рейган, больше свободы, чем раньше.
- Чего бы это нам ни стоило, - думаю я, глядя на то, что творится в Каире.